Об авторе История
НЕ ПРОШЛО И ЖИЗНИ

ГОГОЛЕВСКИЙ – НИКИТСКИЙ – ТВЕРСКОЙ


1

По Гоголевскому бульвару‚ по верхнему‚ травой поросшему склону‚ потайной партизанской тропой уходили три старика.

Мало кто знает‚ мало кто пробовал‚ мало кому дано пройти до конца‚ но если невмоготу‚ если невтерпеж‚ и кровь густеет от ярости‚ и боль тупая в затылке‚ и сердце прихватило в горсть: иди‚ и ты найдешь‚ иди‚ и ты пройдешь‚ иди – чего встал? – из лабиринта один выход – в другой лабиринт.

Липы затихшие.

Желтизна провисшая.

Лист под ногой шуршащий.

Вкрадчивый холодок с неслышной реки.

На Гоголевском это было‚ на милом‚ теплом от прикосновений Гоголевском‚ а казалось‚ в лихолетье‚ в междуцарствие с двоевластием‚ а похоже в татарчину да в неметчину‚ будто дреговичи‚ кривичи‚ вятичи в брянских лесах‚ в половецкой степи‚ где носится в воздухе вечно дозорное‚ привычно каждодневное‚ от недоверия‚ неприятия‚ пугливой ненависти: "Стой! Кто идет?" И – "Ни с места!" И – "Стрелять буду!" А там шорох наплечного ремня‚ вкрадчивый чмок затвора‚ треск ореха – одиночного выстрела.

На Гоголевском это было‚ в сумерках на Гоголевском: три зыбкие тени.

– Три не три‚ – сообщил Волчара‚ гениальный топтун-самоучка‚ с ленцой поспешая следом‚ – а со мной всегда больше. Вот я вам историю расскажу‚ чтобы путь скоротать. Опыт передать. Квалификацию повысить.

И все приготовились слушать. Любящая жена-домоседка. Старательные детки-отличники. Старики на скамейках.

– Что-нибудь про любовь‚ – попросили кокетливо.

– Можно и про любовь.

И отсморкался‚ как отстрелялся‚ в кусты.

– Вызвали меня по тревоге‚ дали девицу в напарники. Это‚ говорю‚ что еще за фифа за такая? А они: "Это она снаружи фифа. А внутри майор". Я‚ говорю‚ больше люблю наоборот: когда снаружи майор‚ а разденешь ее – фифа. "Чего вы любите‚ – говорит она‚ – то позабудьте. Раздевать будете по команде". И мы пошли на задание.

– Мой Лёлик‚ – доложила жена-домоседка‚ – всех шпионов почти обезвредил. Новых не поспевают завозить.

– Наш папа‚ – доложили детки-отличники‚ – пример для подрастающего поколения. Он нам диверсанта обещал подарить‚ в школьный живой уголок‚ и мы засушим его на память.

Охнули бульвары‚ ахнули и ухнули‚ чмокнули напоследок‚ будто рассолом запили:

– Если враг не сдается‚ его уничтожают. Если сдается, уничтожают‚ но не сразу. Если он не враг, реабилитируют посмертно.

Три старика убегали во мрак: ходко‚ шустро‚ неуклонно.

– Продолжаю‚ – сообщил Волчара‚ переждав восторги. – Взяли мы след‚ повели клиента на поводке. Он впереди‚ мы с фифой следом. Вышел клиент в парк‚ сел на скамейку‚ а там другой сидит – ждет. И разговор пошел из бороды в бороду: "Самиздат – подписант – права человека..." Фифа на это пыхнула‚ дугой выгнулась‚ позицию приняла: стрельба лежа. "Расстегивай!" Я расстегиваю. "Развязывай!" Я развязываю. "Стаскивай!" Я стаскиваю. "Дальше!" – а дальше и нечего: майор в собственном соку. "Поехали! Для отвода глаз". Извините‚ говорю‚ моральный кодекс имею: с чужими ни-ни‚ да и вы‚ вроде‚ девушка. "Я не девушка‚ я майор. Меня можно". Ну‚ поехали – поперек кодекса. Клиенты беседуют‚ я еду‚ фифа на связь выходит. Клиенты спорят‚ я на рысь перехожу‚ фифа в эфир передает: "Сахаров – Солженицын – Чехословакия..." Наговорились‚ замолкли‚ и я следом: лежу – остываю. "Молодец. В самый раз. Благодарю за службу". Рад‚ говорю‚ стараться. Прикажете – сделаем. Тут они опять за свое: "Вызов – виза – отказ – историческая родина..." Фифа пыхнула‚ колесом прогнулась‚ позицию приняла: стрельба с колена. "Поехали!" Не могу‚ говорю. Время требуется. Для перезарядки. "Встать!" – не встаю. "Смирна!" – лежу. Всю конспирацию ей порушил. А наутро меня к начальству: "Выбирай. В отставку или под наркоз". А в отставку мне как? Мне в отставку никак. У меня ремонт на носу‚ покраска с циклевкой. Пошел под наркоз. Просыпаюсь: "Распишись‚ – говорят. – Ты у нас теперь материально ответственное лицо. Цена тебе самому три копейки‚ а штуке твоей тысячи долларов. Электрическая‚ телескопическая‚ с кривошипно-шатунным механизмом. Сколько надо‚ столько и может". И еще сказали: "Имущество казенное. На жену не тратить. Для дела дано‚ не для баловства".

– А как же тогда?.. – спросили потрясенные бульвары.

– А никак же‚ – с гордостью ответила жена-домоседка. – Для дела дано, не для баловства.

Старики ссыпались вниз по склону‚ выскочили на детскую площадку‚ где песочница с качелями‚ вломились в открытую дверцу расписного домика с оконцами.

– Тут‚ – прохрипел в азарте завтрашний старик. – Обождите меня тут! Кто куда‚ а я в разведку.

И прыгнул в кусты головой вперед. И растворился беззвучно‚ не долетев до земли.

Два старика уселись на полу‚ каждый у своего окна. Было‚ вроде бы‚ неплохо‚ уютно и покойно‚ только чуть попахивало из углов детской мочой. И в благостной тишине расслабления‚ на смену толчкам крови и ветру в ушах‚ проклюнулся старческий голосок‚ гнусаво и фальшиво‚ и затянул непозабытый куплет‚ что протер когда-то до дыр дряблую его извилину:

– Споем да мы‚ товарищи‚ да пе-синю...

Набежали стадом туристы‚ встали‚ окружили вожака-тонконожку‚ захлопали ресницами‚ перебирали в нетерпении башмаками-копытцами на бездумную россыпь горошин:

– Внимание! Первый бульвар – Гоголевский. Справа дом‚ где бывал Тургенев. Охраняется государством. Слева особняк‚ где гостил Пушкин. Тоже охраняется. Посредине домик со стариками. Один умер‚ другой не родился‚ третий всегда на месте. Вопросы будут?

– Будут‚ – робко и с придыханием. – Домик охраняется?

– Домик не охраняется. Есть желающие повредить? Разрушить? Расписаться на стенах? Испражниться внутри?

А они тихие. Они пуганые. Они из глубинок провинций. У них одна забота: не потеряться бы.

– Рази можно? Рази положено? Рази-рази?..

И – топ-топ-топ – убежали‚ цепляясь за вожака.

– Когда я был маленьким‚ – сказал неспеша вчерашний старик‚ – мне казалось‚ что Господь охраняет всех: и людей‚ и пространства. Потом я решил‚ что Господь охраняет того‚ кто этого пожелает. А теперь думаю: не подошло ли время охранять Всевышнего?.. Только кому это по силам?

И поскулил по-щенячьи‚ коленками в подбородок‚ заново проживая тот день‚ нарушенное очарование‚ там‚ далеко на востоке. Видит Бог‚ он пытался переломать себя‚ чтобы нанести на карту невидный кружочек на краю заколдованного пространства‚ маленький поселок с омерзительным названием: то ли Асбоцемент‚ то ли Шлакоблок‚ – Бог видит всё! Можно‚ конечно‚ отступиться и на этот раз‚ можно выбрать для увлечения другой‚ незахватанный пока уголок‚ но где взять новую большую любовь‚ что залечит тебе боль утраты? Где ее взять? Подошло время охранять Всевышнего, и он выпустил новую карту‚ без кружочка и без названия. Более того‚ он огородил зачарованное пространство непроходимыми болотами‚ окружил высоченными горами‚ чтобы защитить девственное‚ голубое-сине-зеленое‚ чтобы не было им туда прохода‚ им‚ нарушителям неизменности. Чем черт не шутит! – они могли обойти стороной его край‚ убоявшись непроходимых гор с болотами‚ они могли выбрать другие места для кипучей муравьиной деятельности‚ более доступные и оттого более смертные.

– А за ето... – обрадовался жирненький говорок с дальнего бульвара. – Мы те посмертно реабилитируем‚ будь спок! Мы те восстановим нашу законность‚ мы те изживем злостные нарушения‚ мы те повинимся у могилки. Шоб не умничал!

Его погнали сразу‚ почти мгновенно‚ за ту обманную карту‚ но разве может быть безработным прирожденный картограф? И если он не защитит‚ кто защитит? И если он не озаботится‚ озаботятся другие‚ жадные и настырные‚ с липкими‚ потными ладонями‚ у которых на счету сотни совращенных‚ попользованных‚ брошенных за ненадобностью пространств.

Первым делом он наметил карту бульвара: кусты‚ деревья‚ скамейки со стариками‚ и окружил их горами‚ тундрами и болотами‚ топкими торфяными озерами с меняющейся береговой линией. Он передвигал пустыни‚ городил Эвересты‚ низвергал ледники‚ проваливал океанские впадины‚ будил уснувшие вулканы‚ чтобы огородить и не допустить‚ но бабочки летали‚ презрев его старания‚ голуби бродили беззаботно с места на место‚ гусеницы ползали по деревьям‚ будто торопились перебраться в незащищенное место‚ чтобы там и погибнуть. Каждый вечер он выходил на бульвар с карандашом и планшеткой и бродил до темноты‚ до одури‚ исправляя‚ уставая‚ стервенея от общей текучести. Он бегал по аллеям‚ из конца в конец‚ взбесившийся картограф‚ помечая вечные изменения‚ и кричал на людей‚ кричал на голубей‚ на гусениц кричал и на бабочек‚ что рвались неудержимо к собственной погибели. Только старики не доставляли ему хлопот. Меньше всего хлопот доставляли ему старики. Старики на скамейках. Скамейки без стариков. И Николай Васильевич Гоголь.

Потом он перестал ходить на бульвар. Перестал‚ как отрубил‚ отрезал‚ оторвал с мясом. Ну ее к черту‚ эту непокорную природу‚ что вечно ползает‚ прыгает‚ шевелится‚ к черту ее‚ к черту! Уж лучше он сделает карту своей квартиры и пометит на ней неподвижные шкафы‚ столы с диванами‚ окружит их горами-лесами-топями и станет наслаждаться неизменностью‚ – так оно лучше! Но даже дома не было ему облегчения. Жена и дети вечно передвигались с места на место‚ и даже за столом‚ во время обеда‚ солонка – подлая! – ползала то и дело по клеенке‚ выскакивая ненароком из защищенного пространства‚ и ножи‚ и тарелки‚ и хлебница‚ а куски хлеба‚ только что помеченные на карте‚ вдруг исчезали навсегда‚ и надо было вечно исправлять с каждой ложкой супа‚ с каждым куском мяса‚ с каждой картофелиной‚ что пропадала во рту. Не будешь же‚ на самом-то деле‚ городить персональные горы вокруг какой-то солонки!

Порой он прокрадывался к прежней своей работе‚ бродил неподалеку‚ прячась от сослуживцев‚ а там‚ за стеклами‚ шуршали бумагами старательные картографы‚ слуги дьявола‚ изменяя Богом данные пространства‚ калеча их и переделывая под чьи-то убогие представления. Оттуда‚ из-за стекол‚ доносилось неумолчное шуршание‚ скрип стульев‚ хруст плотной бумаги‚ неслышные призывы о помощи. И тогда он пролез через оконце на первом этаже – ночью‚ крадучись – и пошел по комнатам‚ от стола к столу‚ в поисках своего пространства. Оно лежало на огромном стеллаже‚ бесстыже оголенное‚ как у хирурга под наркозом‚ а рядом валялась пачка новых промеров‚ которые следовало нанести на карту. Он зажег фонарик и вгляделся внимательно‚ и застонал натужно‚ из глубины. Не было там гор‚ не было болот-охранителей‚ что он заботливо когда-то пририсовал‚ но заштрихованным лишаем расползлось нечто безобразное, то ли Асбоцемент‚ то ли Шлакоблок‚ и красная царапина‚ как от проступившей крови‚ тянулась к нему‚ будто подпитывала его‚ этот лишай‚ чтобы рос он стремительно‚ чтобы рос. А лишай уже выбросил из себя тоненькие усики-дороги‚ на концах которых сидели – мушиными следами – точечные зародыши будущих новых лишаев.

Он долго сидел там‚ оплакивая свою погибшую любовь‚ зачарованный край‚ который захватали потные ладони‚ а потом встал‚ прошел по комнате‚ собрал пачки новых промеров‚ сложил на стеллаже‚ поджег спичкой. Горела бумага‚ корчилось в огне пространство‚ исчезал проклятый лишай‚ но заодно с ним пересыхали в огне реки‚ выжигались леса‚ взамен голубого-сине-зеленого проступало черное‚ ломкое‚ обугленное. А огонь уже перепорхнул на другие столы‚ на другие пространства‚ и тогда он понял‚ что не спасти. Понял‚ что не спастись. И шагнул с пола на стул. Со стула на подоконник. С подоконника шагнул на асфальт.

До сих пор она висит у него над кроватью‚ та обманная карта‚ единственный уцелевший экземпляр: много зеленого‚ извилисто-синего‚ брызгами голубого‚ и чтобы до нее добраться‚ надо перелезть сначала через него. Сначала – через него!


2

Опал ветерок‚ как захлопнули форточку.

Обвисли враз беспокойные листья.

Проворковал‚ укладываясь на ночь‚ голубь-дурак.

Но слева‚ из-за бульварного поворота, слабенький лучик света‚ прыгающий по листве снопик‚ блеклое‚ размытое пятнышко скисших от старости батареек.

Это надвигался Фишкин‚ мудрый еврей Фишкин‚ маленький и нелепый‚ убогий и самоуверенный‚ старый‚ смешной‚ коротконогий бородач с идеями: неуместная пародия на графа Льва Николаевича Толстого. Белый парусиновый картуз‚ сандалии с цветными носочками‚ серая толстовка до колен с узеньким кавказским ремешком‚ трубочки клетчатых штанишек‚ битком набитый‚ обтрескавшийся портфель‚ да борода до пояса‚ спутанная‚ свалявшаяся‚ будто нечесанная годами. Борода‚ густо удобренная пищей‚ перхотью‚ пылью веков и изгнаний‚ проросшая‚ пропахшая‚ хорошо прогнившая, чернозем с компостом‚ в которой давно уже зародилась и развивается иная жизнь‚ иная цивилизация. Кто знает‚ может‚ из этой бороды и вылетают порой летающие тарелочки? Может‚ жители этой бороды давно уже ищут и не находят пока контактов с землянами‚ – кто это знает? Фишкин‚ один только Фишкин‚ который знает всё.

Вылупилось из темноты клен-дерево‚ слипшееся – не разнять – тело‚ привалившееся к стволу‚ и мычание тихое обкусанных губ‚ и подрагивание слабое напряженных членов‚ разгул рук‚ слабость ног‚ треск ненужной‚ распираемой желаниями одежды‚ и черная‚ вздутая кислородная подушка в бессильно обвисшей девичьей руке.

– Это бы я украл‚ – с завистью сказал Фишкин‚ фонарем высвечивая подробности. – И это бы я у вас украл. И то... Ах‚ как бы я всё это украл!

Подушка шлепнулась грузно на землю‚ тяжелой жабой подпрыгнула пару раз‚ чмокая и содрогаясь от вожделения‚ и утихла обессиленная‚ нагая‚ бесстыжая‚ подергивая в изнеможении опадающим пластмассовым наконечником.

– Не так‚ – сказал Фишкин подушке. – Это делается не так.

Ай‚ Фишкин! Ловкий еврей Фишкин! Оборотистый и дальновидный! Который может всё‚ знает всех‚ для которого нет и не будет невозможных дел. Его видели по вечерам на разных бульварах‚ в одно и то же время‚ отдаленного от самого себя неодолимыми километрами‚ – Фишкин тут‚ Фишкин там‚ – словно он раздваивался в вечной погоне за невозможным. Подходил одновременно к разным людям‚ тыкал в лицо фонариком‚ говорил запальчиво: "Что тебе надо? Говори‚ я достану". И бодал головой воздух. Ай‚ Фишкин‚ чудо-Фишкин! Который спал урывками‚ вполглаза‚ подрыгивая в нетерпении ногой‚ перекручивая в жгуты крахмальные простыни‚ вскакивая по ночам с кровати и босиком шлепая на кухню для внезапной ревизии продуктов и вареной пищи. У него было полно детей: переспелые дуры-дочери‚ что беременели от пристального мужского взгляда. У него было еще больше внуков‚ что подчистую подъедали содержимое холодильника‚ стоило только отвернуться: даже хрен с горчицей‚ даже кубики льда. У него крепко держался с войн-революций‚ с разрух-голодух страх‚ пунктик‚ заноза в мозгу: могут воротиться тяжелые времена. Могут‚ почему же не могут? Просто обязаны. И он скупал крупу. Тушенку. Селедку в банках. Рыбные консервы в томате. Сухое печенье. Жена гнала его из дома‚ жена до судорог опасалась мышей с тараканами‚ и он таскал продукты в портфеле‚ обильно посыпая дорогу гречневой крупой‚ распихивая пакеты по знакомым и родственникам. "Пусть полежит‚ – говорил беззаботно. – До завтра." Лежало потом годами. До плесени. До трухи. До вздутия банок. А через годы‚ глядишь‚ прибежит снова‚ пихнет очередной кулек‚ спросит впопыхах: "Что тебе надо? Я достану". И нетерпеливо переступит ногами-коротышками.

– Вы кто? – спросил вчерашний старик и пощурился от слабого света. – Кто вы?

Спросил сразу‚ потому что ждал. Ждал и надеялся. Надеялся и верил. Вот пройдет стороной одинокий знаменосец‚ старый и наивный до дурости...

– Я тот‚ – сказал Фишкин‚ – который отвечает на незаданные вопросы.

За его спиной объявился Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ забурлил восторженно: "Боже мой! Сколько простора для фантазии! Сколько возможностей для ареста!" – и растворился без остатка. За его спиной объявился Волчара‚ гениальный топтун-одиночка‚ и закрепился устойчиво‚ на все времена.

– Ах! – закричали‚ как закаркали‚ с дальних бульваров. – Ах‚ незаданные вопросы‚ ах! Берете заказы? Отвечайте немедленно! Да – нет? Нет – да?

– А кто их не берет?

– Сроки. Назовите сроки!

– Если надо сразу‚ будет сразу.

– Сразу! – всколыхнулся вчерашний старик. – Мне надо сразу. Меня интересует...

– Вас интересует‚ – перебил Фишкин и зевнул судорожно‚ – что о вас думают.

– Как вы догадались?

– Это всех интересует.

– И что?

– И ничего. О вас ничего не думают. Ничего и надолго.

И капризно взбрыкнул ногами-коротышками.

– От за ето... – жирненький говорок захлебнулся в едкой сладости. – От за ето самое мы те вздрючим-пропесочим‚ от так и знай!

Фишкин тут же возник возле него‚ через три бульвара с четвертым‚ осветил фонариком жирные‚ угреватые щеки‚ нос разваренной бульбой‚ мелкие‚ гноем залипшие глазки.

– Фи‚ – сказал‚ – это плохое лицо. Это такое лицо – хуже не придумаешь. Хотите‚ я вам достану другое‚ на ваш выбор? Что-нибудь особенное! Любое лицо в оригинальной упаковке.

– Ой‚ – просветился тот‚ – вы мене балуете. Ай‚ вы вселяете в мене несбыточные надежды...

Ах‚ Фишкин! Вечный еврей Фишкин! Клеймом помеченный иудей! Которому не замаскироваться. Не укрыться. Не отвертеться от будущих Освенцимов. Его определяют издалека по силуету. Его отличают в толпе по говору. Его вычисляют со спины по бурной жестикуляции. В любой среде он немедленно выпадает в осадок: подходи и бей. Он это понял с рождения и запасает продукты для неизбежного подполья. Он это угадал с детских лет и отрастил бороду‚ в которой по надобности можно укрыться и пересидеть смутное время. Он это унюхал наследственным своим чутьем‚ битыми в веках генами‚ и потому высматривает с фонариком первые намеки на лицах‚ чтобы улизнуть вовремя‚ с детьми-внуками. Он это ощущает прежде других‚ как змеи ощущают приближающееся землетрясение‚ и потому работает не где-нибудь – в сумасшедшем доме‚ не с кем-нибудь – с тихими дебилами‚ которые живут в ином мире‚ с иными фантазиями‚ где нет понятия еврей – не еврей‚ а если и убъют ненароком, по неясной‚ ими неосознанной причине. Каждый день‚ с утра‚ получив порцию успокоительных уколов‚ дебилы клеят из картона – молча‚ вдумчиво‚ бессмысленно – разную упаковку к неизвестным товарам‚ и Фишкин достает им заказы‚ Фишкин сбывает готовую продукцию‚ без Фишкина простаивало бы хорошо отлаженное сумасшедшее производство. Порой один из дебилов впадает в тихое неповиновение и начинает клеить неизвестно что. Иногда это делают все сразу. Изогнутые треугольники из картона. Тощие кишки с раструбами. Закрученные гармошки без днищ. Конусы до потолка. Улиточные лабиринты. Замысловатые ячейки под неопознанные предметы. Всё то‚ что может изобрести их сумеречная фантазия. Нет на свете продукции под эти упаковки‚ не научились пока что делать‚ но Фишкин им не мешает‚ Фишкин обеспечивает картоном в неограниченном количестве‚ и только прячет на складе немыслимую тару‚ ждет терпеливо‚ годами‚ когда же‚ наконец‚ человечество сойдет с ума и научится делать товары невообразимой формы под готовую уже упаковку. А пока что можно упаковать в них? Мечты. Надежды. Смутные видения дебилов. Но зато у каждого дебила есть родственники‚ зато у каждого почти нормального есть кто-нибудь в сумасшедшем доме‚ и с Фишкиным не ссоряться‚ Фишкину помогают чем могут‚ радостно идут навстречу. Для кого нет‚ для кого не завезли еще‚ для кого и не будет‚ а Фишкину всегда-пожалуйста‚ Фишкину – дефицит из-под прилавка. И еще одно‚ немаловажное. Конечно‚ с кольями уже не пойдут никогда‚ выискивая налитыми кровью глазами горестные иудейские профили‚ но когда пойдут все-таки с кольями‚ с батогами‚ с разводными гаечными ключами‚ это ему поможет‚ это его спасет. В любой толпе всегда найдутся родственники его дебилов. В любой‚ пьяной убийствами толпе всегда найдутся дебилы‚ чьи родственники мирно клеят коробки в сумасшедшем доме. И это ему зачтется.

– О вас ничего не думают‚ – повторил Фишкин‚ – окончательно и навсегда.

И зашевелил от нетерпения ногами.

А умрет он в метро‚ на кольцевой линии‚ по дороге из сумасшедшего дома‚ на перегоне Белорусская-Краснопресненская‚ держа на коленях туго набитый‚ потрескавшийся портфель с консервированным зеленым горошком‚ и все подумают‚ что он просто спит. Он будет кататься по кольцу часами‚ крохотный‚ опавший‚ голова ниже окна‚ пока его не хватятся под утро уборщики вагонов. Даже мертвый – он прихватит еще немножко от движения. Даже мертвый.

– Вы ошибаетесь! – закричали с бульваров с явным облегчением. – Мы аннулируем заказы. Мы все. Все мы!.. А кто нам не желает‚ пусть у самого не будет!

– Понятно‚ – сказал Фишкин. – Тогда так: пойдете налево и два раза прямо. Там скамейка‚ на ней рыжий идиот в кепке. Спросите у него.

– Он берет заказы?

– Он берет деньги. Останетесь довольны.

– И ему можно верить?

– Верить? Кому теперь можно верить? Вам нужно‚ чтобы вас поцеловали в душу? Вас поцелуют. Но это будет недешево стоить.

И пошел прочь. И заплясало пятнышко по листве‚ по дорожке‚ по лицам. Посыпалась крупа из дырявого‚ битком набитого портфеля. А следом за Фишкиным заскакала черная птица‚ вечный его попутчик‚ одноногая‚ плешивая‚ горбатая‚ склевывая на ходу зернышки‚ скрывая путь Фишкина на земле.

Если вам нужен Фишкин‚ так он для вас уже умер. Если вам нужны его внуки‚ так вы для них умерли.

Не ищите Фишкина. Он не оставляет следов.

Не зовите Фишкина. Он сам вас найдет.

– Обижаешь‚ – запоздало сказал с Петровского рыжий идиот и запихнул под кепку хрустящую ассигнацию. – Заслоняешь-подменяешь. Кто ни спрашивал – одни спасибы. Кому ни советовал – одни пожалуйсты.

А на кепке выпуклость‚ будто голова с водянкой. А под кепкой деньги‚ многие сотни. А от скамейки очередь хвостом во мрак. Всякому хоцца‚ чтобы его поцеловали в душу. Никому, чтобы плюнули.

– Вуй-вуй-вуй... – запричитал-застонал-зажалился немощный голосишко с Яузского: бороденка худородная‚ слабенький пушок на комковатой лысине‚ круглые очки на тесемочке. – Температура – вуй-вуй... В окно гляну – тридцать семь и семь. Радио услышу – тридцать восемь и пять. Газету возьму – тридцать девять и восемь. Телевизор включу – кровь из носа‚ гной из ушей‚ ртуть из термометра. Как жить? Как жииииить?!.

И передернулся от невозможного зуда по коже.


3

...в сумерки‚ в невозможно усталые‚ неизбежностью налитые последние летние сумерки из окон игрушечного домика глядели два старика.

На Гоголевском это было‚ всё еще на Гоголевском: отныне и навсегда!

Тишина по бульварам.

Унылое беспокойство.

Привкус меди во рту.

Ломота суставов и кислая отрыжка.

Натужный ток крови по износившимся сосудам.

– Мне многого не надо‚ – шептал-заклинал вчерашний старик‚ высматривая из оконца одинокого знаменосца‚ терпеливо и с надеждой‚ с вечной готовностью к бурному удивлению. – Мне только проблески‚ в темноте‚ кой-когда. Вспыхнул и нет его.

– Ишь‚ чего захотел‚ – изумлялся сегодняшний‚ как на малого ребенка. – Проблески ему подавай! Да где их взять‚ эти проблески?

– Один! – он уже унижался. – Один за жизнь. Я оптимист‚ мне хватит.

– Ну‚ один, еще куда ни шло.

– И всё?

– И всё. И отойдите. Кончились ваши проблески.

А знамя сдавило грудь усыхающим корсетом. Знамя промяло ребра – не вздохнуть. Знамя мстило жестоко одинокому знаменосцу за умышленное свое заточение. Потому что знаменам нужен воздух. И ветер. Солнце и дождь. Свист пуль и крики "Ура". Запах пороха и вопли недобитых раненых. Иначе это не знамена. Нет-нет‚ иначе это обычные тряпки‚ что годятся‚ разве что‚ на портянки‚ не больше.

Но голос издалека‚ будто через мегафон‚ всякое слово гвоздем в череп:

– Чепуха! Шелуха с чешуей! Кому кончились‚ а кому и навалом. Я в обозе грузовик проблесков возил: резерв главного командования.

– Зачем? – спросили с опаской. – Это зачем?

– А для ранжира. Для наград-наказаний. Два проблеска – лейтенант. Четыре – капитан. Девять – автоматная очередь. Кому в лоб‚ кому на погон.

Пауза как спазм сосуда.

Всплыл над домиком остроперистый‚ златобокий‚ розовозакатный Тихий А.И.‚ следователь по особо нужным делам‚ громыхнул поверху‚ как камушек скатил по крыше‚ спрыснул на лица мелкую морось:

– Ах‚ домик! Ох‚ расписной! Одиночка на двоих. Показательный карцер в цветочек. Вот только решеточки на окна‚ позвольте навесить решеточки!

– Мы против‚ – сказали старики. – Нам воздуху мало.

– Ой‚ – огорчился‚ – какие же вы отсталые! Обычай такой. Примета. Народное поверье. Что ни окно‚ то решеточка.

Взвыло‚ заверещало‚ заулюлюкало‚ рухнуло сверху‚ с треском проломив крышу‚ обрушило расписные стеночки нечто темное‚ жаркое‚ колючее и мохнатое‚ что накрыло с головой‚ сграбастало‚ распластало на полу под обломками. Даже Тихий А.И.‚ остроперистый и златобокий‚ обильно омочил землю‚ с перепуга позабыв про должность свою и свое полковничье звание.

– Сдаетесь?! Ну!.. Раз ножом – и нету! Концы в воду и пузыри вверх!..

Он сидел посреди обломанных досок‚ завтрашний старик‚ и наслаждался эффектом. В драном ватнике с клочьями серой ваты. В затертых галифе с замусоленными тесемочками. Волосы спутанные‚ в перьях-соломе. Босые ноги в коросте грязи. Щетина двухнедельная на щеках‚ когда только успела вырасти? Сидел – чистил спичкой грязную расческу. Потом – ногти. Потом – уши. Потом ковырял в зубах. Бандит. Ушлый разбойник. Дезертир со стажем из брянских лесов.

– Какую тюрьму испортил‚ – сказал с опозданием Тихий А.И. и клацнул зубами из розовозакатной златобокости. – Придется теперь новую строить. Налоги поднимать. Цены повышать. Бюджет перегружать. Вас не спасет уже ничто‚ даже чистосердечный донос.

И пролился без остатка на землю‚ самоиспражнившись‚ самоопорожнившись‚ каплями всосался в самое ее нутро‚ в корни‚ в капилляры.

– Был у твоих правнуков‚ – сказал дезертир‚ окая. – Ничего живут. Богато. Портрет генералиссимуса на стенке.

– Это еще какого? Нашего?

– Вашего. Будто у нас своего нету. Вырос лес, вырастет и топорище.

– Правнуки...– взволновался вчерашний старик. – Кровь моя! – И тихо‚ с надеждой: – Вспоминают?..

– У нас‚ друг‚ вспоминать не положено. У нас пункт в анкете: "Имеете ли родственников в проклятом прошлом?" Я им говорю: чего прадеду передать? А они: "Провокация! Провокация!.." Они меня в силовое поле. Еле ушел.

– Зачем... в силовое поле?

– А чтобы сдать куда следует. Чтобы добавку получить. Горбушку для энтузиазма. Черпак каши. Две кильки для рвения.

И шагнул на тропу, не оглянулся.

– Я не могу‚ – сказал один.

– Я не хочу‚ – сказал другой.

Три старика – гуськом‚ сторожко – выходили с Гоголевского бульвара.

Мимо прелестных фонарей со старых‚ добрых по памяти времен‚ которым не под силу осветить времена теперешние.

Мимо Гоголя в мраморном столбняке унижения и надругательства‚ от которого не оправиться во все будущие века.

Мимо свирепых львов в ненужном теперь оскале‚ что давно уже проспали подмену.

Мимо затерянных во мраке скамеек с очарованными стариками-свидетелями.

Мимо тебя‚ мимо меня‚ мимо самих себя.

– Я тут‚ – сообщил Волчара‚ звеня вязальными спицами. – Я замыкающий. Времени у меня навалом. Могу поштопать‚ могу перелицевать‚ носки могу связать из материала заказчика. Всё – приварок.

А впереди площадь‚ залитая огнями.

Зевы туннелей жерлами стволов.

Отлепился от бетонной стены‚ встал на пути‚ протянул дрожащие руки застенчивый старикан с красными пятнами на лице‚ с лихорадочным отсветом в глазах‚ с судорожным тиком поперек щеки и вдоль шеи.

– Я доработал‚ – сказал глухо‚ с нажимом. – Я доработал‚ можно внедрять. – И вцепился зубом в необъеденную еще фалангу: – Подобреть! Немедленно и всем! К указанному сроку! Чтобы выхода у них не было!

– А кто не подобреет? – осторожно спросил сегодняшний старик. – Что с ним?

– Изоляция! Без права переписки! Это же злые‚ чего их жалеть? И сразу расцвет мира‚ благополучие‚ всеобщий восторг!

– А кто их стеречь будет‚ ваших злых?

– Добрые. Только добрые! Там‚ далеко на востоке! Заповедник с бараками!..

– Не-ет... – выдохнул вчерашний старик на грани обморока. – Объясните ему! Кто-нибудь! Добрые не могут стеречь‚ не могут... На то они и добрые!

– Добрые не могут стеречь‚ – объяснил популярно сегодняшний старик. – Одно из двух: или они добрые‚ или они на вышках. В тулупах и с карабинами. Идите и доработайте.

Три старика – шустро‚ вприпрыжку – убегали по бетонной трубе.

Туннель как рентген. На просмотр и на просвет. И чей-то зрачок остреньким шильцем уже покалывал ощутимо через невидный "глазок".

– Извините‚ – сказал Тихий А.И. из-под ближайшей сточной решетки. – Обыскать не позволите?

– Не позволим.

– Подлец! – с пафосом сказала сточная решетка. – Низкий вы человек! Так порядочные свидетели не поступают. Сам погибай‚ а следствию помогай! Народная мудрость.

На выходе из туннеля сидел на приступочке моржовый человек по имени Вохр‚ щурил бывалый глаз‚ вонял махрой на полнеба‚ а в брезентовой кобуре на боку мирно усыхали два бутерброда с брынзой.

– Я постою‚ – попросился вчерашний старик. – Я продышусь. У меня перебои с непривычки.

– Голубь‚ – сказал Вохр. – Выпустили – уходи. Дуй‚ пока не передумали. Не такое это время.

– Я не дойду. Я упаду.

– Упадешь – полежи. Поспи на дороге. Иди‚ голубь‚ пока дверь открыта. Это у нас не часто бывает.

Три старика – галопом‚ без оглядки – выбегали из туннеля-ловушки.

– Стоп! – сказал дезертир. – Никитский бульвар.

В сумерки‚ в затянувшиеся навечно пепельные сумерки протянулся перед ними узкий‚ короткий‚ туннелем обгрызанный бульвар.

Никитский‚ это и был Никитский‚ маленький недоросток Никитский‚ печальный карлик‚ перегруженный воспоминаниями‚ что пострадал однажды во славу отечественного градостроения.

Никитский‚ это был тот самый Никитский‚ что с торцов замыкался когда-то крепостями домов‚ которые защищали его и оберегали‚ создавали ему‚ младенцу‚ уют и домовитость‚ а теперь‚ снесенные временем‚ отдали на разграбление и растерзание случайным ветрам.

Никитский‚ это был мой Никитский‚ бульвар моего детства‚ весна моего детства‚ дорога детства в школу или в кино‚ где захлебывался восторгом курчавый мальчик‚ задыхался от нежности застенчивый юноша‚ наливался печалью одинокий мужчина‚ и где не сядет на скамейку сухонький старичок – бородка клинышком‚ серые‚ ломкие волосы примяты подушкой.

Никитский‚ это и был Никитский‚ где попадались порой редкие старики‚ что помнили отца моего‚ редкие старухи – маму мою‚ раскидистые липы – меня самого‚ где память моя‚ сердце мое‚ окна мои на бульвар: три окна под крышей‚ на рыжей кирпичной кладке‚ посреди водосточных труб. Отсюда увозили отца моего‚ отсюда уносили маму мою‚ отсюда ушел я сам в последний перед отъездом день‚ распахнув глаза‚ чтобы запомнить‚ зажмурившись‚ чтобы не растерять.

Никитский‚ это и есть мой Никитский‚ тот самый Никитский‚ что изгладится в памяти последним‚ самым последним потухнет в замирающей стариковской памяти. Если есть у человека душа‚ и если эта душа способна к передвижению‚ я буду навещать тебя‚ Никитский‚ я буду вечно к тебе приписан‚ Никитский‚ я буду гостем твоим и квартирантом‚ Никитский‚ пусть я буду душой твоей‚ Никитский‚ одной из очарованных душ.

Прощай и прости!

– Плохой бульвар‚ – сказал старик-дезертир‚ обозревая окрестности. – Хуже некуда. Не спрячешься. Засаду не устроишь. Я не могу жить на открытых пространствах!

Цапнул намертво – не разнять‚ дернул к себе‚ на себя‚ в укрытие‚ в засаду с западней‚ где шуршание‚ шелест‚ распад с тлением‚ запах увядшего листа с гнильцой‚ нервное покалывание сухих травинок‚ хриплое дыхание азартного охотника.

– Круговая‚ – зашипел‚ – оборона. Спина к спине. Отобъемся‚ мужики‚ не дрейфь!

И затаились‚ как умерли.


4

Шла по дорожке бабка умильная‚ волокла по-бурлачьи две рассохшиеся кадушки, днищами по гравию‚ и визг стоял по окрестностям‚ как поросят резали.

– Стой! – приказали из кучи листвы и смачно чмокнули затвором. – Бабка‚ а ну перекувыркивай кадушки!

– Я те перекувыркну. Я те самого перекувыркну!..

Сунулись из кадушек светлые вихорки‚ положили носы на бортики‚ глазками завертели по сторонам.

– Они у меня близнятки‚ – объяснила бабка. – Внучатки мои. Тот Колька‚ а этот Петька. А может‚ и наоборот.

– А где мать-то? Быстро: где мать?

Мать поставила близняток в кадушки из-под соленых огурцов‚ каждого в свою‚ мать сказала бабке: "Я мигом" и умотала на Камчатку‚ раздельщицей на сейнер. У нее‚ у раздельщицы‚ круглый год путина: то рыбу ловить на море‚ то рыбаков на суше. Бабка с ее отъездом впряглась в лямки‚ поволокла кадушки по жизни. Светлые вихорки из каждой‚ носы на бортике‚ зеленые глаза у одного‚ карие у другого. "У них‚ – объясняла раздельщица‚ – у близняток‚ отцы разные. Оттого и глаза разные". Бабка волочит их до ночи‚ из кадушек не выпускает: разбегутся – не соберешь‚ а подойдет срок‚ покормит с ложечки. Раз тому да раз этому. Тому – этому. Этому – тому. Чтобы не сбиться со счета‚ не спутать близняток при дележке: одного перекормишь до посинения пупа‚ другому шиш достанется. Так и сидят до ночи в кадушках: вонь оттуда – не продохнуть. Рассол с мочой. Путина закончится‚ дочка с деньгой воротится‚ шампуня накупят и отмоют.

– Бабка‚ – не поверили. – Больно много нагородила. Тебя‚ случаем‚ не заслали с заданием?

А она подхватила метлу‚ приладилась‚ пошла сметать лист опалый и на них‚ и в кучу:

– Приработок‚ сынки. Близняток прокормить. Вам‚ вон‚ делать нечерта‚ в прятки играть‚ дуракам старым‚ а на мне два рта.

И пошагала‚ будто молоденькая‚ а за ней две рассохшиеся кадушки‚ два вихорка‚ два носа на бортике‚ и визг по окрестностям‚ как поросят режут.

– Вызвали меня‚ – доложил Волчара‚ чтобы заполнить паузу‚ – и говорят: "Прибыла новая техника. Будешь ее осваивать". Лежит на столе мелкая штука: пуговица – не пуговица‚ шарик – не шарик‚ глазок – не глазок. Сама щелкает‚ сама проявляет‚ сама снимки выдает. А я‚ спрашиваю‚ зачем? "А ты носитель. Чтоб не украли. Не попортили. Не затерялась ненароком". И пальцами по столу барабанят. Всеми сразу. "Решай сам. Неволить не станем. Хочешь – в запас‚ не хочешь – под наркоз. Хозяин-барин". А в запас мне как? Мне в запас никак. У меня до пенсии километры топтать. Пошел под наркоз. Пластическая – офтальмологическая – лазерно-хирургическая. Просыпаюсь: все матовые в глазу‚ все перевернутые‚ и щелкает то и дело‚ в мозги отдает. "Поздравляем. Теперь твоему глазу цены нет. Переменный фокус‚ панорамный обзор‚ прыгающая диафрагма с мотором: миллион снимков в минуту". И пальцами по мне барабанят. Всеми сразу. "Глаз у тебя хорош, нет слов. А как в темноте будет?" – "Как будет? Никак не будет". – "То-то и оно. А враг, чтоб ты знал, он в темноте только и прячется. Решай сам. В запас или под наркоз. Блиц тебе вставим. Лампу-перекалку. В другой глаз". – "А как же?.." – говорю. "А так же". И я пошел под наркоз...

Пыхнуло ярко‚ мертво и бело‚ ослепив ближние бульвары.

Щелкнуло тихо‚ почти неслышно‚ запечатлев для архива нынешние пространства.

А сбоку‚ совсем почти рядом‚ тихое шевеление‚ вкрадчивый лязг железа о камушки‚ сиплое‚ с одышкой‚ дыхание. Сутулился одинокий мужчина в детской песочнице‚ неумело давил лакированной туфлей на лопату‚ неумело поддевал‚ неумело откидывал‚ отдувался под каждый швырок‚ и отвал песка на стороне был уже изрядным.

– Вы зачем... – спросил сегодняшний старик враз пересохшим горлом‚ – тут копаете?..

Тот вздернул от испуга руки и поворачивался замедленно‚ по частям. Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ страх на лице в гримасе улыбки.

– Си-си-си... – быстро и тоненько‚ будто цыплят подзывал‚ уток с индюшками. – Смеюсь – си-си-си... В песочек – си-си – играю. Колодец рою. Напиться.

– Врешь‚ дядя‚ – сказал дезертир. – Эмигрировать захотел?

– Что вы‚ – удивился вчерашний старик. – Как можно? Там же магма. Расплавленная сердцевина земли.

– А он через магму.

– Это невозможно. Поверьте мне‚ я знаю‚ я учил: это невозможно!

– Си-си-си... – хихикнул мужчина. – Когда невмоготу‚ всё возможно. Подожмет – остудишь.

– Да с той стороны океан! Утонете.

– Приспичит – вынырнешь.

– Да на пути скальный грунт!

– Засвербит – зубами прогрызешь.

– Да тут за сто лет не прорыть! За тысячу!

– А мы без выходных.

Вылез из ямы‚ отряхнулся‚ сказал с достоинством:

– Шучу. Гримасничаю. Дурака валяю для создания образа. Мое амплуа: пугливый весельчак. Лопату дать?

– Нет! – закричал сегодняшний старик и прыгнул тяжело в яму‚ руками сгребая песок. – Засыпать! Сейчас же!..

Но увяз протезом-деревяшкой‚ провалился по колено‚ по живую плоть‚ и дергал‚ дергал‚ дергал – не высвободить‚ и затих обессиленно‚ больной‚ встрепанной птицей.

Он никогда не брал в руки лопату‚ с самой войны – никогда! Он никогда не рыл землю‚ по нужде или без нужды‚ с той войны – никогда. Он знал‚ что лежит в земле‚ он хорошо это знал‚ лучше других. Ведь это он прошел с госпиталем‚ от Москвы и до половины Европы‚ и он‚ именно он‚ хоронил отрезанные в операционной руки и ноги‚ ноги и руки‚ руки‚ ноги и внутренности..‚ а один раз похоронил даже голову. Это была его военная служба: копать землю на огороде‚ в саду‚ на пустыре или в лесу и хоронить то‚ что отрезалось‚ отпиливалось‚ отпадало само. Он не убил никого‚ не ранил‚ даже не выстрелил в человека: только хоронил. Когда другие вокруг стреляют‚ и много стреляют‚ и удачно стреляют‚ кто-то должен освобождать стрельбище от пробитых уже мишеней. И ноги он закапывал глубоко‚ уложив поудобнее на подстилку из соломы‚ чтобы отдохнули‚ наконец‚ от натруженной жизни; а руки он закапывал еще глубже‚ стоймя‚ ладонями кверху‚ в молчаливом призыве к небесам; а голову... – глаза пристальные‚ в точку‚ ямочки на небритых щеках‚ губа кверху‚ как в начале улыбки – голову он закопал совсем глубоко‚ в корнях у шумливой березы‚ прикинув на свой вкус‚ где бы ему приятней было лежать. Чтобы шелестело неумолчно жарким‚ грозовым летом‚ сыпало по осени желтым сухим листом‚ будило по весне током живого сока от корней к ветвям‚ скрипело в лютые морозы в жалобе на несправедливую судьбу. И не ставил он на могилах памятников‚ не наваливал камушков: заравнивал‚ заглаживал лопатой‚ накидывал листьев с ветками‚ чтобы никто не помешал их покою, ни лопата мародера‚ ни стон ближнего‚ ни речь по бумажке. Госпиталь уходил на запад‚ и оставались за спиной неприметные памятки‚ которые никому уже не найти‚ которые и ему не найти. Война кончалась‚ а врачи всё резали‚ больше да больше. Война кончалась‚ а он хоронил да хоронил: ноги – лежа‚ руки – мольбой к небу. А в свободные часы наглатывался он таблеток‚ благо‚ аптека была под боком‚ и проваливался в сон‚ в небытие‚ в блаженную страну одиночества за опущенными веками. Там было прекрасно‚ в этой стране‚ там было восхитительное безлюдье: ни машин с ранеными‚ ни запахов йода-карболки‚ ни заскорузлых кровавых бинтов. И там он наталкивался вечно на чье-то присутствие‚ быть может‚ такого же одиночки: свежий след в непотревоженной пыли‚ примятая ненароком трава‚ еще не остывшее тепло на оставленной скамейке. Он озирался‚ вертел головой‚ окликал и аукал‚ и когда уже чудилось – вот-вот покажется‚ явит себя у далекого дерева‚ тень отбросит – наростом к стволу‚ действие таблеток кончалось‚ и шум жизни‚ окрики старшины‚ рев грузовика с очередными ранеными выталкивали его наружу. И однажды‚ перед концом войны‚ в один невозможный операционный день‚ затянувшийся на неделю‚ когда руки ныли от лопаты‚ а душа от тоски‚ он украл в аптеке пузырек сонных таблеток и проглотил сразу‚ все вместе‚ чтобы уйти в долгое одиночество и дождаться‚ наконец‚ того, наростом к стволу. Ему спеленало слабостью руки и губы‚ его утягивало настойчиво в страну безлюдья‚ и последнее‚ пошлое‚ земное – далекий рокот самолета‚ взвизг тревожной сирены‚ взвывающий вой бомбы... Он улыбнулся напоследок‚ будто кукиш выставил‚ – вот вам‚ не достанете! – и ушел от них в невидимость‚ от них от всех и от себя самого. А там взорвалось беззвучно‚ разметало окрестности‚ и оказался на виду одиночка‚ открытый и беззащитный: глаза пристальные‚ в точку‚ ямочки на небритых щеках‚ губа кверху‚ как в начале улыбки.

Вышел на них дед голый‚ бородою обернутый‚ сморгнул устало лешачьим глазом‚ сказал вприщур:

– Справки приготовьте. Бумаги какие. Оправдания. Ваша очередь шестнадцатая.

И ушел поспешно‚ как по делу.

– Нам рано еще‚ – заверещали вослед. – Нам не приспичило!..

– Я и говорю: ваша очередь шестнадцатая.

– Си-си-си... – захихикал пугливый весельчак. – Страха кругом – обхохочешься. Не знаешь‚ чего ждать от себя‚ и ждешь худшего.

– Вот это напрасно‚ – огорчился вчерашний старик. – Кому тогда доверять‚ если не себе?

– Доверять? Си-си... Доверять! Да у меня работа была – слова такого не знали. Отменили слово – приказом по министерству.

И затрясся в долгом‚ меленьком смешочке‚ вжав голову в плечи‚ локти прижимая к бокам‚ махая перед собой влажными ладошками: интеллигентный суслик‚ солидный тушканчик‚ енот‚ кролик‚ зверь-бурундук.

– Пожалуйста‚ – попросил сегодняшний старик. – Обещайте. Никогда не копать землю. Никогда!

– Я не могу‚ – потупился. – Это сильнее меня. Каждый вечер копаю. Потом... си-си... пугаюсь‚ беру себя за шиворот‚ веду в милицию. По дороге говорю: будешь еще? Нет. Обещаешь? Обещаю. Пшел вон‚ дурак! А назавтра опять. Земляные работы – трудно отвыкнуть.

А умрет он ночью‚ по дороге в милицию‚ на самом ее пороге‚ держа себя за шиворот. "Будешь еще?" – "Нет". – "Обещаешь?" – "Обещаю". Откроется ненароком дверь‚ встанет старшина в проеме‚ поманит пальчиком: "Заходи". Он войдет‚ скажет "Си-си..." и замертво. Так его и похоронят: бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ рука закостенеет на шивороте – не отодрать. "Ты кто? – спросят его светлые ангелы. – Почему в таком виде?" – "Си-си‚ – скажет. – Я минер. Себя обезвреживал". И поведет за шиворот в рай.

– Как жить?.. – пробился с Яузского немощный голосок. – Как жииить?.. Волосы падают. Кожа шелушится. Ногти слояться. Вуй-вуй-вуй!.. Кровь в моче. Горечь в слюне. Тромбы в ногах. Страшно‚ народыии...


5

...три старика уходили с бульвара потайной партизанской тропой.

Три старика уходили налегке‚ как уходят в изгнание‚ сорванные поспешно с постели пугающей вестью.

Три старика уходили с Никитского‚ с моего Никитского‚ главного бульвара моей памяти‚ и к стволам прикипали руки‚ к тропе прилипали ноги‚ и головы оборачивались назад‚ всё назад и назад‚ куда нет и не будет уже возврата.

Три старика выходили на площадь‚ как звери выходят на опушку: беззвучно и с оглядкой‚ с вечной боязнью открытых пространств.

Река асфальта текла перед ними.

Безобидная с виду река.

Светофоры мигали на все стороны единым светом‚ и командирский‚ треснувший от вечных команд бас прошибал площадь насквозь:

– Разбаловались без меня‚ падлы! Раскатались! Разгуделись! Не город – бардак. Танку пройти негде. Мотопехоте. Я вам улицы-то прочищу! У‚ стебель-гребень-рукоятка!..

Прибежал с бульвара шустряк в чесуче‚ щелкая по пяткам сандалетами из свинячьей кожи‚ заюлил‚ завилял гибким позвоночником‚ пучил преданный‚ восторженный глаз:

– Ах‚ своевременно! Ох‚ дальновидно! Одобряю! От имени и по поручению – поддерживаю и одобряю!..

– Разговорчики! – рявкнула на него неохватная‚ коньяком напоенная рожа. – Ряды вздвой!

Поднатужился от старания‚ расслоился от усердия и в одиночку вздвоил ряды.

– А что делать? – сказал хором‚ двумя своими половинками‚ одна в затылок другой. – Я человек без профессии. Меня всегда можно использовать по надобности.

Старик-дезертир уткнул спичку в чинарик‚ чтобы не опалило губы‚ сжег в две затяжки‚ бросил‚ растер:

– Я пошел‚ мужики. Занимать плацдарм. Если не увидимся больше‚ считайте‚ что меня не было.

Переступил грязными босыми ногами‚ присел‚ подпрыгнул‚ дробно застучал твердыми пятками по асфальту‚ резкими зигзагами меняя направление‚ и упал наизготовку: ноги на стороны‚ локтями в землю.

Было пусто вокруг. Тревожно. Затаенно.

У широких ступеней приткнулись киоски с немудреным добром.

Сохли там вековые ириски. Леденело мороженое. Пузырилось ситро. Жутко отсвечивала кровавая мензурка сиропа.

А на этой стороне асфальтовой реки сидели на тротуаре два старика‚ башмаки опустив на мостовую‚ будто пригрелись на травяном берегу‚ ноги мочили в теплой‚ парной‚ к вечеру прогретой отмели с проблескивающими стайками мальков.

– Наверно‚ я уже был когда-то‚ – говорил вчерашний старик и похмыкивал задумчиво. – Не мог не быть. Столько поколений позади‚ да чтобы без меня – смешно и подумать. Как бы они обходились? – И вдруг: – Где же я был тогда‚ если меня не было? Где вы были?

– Я был на войне‚ – отвечал сегодняшний. – На мировой войне номер два. Всё остальное не заслуживает внимания.

– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Это вам не трамвай.

– Я помню‚ – упрямился. – Как сейчас. У моей войны был именно такой номер.

– Нет‚ нет! Вы что-то путаете. Хватит с нас одной мировой войны.

– Хватит с нас двух.

– Хватит‚ – крикнул дезертир. – Я жду!

– Я не пойду‚ – сказал вчерашний старик. – И не зовите. Мне суетиться не по возрасту. Это моя граница‚ и здесь мы попрощаемся.

А сам уже шагал, нога в ногу‚ плечом касаясь плеча‚ и оглянулся напоследок на исчезающие бульвары‚ теплые от душевных прикосновений.

Прощай‚ мой Никитский – окна радости.

Прощай‚ мой Гоголевский – скамейка печали.

– Как же я узнаю его?.. Моего одинокого знаменосца? В чужих краях‚ в непривычных обликах‚ в цвете незнакомом‚ запахе.

– Вы его узнаете‚ – обещал сегодняшний старик‚ не открывая глаз. – Они везде одинаковые. Только вы его не увидите‚ – обещал. – Они давно кончились. Мой вам совет: дешевле зажмуриться.

Открывалась аллея поперек памяти‚ тяжелые стволы по сторонам‚ кроны сомкнувшиеся‚ газоны нетоптаные‚ и фонари неяркие в прозрачной листве‚ тени невидные на фигурных скамейках‚ призраки скользящие‚ призраки затаившиеся‚ призраки исчезающие всех времен-силуэтов.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ граница детской памяти‚ заколдованная глушь‚ прибежище сказочной чертовщины‚ что окружала пятачок уютного детства и поджидала любой оплошности – ночи‚ одиночества‚ погашенной лампы‚ чтобы приблизиться и заворожить.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ край набегов подростковых‚ манящий и пугающий‚ посвист дерзкими половцами на быстрых степняках‚ вылазки с потерями‚ возвраты с добычей‚ острый холодок неизведанного.

Здравствуй‚ бульвар Тверской‚ аллеи прогулок юношеских‚ переглядываний‚ перемигиваний‚ перешептываний‚ неловких признаний‚ нежданных прикосновений‚ отчаянных споров на неподъемные темы.

А там – невинная поступь под фонарем до первого мрака-укрытия‚ до переплетения рук и ног‚ буйного разгула осязания‚ обоняния‚ вкуса.

А там – озабоченный пробег по делам‚ равнодушный взгляд поверху‚ задумчивый шаг без цели‚ кокеткой ускользающее пространство‚ и цвет‚ и звуки‚ и запах: взгляд многократного прощания.

И вот: здравствуй‚ бульвар Тверской‚ недостижимый навек‚ непостижимый уже вовек‚ здравствуй в памяти‚ здравствуй.

– Ничего бульвар‚ – сказал дезертир с вершины ступеней. – Сгодится при случае.

И с места прыгнул во мрак.

И растворился неслышно‚ без удара о землю.

Два старика ступили на тропу: рядом‚ вплотную‚ заблудившимися детьми.

– К.А.Тимирязеву‚ – прочитали с трудом. – Борцу и мыслителю.

Встал истукан на высоком постаменте‚ сторожем загородил проход. В строгой тоге‚ руки сцеплены на животе‚ глазами поверх домов. На плече у истукана сидел голубь‚ да стоял навытяжку шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ с двух сторон от постамента: слева он и справа он.

– Тимирязеву! – сказал хором. – Борцу! Тимирязеву! И мыслителю!

Засветилось во мраке пятнышко от скисших батареек‚ подрагивая в стариковской руке. Шел по бульвару Фишкин‚ мудрый еврей Фишкин‚ коротконогий бородач с идеями‚ и гречневая крупа сыпалась малой струйкой из продранного его портфеля.

– Борцу! – крикнул шустряк вместо приветствия. – Мыслителю!

Фишкин подошел‚ отдышался‚ нескромно посветил фонариком в лицо истукану. Голубь на каменном плече дрогнул‚ капнул на тогу светлое пятнышко.

– Знаете‚ что меня удерживает? – сказал Фишкин. – Что мешает окаменеть? Эти голуби мира загадили всех великих людей.

Выпрыгнула из мрака одноногая птица-попутчик‚ доклевала гречневый ручеек‚ ткнула Фишкина в ногу: иди давай дальше‚ сыпь крупы больше.

– Я тебя презираю‚ – сказал Фишкин. – И когда ты уже насытишься?

Потряс портфелем над головой‚ просыпал крупу во вмятинку на картузе‚ и одноногая обжора тяжело взлетела на плечо‚ принялась клевать дальше.

– Ну‚ – сказал Фишкин какому-то там Тимирязеву‚ – и чем ты меня лучше?

Тимирязев и ухом не повел. Тимирязев гордо глядел поверх голов. Тимирязев еще при жизни привык к оголтелой зависти единомышленников.

– Это я бы у вас забрал‚ – сказал Фишкин с легкой грустью‚ ощупывая постамент‚ как щупают на прилавке мануфактуру. – И это я бы забрал‚ – приценился к тоге. – И то. В сущности‚ – сказал‚ – какие проблемы? Поменять только голову.

И судорожно переступил ногами-коротышками.


6

Заулюлюкало‚ запищало-заверещало непотребно‚ гулким басом до самой галерки:

– А вот и я! И я! Вот он я!!

Шмякнулся на спину неизвестно откуда‚ подпрыгнул упругим мячиком‚ заскакал‚ будто на резиночке‚ ухая‚ охая‚ подвизгивая‚ разноцветный клоун-старик. Панталоны в крупную шашечку. Розовая рубаха пузырем. Голубой бант в белых горохах. Оранжевая кепка с непомерным козырьком. Нос светящейся лампой. Красные розы на обритых щеках. Усы-таракашки над губой. Цепкий глаз. Ухмылистый рот. Размалеванный. Нелепый. Неузнаваемо пошлый.

– Я красив‚ Бим! Жуткой красоты‚ Бом! Кто ни взглянет – охнет. Кто ни увидит – опрокинется. Труп налево‚ труп направо!.. А это что?

И насторожился. Перестал подпрыгивать. Выключил нос-лампочку.

– Тимирязев‚ – представился Фишкин‚ окаменев от важности. – Человек-еврей.

Одноногая птица шелохнулась на его плече‚ добавив на пиджак пятнышко правдоподобия‚ и шустряки опрометью кинулись к нему‚ навытяжку застыли с боков:

– Фишкину! Борцу! Фишкину! И мыслителю!

– Туши фонарь‚ – приказал клоун.

И стало вокруг темно и тихо.

– Был у твоей старухи‚ – сообщил. – Дря-ах-лая... Никак‚ говорит‚ заснуть не могу. За ночь извозишься на лежанке‚ а смерти ни в одном глазу.

Вчерашний старик охнул‚ заплакал жалобно‚ по-стариковски‚ легкой‚ бегучей слезой.

– А кто ее кормит? – сквозь вздохи-рыдания. – Кто?..

– А никто.

– Кто утешает?..

– Тоже никто. Говорю детям-правнукам: позаботились бы‚ а они меня электродами шпынять. Они меня – головой в реактор.

– Дети‚ – сказали на Чистопрудном. – Не говорите мне о детях. Дети наши постепенно превращаются в письма‚ внуки – в фотографии.

– Фотографии... – харкнули на Петровском прокуренной мокротой. – В гробу я видал ихние фотографии. Рублишку бы подкинули к пенсии‚ эти внуки‚ эти рожи‚ эти фотографии!

– Пенсия... – сострили на Тверском. – Это теперь называется пенсия? Врагам нашим такую пенсию! Чтобы зубы у них повыпадали. Кишечник зарос. Паутина на заду выросла. У врагов наших‚ у детей ваших.

Была пауза. Долгая и вдумчивая. Усвоение сказанного и переваривание услышанного.

– Мужики‚ – скомандовал клоун. – Ноги в руки. Сгинуть‚ затаиться и пересидеть!

Они просквозили напролом через цеплючие кустарники‚ ссытпались вниз по крутой лестнице‚ обгоняя самих себя‚ отпихивая‚ роняя и затаптывая‚ ворвались в просторное помещение‚ захлопнули дверь‚ приперли половой щеткой.

– Привет‚ Бим! Здорово‚ Бом! Опять наша взяла!

Это был длинный и прохладный зал в белом кафеле. Зеркала. Раковины умывальников. Кабинки в глубине. Старик-клоун жадно хлебал воду из-под крана‚ чавкал‚ стонал‚ давился‚ заливал рубаху и бант.

– Ништо‚ мужики. Прорвемся!

И опять прилип к крану‚ пил много‚ про запас.

Капля ударила по раковине‚ тяжело и полновесно.

Засипело по трубам.

Чмокнуло на сливе.

Скрипнуло несмазанной петлей.

Но шепот в тишине подвала‚ вечный шепот неприкаянных и усталых в щенячьей тоске по ласке:

– Я многого не прошу‚ нет-нет‚ – умолял из кабинки вчерашний старик. – Я оптимист‚ я еще потерплю. Меня бы только обрадовать‚ кой-когда.

– Здрасьте‚ – изумлялся сегодняшний из кабинки по соседству. – Обрадовать его... С какой такой стати?

– Так мне же нужно. Мне очень нужно! Ко мне надо относиться так‚ будто видишь меня в последний раз. Чтобы не оказалось потом слишком поздно.

– Поздно. Уже поздно. Кончились ваши радости.

А знамя облепило влажным компрессом – не вздохнуть. А тело зудит без остановки – не утерпеть. А кожа просится наружу немытыми порами – не отказать. Подопревшая‚ в родинках‚ кожа. И не развернешь‚ не отпахнешь‚ не явишь себя изумленным народам. Отстал – догоняй. Опоздал – не плачь. Гляди – тоскуй. Терпи – не падай.

– Ну почему же? – возразил Тихий А.И. из глубин унитаза. – Такая камера – это ли не радость? Отопление-освещение-канализация. В других странах трудящиеся могут только мечтать о бесплатной параше.

И захлебнулся от усердия смывной водой.

Остался у двери печальный старик-клоун‚ грустный и поникший. Красные розы завяли на опавших щеках. Кровавые губы заметно побелели. Голубой бант слинял. Оранжевая кепка потускнела.

– Ничего землянка‚ – сказал тихо. – При случае можно перезимовать.

Помолчал‚ как подремал‚ вздохнул‚ вдохнул-выдохнул‚ нехотя вытащил из-под розовой рубахи и приладил на руке нечто таинственное‚ короткоствольное‚ с мерцающим наростом сбоку‚ с пугающим потрескиванием внутри.

Глаза глядели жестко.

Палец застыл на крючке.

– Извини‚ старичок. Надо ловить шанс.

Он торопился‚ старик завтрашний. Торопился‚ пока не опередили. Потому что у них‚ там‚ в организованном безумии‚ всё было наготове. Отработано в штабах‚ отыграно на маневрах: задраить люки и нажать на кнопки.

Всё у них уже было – на изготовку‚ со снятыми предохранителями‚ недоставало лишь знамени‚ отпахнутого полотнища ярких‚ зазывных тонов‚ – а без этого как? А без этого никак. Нет всплеска на ветру‚ холодка у горла‚ и учащенного пульса‚ преданных глаз‚ безрассудных порывов‚ – как начинать без этого? Как нажимать на кнопки и задраивать люки?

Разослали повсюду гонцов‚ раскидали по миру осведомителей‚ и по радио призывали‚ и призы обещали‚ и выращивать пытались: не было нигде незахватанных знамен‚ незаплеванных полотнищ‚ не было восторженных знаменосцев: выродились‚ вымерли‚ поменяли профессии на выгодные и безопасные.

Отловили дряхлую старуху‚ бродяжку и вещунью‚ что шила когда-то флаги‚ стяги‚ вымпелы и штандарты всем правителям мира‚ но и она зажилась на свете‚ впала в счастливое детство‚ сшила им по дурости лоскутное знамя в горошек‚ в клеточку и в цветочек: под таким знаменем спать ложиться‚ а не в бой вести. Изготовили на номерном заводе уникального робота-знаменосца, триумф человеческого разума‚ поставили во главе народов‚ задраили уже люки и положили палец на кнопку‚ но в роботе тут же поломался какой-то шпунтик‚ и он позорно вздернул руки и ушел в неизвестном направлении: сдаваться любому неприятелю‚ который первым окажется на пути.

И опять разослали гонцов‚ и объявили по радио‚ и увеличили приз‚ но тут подоспела шифровка из распроклятого нашего прошлого в распрекрасное ихнее будущее‚ что отсиживается на очарованных бульварах старый смешной дуралей на ноге-деревяшке‚ который притягивает к себе истосковавшихся идеалистов‚ а это настораживает‚ предполагает скрытые в нем возможности‚ и бросили туда лучших агентов для сыска и уловления‚ чтобы разыскать‚ доставить‚ использовать по назначению перед нажатием на кнопку.

Потому он и торопился‚ старик завтрашний. Потому и ловил шанс.

– Извини‚ старичок. Будем тебя убивать.

Оставалось нажать на спуск.

Нажать и уходить в укрытие.

В дверь застучали. Деликатно‚ но настойчиво: косточкой пальца. И голос глубокий‚ бархатный:

– Не открывайте. Не открывайте постороннему человеку. Если за дверью ребенок‚ позовите взрослого. Если за дверью взрослый‚ откройте на цепочку. Мало ли кто может позвонить. Мало ли кто! Бывают случаи – волосы дыбом.

Он ухмыльнулся‚ упрятал оружие под рубаху‚ ногой отшвырнул щетку.

– Здравствуйте‚ – сказал мужчина в темных очках и плечом вперед вдвинулся внутрь. – Вас интересует ваше будущее? Идемте. Я его обеспечу.

И быстро прошел вглубь сортира.

– Значит так. Сначала загорится электрический провод. Здесь. Нет‚ лучше здесь. За проводом бумага. За бумагой стул. За стулом дверь. Черный дым. Языки пламени. Крики о помощи. Страховое возмещение выплачивается в случае гибели или повреждения имущества от пожара‚ удара молнии‚ наводнения.

– Годится! – завопил клоун и затрубил победно‚ выдул изо рта огненную струю под потолок.

Была пауза.

– Так‚ – отметил агент. – Это не ваша квартира.

– Неа... – клоун ухмылялся во весь рот‚ и концы губ упирались в оттопыренные уши‚ и розы расцветали заново на его щеках. – Не моя‚ Бим!

– Жаль. Такая импровизация пропала. – И простонал жалобно: – Я посижу. После очередной неудачи мне необходимо посидеть и помолчать.

Грузно завалился на стул‚ вытянул ноги‚ отдуваясь‚ и сразу ушла коренастость‚ пропала уверенность‚ на щеголеватом костюме проступили наружу лицованные швы. Было ему когда-то под шестьдесят‚ стало теперь за семьдесят.

– Пятый этаж. Да еще без лифта. Пока долезешь, можно хоронить.

– У нас полуподвал‚ Бим!

– Всё равно без лифта.

Всю жизнь он прожил без лифта. Всю жизнь‚ будто на пятый этаж‚ по крутым‚ обкусанным ступеням‚ вкручиваясь в бесконечные спирали невидимых лестниц. И не было на его пути обзорных площадок‚ с которых оглядывают завоеванные высоты. Не было стремительных взлетов‚ когда встречным ветром надуваются легкие. Только подъем‚ тупой‚ бесконечный подъем без лифта-надежды. Но в зыбком‚ нереальном уже прошлом‚ слабым пятнышком в конце туннеля – как взлетал с автоматом по гремящим ступеням‚ единым духом-порывом‚ яростный и разящий‚ под грохот гранат и пересвист пуль‚ и плащпалатка билась за спиной крыльями торжествующего архангела.

– А от смерти вы не страхуете? – спросили из кабинки.

– Мы не боги‚ – вздохнул агент. – Мы учреждение. Но при несчастном случае можем посочувствовать.

А умрет он скоро‚ очень скоро‚ от силы через пару каких-то минут‚ через сотню каких-то шагов: самое время попрощаться‚ написать завещание‚ сбегать самому в похоронное бюро‚ заказать катафалк и недорогой венок‚ самый резон застраховаться на приличную сумму.

– Всё равно вам лучше! – закричал вчерашний старик. – Каждый день новые люди‚ новые знакомства. Вы счастливый человек‚ хоть и не подозреваете об этом!

– Очень даже подозреваем‚ – с достоинством ответил агент. – У нас в конторе все счастливые. Деньги за это не платят‚ но стаж за это идет.

И пошагал‚ шаркая подошвами‚ через бесконечный кафельный зал:

– Пятый этаж. Можно хоронить.

– Погоди‚ – позвал клоун и ухватился за голову‚ поднатужился‚ оборвал: забилась в руках размалеванная‚ раздутая рожа на веревочке. – Погоди‚ Бим! Это тебе почище лифта.

И хохотал радостно‚ и отрывал головы‚ и рвались они кверху‚ яркие и яростные‚ улыбались‚ скалились‚ радовались скорому полету-освобождению.

Уходил вверх по лестнице старый страховой агент‚ последней своей дорогой – сотня шагов до смерти‚ а связка шаров рвала руку из плеча‚ и кончики туфель едва касались ступеней. Будто пришла‚ наконец‚ пора покататься на лифте‚ просто‚ весело‚ по-мальчишески‚ когда ты уже дотягиваешься пальцем до нижней кнопки‚ и – вверх-вниз‚ вверх-вниз‚ вверх-вниз под гулкие биения сердца и вопли с проклятиями заждавшихся жильцов.

Они вышли за ним на поверхность‚ стояли кучкой‚ глядели по сторонам‚ а вчерашний старик опять покосился туда‚ где Никитский бульвар‚ туда‚ где Гоголевский. Вот он уходит: не навечно ли? вот ты уходишь: а нужно ли? вот мы уходим: кивните вослед‚ но на бульварах сохраняется прошлое наше‚ радость и грусть‚ по капелькам и взахлеб: острая тоска иссушающего прощания. Запомните нас: мы были. Всплакните разок: мы ушли. Забудьте потом: нас нет.

– Я тут‚ – сообщил Волчара. – Я не забуду. У меня зад на транзисторах‚ память электронная.

– Иди ты! – охнули бульвары. – Как же тебя угораздило?

– А так. Вызвали в Самую Закрытую Комнату и говорят: "Готовься". – "К чему?" – "Ко всему. За последствия не отвечаем". – "А кто отвечает?" – "Ты‚ кто же еще? Хочешь – под сокращение‚ не хочешь – под наркоз. Полная тебе демократия". А мне под демократию как? Мне под демократию никак. У меня мебель в кредит куплена. Дайте‚ говорю‚ подумать. "Нечего тебе‚ дураку‚ думать. Вот вставим машинку‚ она за тебя и подумает". Снял штаны‚ пошел под наркоз.

– Сидеть же неудобно!

– Мне сидеть не положено. Приказом по роте. "Не моги‚ – сказали. – Сядешь – раздавишь. Твой зад – наша общая память".

– Мой Лёлик‚ – сообщила жена-домоседка‚ – всё нынче помнит: записывать не надо. Кто нам должен‚ кому мы не отдали.

– Наш папа‚ – сообщили детки-отличники‚ – великий теперь математик. Что надо, в уме перемножит.

– Не в уме‚ – поправил Волчара. – Не в уме‚ наследнички мои. Шестью шесть – тридцать шесть. Шесть пишем‚ три в заду. Только в туалет нынче – ни-ни.

И погудел басовито из глубин живота.

Шла к туалету бабка умильная‚ волокла через силу кадушки с метелками‚ а за подол цепко держались близнятки‚ ходко перебирали босыми ногами в цыпках: тот плотный – помельче‚ этот ноздреватый – повыше. А может‚ и наоборот.

– А ну‚ – велела‚ – посторонись. Убираться буду.

– Бабка‚ – сказали‚ – уймись. Отдохни‚ бабка‚ на старости.

– Мне отдыхать не к сроку. На мне два рта. Чего ни напасешь‚ всё сглотают‚ прожоры мои.

– Мы нашу бабулю‚ – сипло сказал Колька‚ – любим со всех ног.

– А мамулю шагом‚ – сказал Петька.

И разом напузырили в штаны.

– Мать у них на путине. Деньгу делает. Как‚ говорит‚ скоплю на обратно‚ так и ворочусь счас жа. Сокрушила думушка бедную девушку.

Заурчали моторами на бульваре.

Проткнули тьму фарами глазастыми.

Покатили рядком пышные дамы: каракулевые‚ маркизетовые‚ панбархатные.

Высший свет‚ элита-матушка.

Вечерний моцион: продышаться на ночь.

Едут‚ переговариваются без спешки‚ давят тугими колесами детские песочные куличики.

– Распустились‚ – та‚ что поболее чином. – Хамы! Мужичье! На конюшню! В заказе трюхвелей не было.

– И не говорите‚ – та‚ что поменее. – Я надысь у кумы была‚ ихней еды поела: второй день пучит.

– Марья Саввишна‚ – шофер листнул календарик. – Велено напомнить. Послезавтра в семь сорок семь у вас кончается шестимесячная завивка.

И включил желтую фару.

В белесом луче света качался перед радиатором страховой агент на связке шаров‚ и клоунские рожи скалились непочтительно одинаковой ухмылкой.

– Здравствуйте‚ – сказал агент. – Вас интересует ваше будущее? Идемте‚ я его обеспечу.

– Мне Степа обеспечит‚ – та‚ что поболее чином.

– Мне Вася‚ – та‚ что поменее.

– Ваш Степа не вечен‚ поверьте мне. Ваш Вася тем более. Никому не избежать законов природы. Даже Степе с Васей.

– Ах‚ фулиган! Ох‚ демократ! Коля‚ дави его!..

Коля аккуратно тронулся с места‚ долбанул бампером по коленкам‚ с трудом перевалился через препятствие и заглох надолго.

– Степа‚ – заверещали по рации‚ – выходи на прием! Вася‚ высылай подмогу!

Страховой агент лежал нескладно на животе‚ раздавленной лягушкой под днищем машины‚ вывернув ногу в колене‚ щекой к мелкому гравию‚ глазом косил через ломаную оправу очков‚ и клоуны затихли на веревочках‚ будто ждали сигнала‚ дирижерской палочки‚ оглушительно прощального марш-парада.

– Ладно‚ – сказал с натугой. – Я расскажу вам: уже пора. Я расскажу о том‚ чего никому не рассказывал. Про неудачника Макса. Про счастливчика Макса‚ который обогатился на собственных несчастьях.

Бульвары сомкнулись вокруг шумным‚ ненасытным кольцом‚ глядели‚ дышали‚ шуршали габардинами‚ подсвечивали сигаретами‚ вздыхали и кашляли.

– В некотором царстве‚ в некотором государстве‚ – начал агент‚ – за семью горами‚ за семью долами жил-был Макс‚ неудачник Макс‚ у которого ничего не было. Ни денег‚ ни драгоценностей‚ ни недвижимого имущества. Жена его штопала каждый вечер единственную пару чулок. Дочка его гладила по утрам ветхую свою юбку. Сын его чинил без конца драные башмаки. Сам он давно уже махнул на себя рукой‚ и махал каждый день‚ с утра до вечера. В жаркие летние дни вся семья садилась возле его руки и остужалась на ветерке‚ потому что вентилятора у них тоже не было. Он был такой бедный‚ этот Макс‚ что предвидел будущие свои похороны‚ по самому дешевому тарифу: покойник несет свой гроб.

– Вот‚ – сказали из толпы. – Вот до чего доводит простого человека мир капитала‚ мир чистогана‚ мир акций и дивидендов.

– Вышел он однажды на улицу‚ идет – горюет‚ идет – голову ломает‚ чем бы семью накормить. До получки неделя. Одолжить не у кого. Подработать негде. Своровать не умеет. Тут навстречу ему‚ откуда ни возьмись‚ добрый молодец. "Макс‚ а Макс? Не застраховаться ли тебе‚ Макс‚ от несчастного случая? От несчастного случая да на приличную сумму?" – "Как же я застрахуюсь? – отвечает Макс. – Когда и на хлеб у меня нету‚ не то что на страховку". – "А ты попробуй‚ – советует добрый молодец. – Чую я‚ дело выгорит. И так у тебя‚ Макс‚ сплошные несчастья‚ а тут‚ глядишь‚ деньги еще заплатят". – "А‚ – говорит‚ – ладно! Где наша не пропадала! Страхуйте меня на всю катушку!" Подписал тут же нужные бумаги‚ получил на руки полис и пошел дальше. А на улице суматоха‚ на улице суета: к празднику готовятся‚ лозунги с флагами громоздят. Вдруг трах-тарарах! Сорвался с крыши зажигательный призыв из многих букв‚ проломил Максу голову. Очнулся в больнице‚ на тумбочке пачка денег. "Это кому?" – стонет. "Это тебе‚ Макс". – "А за что?" – "Страхование жизни. Как положено." Тут у него от удивления кости на черепе срослись. Тут у него от неожиданности гемоглобин в крови повысился. Тут у него от радости близорукость пропала. Тут он сразу же: жене – галантерею‚ дочери – парфюмерию‚ сыну – радиотовары. И на бинты осталось.

– Вот‚ – сказали из толпы. – Вот как у нас. Это вам не мир капитала‚ мир чистогана‚ мир акций и дивидендов.

– Выздоровел Макс‚ выполз на улицу прогуляться. А на домах флаги‚ на площади песни-музыка: парад с демонстрацией. Идут – ликуют. Вдруг – джиг-джиг-джиг! Запищали тормоза‚ заскрипели колодки‚ заверещали слабонервные: наехал на Макса прицеп с баллистической ракетой среднего радиуса действия‚ вдавил в теплый асфальт. Очнулся в реанимации‚ на тумбочке чемодан денег. Тут у него от удовольствия ребра срослись: это с тем да то с этим. Тут у него от наслаждения дыхание появилось. Тут он сразу же: дочери – меха‚ жене – брильянты‚ сыну – мотоцикл с коляской. И на костыли хватило.

– Вот так‚ – сказали из толпы. – Знай наших.

– Подлатали Макса‚ выкатили на асфальт подышать выхлопными газами. А на улице трибуны разбирают‚ лозунги-призывы: конец празднику. Вдруг – бах–барабах! Упала с высоченной диаграммы кривая неуклонного роста сельскохозяйственной продукции‚ проткнула Макса насквозь. Очнулся на том свете‚ на тумбочке мешок с деньгами: не поднять. Тут у него от счастья крылья за спиной выросли. Тут у него от восторга душа на небо воспарила. Тут он сразу же: сыну – дачу‚ дочери – квартиру‚ жене – нового мужа. И на мрамор еще наскребли: "Максу-счастливчику. От жены‚ детей и государственного страхования".

На самоходной трибуне и под оглушительную сирену примчался коверкотовый‚ пыжиковый‚ драп-велюровый Степа. За Степой примчался Вася со взводом моторизованных референтов.

– Кого я вижу! – радостно заблажил клоун. – Ба-ба-ба! Мне столько о вас рассказывали‚ столько рассказывали...

– Это еще надо доказать‚ – нагло ответил Вася‚ и референты застреляли выхлопами.

Зарычала машина‚ перевалившись с натугой через мягкое препятствие‚ шинами ушуршала в свою сторону.

Уезжали по бульвару дебелые дамы: вечерний моцион‚ элита-матушка.

Степа на самоходной трибуне утюгом проехался по агенту‚ туда-сюда‚ сюда-туда‚ следом проехался Вася со взводом референтов‚ а за ними пристроился некто в сапогах-кителе‚ закрякал жирно‚ будто соленые грибки сглатывал‚ каблучками отбил по ребрышкам польку-бабочку:

– Только позовите... Только мигните... У меня в обозе такое – ни у кого нету. Дантист тяжелого веса! С двух ударов‚ подлец‚ челюсть вынимает. С корешками. Первый удар – наркоз. Второй – удаление.

– Никогда‚ – прочитал Степа по бумажке‚ додавливая остатки. – На страже законности. Те времена не повторятся. Смех в зале. Оглушительные овации.

И умчался на скорости‚ расшвыривая урны со скамейками.

– Не открывайте... – сипело напоследок с земли‚ затихая‚ выматываясь‚ будто пешком‚ на последний на свой этаж. – Не открывайте постороннему человеку...

Разжалась рука.

Побежали по ладони веревочки.

Вырвались шары-клоуны‚ шары-души в темное‚ без звезд‚ небо.

Тронулся лифт. Лифт тронулся! Лифт поднимался легко и невесомо‚ на связке шаров‚ как на связке надежд‚ в сладостные и заманчивые пятые этажи. Над деревьями‚ над облаками‚ над самолетами со спутниками. И снова свистели пули. Снова гремели ступени. И плащпалатка радостно билась за спиной‚ крыльями торжествующей ярости.

– Пошли‚ – приказал клоун. – Я сам вас застрахую. От нашего светлого будущего.

Уходили старики с бульвара неприметной партизанской тропой.

Шел впереди строгий‚ неприступный вожак со следами слез на раскрашенных щеках‚ вел за собой престарелое воинство.

Шел следом пухлый коротышка.

Подпрыгивал худущий старик на ноге-деревяшке.

Не отставал Фишкин‚ старый еврей Фишкин: птица скакала следом‚ склевывала нескончаемую крупу.

Поспешал шустряк в чесуче‚ человек без профессии‚ двумя раздельными половинками‚ на приличном от себя расстоянии‚ чтобы не слипнуться ненароком‚ без команд-указаний.

Полз краешком газона необъятный пиджак с замызганными орденскими планками‚ тряс на ходу штанами‚ вытряхивал через прореху ненавистного Рабиновича‚ а тот уцепился – не избавишься‚ разоблачал – не отвертишься.

Начинался неприметный исход с бульваров.

Смена стариков на скамейках.

Тимирязев с высокого постамента повернул вслед голову‚ следил с нескрываемой завистью. Им было – уходить‚ ему – каменеть в одиночестве.

– В другой раз‚ – сказал Фишкин‚ – не будешь выделяться.

– В другой раз‚ – сказал Тимирязев. – Эх‚ мне бы теперь другой раз!

Но ему никто не поверил.


назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее