Проза
А. Введенский, Я. Друскин, Л. Липавский, Н. Олейников, Д. Хармс
ГОРИТ БЕССМЫСЛИЦЫ ЗВЕЗДА…
Разговоры и судьбы
Пьеса в двух действиях
Прочтение, составление и малые дополнения – Ф. Кандель
Действующие лица
ВВЕДЕНСКИЙ Александр Иванович, поэт. Он же: ЧИНАРЬ–АВТО-ритет бессмыслицы.
Друскин Яков Семенович, философ и музыковед.
Заболоцкий Николай Алексеевич, поэт.
Липавская Тамара Александровна, гражданская жена А. Введенского, с 1931 года жена Л. Липавского.
Липавский Леонид Савельевич, он же Леонид Савельев, мыслитель.
Малич Марина Владимировна, жена Д. Хармса с 1934 года.
Олейников Николай Макарович, поэт, сценарист и редактор. Он же: Макар Свирепый, Николай Макаров, Сергей Кравцов, Н. Техноруков, Мавзолеев-Каменский, Пётр Близорукий.
Хармс Даниил Иванович, поэт-заумник. Он же: Даниил Шардам, Даниил Дандан, Даниил Чармс, Даниил Протопласт и другие.
Следователь НКВД.
Сиплый, сотрудник НКВД.
Синеблузники, юноша и девушка.
Управдом.
Дипломат.
Соседи за стеной коммунальной квартиры.
Лица, рыла, маски.
Авторы этой пьесы, они же ее герои, реальные люди двадцатого века. Реплики – в большинстве своем – взяты из их поэтических и философских работ, а также из их разговоров, сохранившихся в записях Л. Липавского и в воспоминаниях современников.
В жизненных отношениях этих людей царил дух словесной игры, провокаций, эпатажа, розыгрышей, мистификаций и выдумки на фоне серьезных размышлений. Это соответствовало их характерам, талантам, живости восприятия абсурдного мира, но помогало и отгораживаться – хотя бы на время – от мира страхов, доносов, разгромных директив, арестов друзей и знакомых.
Разговоры главных героев пьесы нередко выглядят как отрывочные фразы, внешне не скрепленные друг с другом, – это перекличка друзей, беседующих год за годом, с полуслова понимающих друг друга. Переходы от игры и розыгрыша к серьезным темам порой неуловимы: то ли это шуточные высказывания, изрекаемые с серьезным видом, то ли выстраданное, глубинное в виде потешной безделицы.
Орфография и пунктуация реплик и стихотворений главных героев – в соответствии с рукописями их работ. Иногда в пьесе не указано, кому из них принадлежит та или иная фраза: воспоминания не сохранили имени того, кто ее высказал, – реплики прочих персонажей на совести составителя.
Возможно, – допустим и такое – текст пьесы перегружен поэзией ее героев, которая повела составителя за собой и не отпустила. Поэзия – их естество; реплики, перемежающиеся стихами, привычный способ общения, и когда они произносят стихотворные строчки, это не декламация на публику, но манера разговора, естественная в окружении единомышленников. Хотелось бы, чтобы сложилась поэтическая атмосфера спектакля на фоне трагических событий того времени; некоторые стихотворения, возможно, длинны, у составителя не поднялась рука их укорачивать, – пусть это решает режиссер.
Стоит обратить внимание на послесловие к пьесе. Там приведены воспоминания друзей и знакомых, которые, быть может, помогут постановщику и актерам в раскрытии образов главных героев.
Действие первое
С первого взгляда на сцену зритель вовлекается в некую «безбытность» существования героев пьесы; она – эта «безбытность» – проглядывает в декорациях, предваряя те события в спектакле и ту «бессмыслицу» творчества, в которую они вовлечены.
Это – коммунальная квартира.
Ее обитатели – за фанерным (или иным) задником сцены, в котором будут приоткрываться окна в самые непредвиденные моменты, откуда будут доноситься песни, звуки и прочие шумы. Они – обитатели этой квартиры, а также прочие персонажи – начнут появляться в этих окнах, вторгаясь в разговоры основных героев и в происходящие события.
На сцене – комната-выгородка неопределенной формы.
В период уплотнения квартиру перестраивали для проживания многих жильцов, а потому половина лепнины на потолке – вычурная, с купидонами, будуарных, возможно, покоев – расположена сбоку, уходя второй своей частью за стену, в другую, очевидно, комнату. В лепнине крюк, с которого свисает лампа на шнуре без абажура, в неподобающем для комнаты месте.
В комнате – минимум быта. Шкаф неприглядного вида, диван, стол с разномастными стульями, одинокая бутылка на нем, рюмки, колода карт, стопки книг на полу, примус на табурете.
У стены стоят (или нарисованы на ней) огромные напольные часы. На противоположных сторонах циферблата две надписи: СВЕТ и ТЬМА. Стрелка на часах стоит на указателе ТЬМА.
На стене и на кулисах крупно, поперек, можно прикрепить плакаты, набранные разными шрифтами, некоторые слова и буквы на них вверх ногами или под углом (так было на выступлении обэриутов). На плакатах – постановщику на выбор: «Пошла Коля на море», «Шли ступеньки мимо кваса», «Пейте кашу и сундук», «Мы вам не пироги!», «Носи штаны тише», «Поэзия – это не манная каша!», «На обоях человек, а на блюдечке четверг».
Поверху, над сценой, тоже причудливым шрифтом, лозунг из манифеста обэриутов: «Придя в наш театр, забудьте всё то, что вы привыкли видеть во всех театрах!»
В комнате никого нет.
Время – врываясь песней по радио, из глубин квартиры (возможно, в то время, когда зрители еще заполняют зал): «Буденный – наш братишка, с нами весь народ. Приказ голов не вешать, а идти вперед. Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер, сумеем кровь пролить за СССР…» (Песни тех времен по радио – здесь и далее – постановщику на выбор.)
Спектакль начинается.
Открывается окно в часах, появляется полумаска кукушки.
Кукушка:
Бог проснулся. Отпер глаз,
взял песчинку, бросил в нас…
Вон проснулся в поле пень:
значит, утро, значит, день…
Переставляет стрелку на часах на указатель СВЕТ.
Колпаками ловим тень,
славословим новый день.
– (объявляет торжественно): Ленинград. Год тысяча девятьсот тридцать первый. Ку-ку, граждане, ку-ку!…
Окошко захлопывается.
Песня всё громче и громче, до затыкания ушей: «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой. Пусть гром гремит…»
Входит Олейников – некий вызов во взоре, шарф, укутывающий горло, большая кепка. Стучит в стену, песня затихает, продолжаясь: «…пускай пожар кругом: мы – беззаветные герои все, и вся-то наша жизнь есть борьба!.»
Олейников – представляясь зрителям:
– Олейников Николай Макарович, поэт, сценарист и редактор. Он же: Макар Свирепый, Николай Макаров, Сергей Кравцов, Мавзолеев-Каменский.
Ходит вдоль стены, прислушивается к звукам коммунальной квартиры. Вполголоса, как бы завлекая зрителей, доверяя некую тайну, которая за стеной:
Жили в квартире
Сорок четыре
Сорок четыре
Тщедушных чижа:
Чиж-алкоголик,
Чиж-параноик,
Чиж-шизофреник,
Чиж-симулянт.
Чиж-паралитик,
Чиж-сифилитик,
Чиж-маразматик,
Чиж-идиот.
Садится за стол. Наливает из бутылки в рюмку. Выпивает. Песня громче и громче.
Входит Липавский – владелец этой комнаты. Невысокого роста, моложавый не по возрасту, рубашка с галстуком под пиджаком, серая кепка в рубчик чуть набекрень. Стучит в стену, песня затихает.
Липавский – зрителям:
– Липавский Леонид Савельевич, мыслитель. «Надо запастись умом, чтобы мыслить, либо веревкой, чтобы повеситься». Слова не мои, а жаль. (Садится за стол. К Олейникову.) Здравствуй, Коля.
Олейников:
– Я не Коля. (представляется с поклоном) Пётр Близорукий. Единственный писатель, который сочиняет рассказы верхом на коне.
Входит Введенский. Ленивая походочка, мальчишеское, с неким задором, выражение на лице. Серый костюм, платочек в наружном кармане, кепка с пуговкой и малым козырьком. Из-под козырька прядь на глаза, наискосок перекрывающая лоб. По-гусарски азартен, нечто гусарское и в его цыганистых глазах.
Введенский – зрителям:
– Введенский Александр Иванович, поэт. Он же: ЧИНАРЬ–АВТО-ритет бессмыслицы. Испытывал слово на огне и на стуже. Шестнадцать лет было, когда сочинил:
И я в моем теплом теле
Лелеял глухую лень,
Сонно звенят недели
Вечность проходит в тень…
Ухо улицы глухо,
Кружится карусель.
Звезды злые старухи
Качают дней колыбель.
– (Садится за стол.) А где Тамара, бывшая жена моя?
Входит Липавская. Гладко зачесанные волосы, неулыбчивые глаза, закрытое темное платье по горло. Никаких украшений.
Липавская – зрителям:
– Липавская Тамара Александровна, а это мой муж, Липавский Леонид. Жизнь свою прежнюю, стихи Введенского, бывшего мужа, не забываю. (Останавливается возле Введенского, руку кладет ему на плечо.)
Введенский – ей, только ей (с надеждой, быть может, на продолжение отношений):
Чтобы было всё понятно
надо жить начать обратно
и ходить гулять в леса
обрывая волоса…
Липавская – ему, только ему (горечь в ее словах):
звери сочные воюют
лампы корчатся во сне
дети молча в трубку дуют
бабы плачут на сосне…
Садится рядом с Липавским.
Введенский – наливает из бутылки, выпивает:
– В чем суть опьянения?
Липавский:
– Говорят, его можно сравнить с курением или чесанием; раздражение кожи, легких, стенок желудка. В этом удовольствие.
Друскин – входит:
– Самое, может, приятное, даже вкусное, не закуска, а мгновение между выпитой рюмкой и закуской. Предвкушение – остановка мгновения. (К зрителям) Друскин Яков Семенович, одинокий мужчина, философ и музыковед. В молодые годы баловался стихосложением. Даже псалом сочинил.
Скрючило, скрючило,
в три погибели меня скрючило…
Бездна премерзости я
и собрание вод грязных…
Не было мне спасения.
И явился мне Бог.
Садится за стол.
Последним входит Хармс – мужчина высокого роста, отчего чуть горбится. Глаза напряженные, изучающие, неулыбчивые, как во что-то вглядывается. Клетчатый пиджак, рубашка с галстуком, брюки гольф, длинные клетчатые носки, желтые туфли на толстой подошве, кепка с длинным козырьком. В руке палка, во рту трубка, на пальце большое кольцо. Человек-спектакль.
Хармс – прогуливаясь по комнате, показывая себя во всем великолепии:
Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
однажды гуляли в дремучем лесу.
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках,
а Пепермалдеев с ключом на носу.
Начинает неспешно снимать брюки гольф.
Липавская:
– Здесь, между прочим, женщина.
Хармс – не отвечает, продолжая снимать брюки. Под ними оказываются другие брюки гольф. Аккуратно складывает первые брюки, кладет на диван (обращается к зрителям):
– Хармс Даниил Иванович, поэт-заумник. Он же: Даниил Шардам, Даниил Дандан, Даниил Чармс и прочие. Звоните. Не стесняйтесь. Телефон у меня простой: 32–08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев.
Введенский:
– Кто ты сегодня?
Хармс – здоровается, два пальца прикладывая к кепке:
– Карл Иванович Шустерлинг. (садится за стол) Только что из Москвы. Прибежал туда, а там всё так же, как у нас. Такие же дома и люди. Говорят только наоборот. «Здравствуйте» — значит у них «прощайте». Я и побежал обратно…
Приоткрывается окно в стене. Появляется женщина-завлекательница, грудь выложив на обозрение на край окна.
Олейников – разглядывая ее:
– Какая перед нами стать! Какие откровения! От страсти тяжело дыша, Я раздеваюся, шурша…
Введенский – покручивая по-гусарски отсутствующий ус:
Я нахожусь в великом раздраженьи
Есть у меня потребность в размноженьи
Хармс – в размышлении, глядя на женщину:
– Говорят, скоро всем бабам отрежут задницы и пустят гулять по улице. (возмущенно) Это не верно! Бабам задниц резать не будут.
Женщина – Хармсу, хрипатым голосом:
– Красавчик. Который с трубкой. Не желаете ознакомиться с дамой? Поближе́ – в неглиже?
Хармс – рассмотрев ее в подробностях, даже потрогав:
Я с тобою не хочу
делать это не хочу
потому что не хочу
Захлопывается окно. Усаживаются за стол, оглядывают друг друга, как после долгого перерыва.
Друскин – ко всем:
– Начинаем заседание клуба малограмотных ученых. О чем наша сегодняшняя беседа?
Сидящие за столом:
– Можно поразмыслить о том, нравственен или безнравственен рост дерева? Нравственна или безнравственна история людей?..
– Или задать природе прямые вопросы, от которых она не имеет права уклониться…
– Поговорить о счастливой жизни и признаках вечности…
– Затем – о созвездиях…
– Затем – о блохах…
– О драках и о женщинах…
– О бездорожье и причинах переселения народов…
– О том и об этом, об этом и о том…
Липавский:
– Так началась застольная беседа о высоких вещах…
Олейников:
– Меня интересуют числа, насекомые, женщины, ликвидация брезгливости, опыты над самим собой… (берет бутылку, разглядывает через стекло зрительный зал, произносит в размышлении)
Я стою в лесу, как в лавке,
Среди множества вещей.
Вижу смыслы в каждой травке,
В клюкве — скопище идей…
Я сажусь и забываю
Всё, что было до меня,
И тихонько закрываю
Очи, полные огня.
Хармс – берет у него бутылку, наливает в рюмку, выпивает:
– Мне интересно писание стихов, корень зла в человеке, что делают люди наедине с собой, половая физиология женщин, всё логически бессмысленное и нелепое…
Ехал доктор из далёка
вёз корзину колпаков
отдыхал на поворотах
прибыл к нам и был таков.
Звали доктора Матрёна
был Матрёна землекоп
но торчал у землекопа
из кармана телескоп
Липавский:
– Меня интересует исследование ужаса, окраины, пустыри, заборы, причины полового тяготения, о чем думает вагоновожатый во время работы… Могу продолжить.
Липавская:
– Мне интересен китайский язык, который не доучила, потому что «вычистили» из петроградского университета, когда отказалась поставлять «сведения» в ГПУ. Прочее разное тоже любопытно…
Введенский:
– Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог. Сказал воробей, клюющий зерна радости…
Господи, как мир волшебен,
Как всё в мире хорошо.
Я пою богам молебен,
Я стираюсь в порошок…
Богу молятся неслышно
Море, лось, кувшин, гумно,
Свечка, всадник, человек,
Ложка и Хаджи-Абрек.
– (задумчиво, самому себе) Кругом, возможно, Бог…
Друскин:
– Время, смерть, Бог – выходят за пределы человеческого опыта, разуму их не охватить… Так называемые дикари на острове Майори говорили: смерть – оскорбление человеческого достоинства.
Липавский:
– Никто не сказал ничего толкового о смерти. Никто… Дождевой червь, разрезанный надвое, расползается в разные стороны, – это в высшей степени непристойно.
Липавская:
– Хироманты не проверяют линию жизни на руках покойников. Почему? Чтобы не признавать своих ошибок?
Хармс:
– У меня в клетке жили два сверчка, самец и самка. Когда самка умерла, самец просунул голову между прутьями и покончил так самоубийством. Умерла и моя такса, которую я называл Бранденбургский концерт.
Введенский:
– Ни смерть, ни время Даниила Ивановича по-настоящему не интересуют. Он, видите ли, любит маленьких гладкошерстных собак.
Хармс – Введенскому, невозмутимо:
– Теперь у меня другая такса, Александр Иванович. Зовут ее – Чти память дня сражения при Фермопилах. Сокращенно – Чти.
Олейников:
– В журнал «Забой» читатели присылали стихи; их не интересовало время, не интересовал Бог. Один автор даже пожелал, чтобы его творение пели.
Рабочий
мало
получает,
Динь-динь- динь,
И через
это
он страдает,
Динь-динь-динь…
Снова врывается время – песней за стеной. «Дядя Ваня, хороший и пригожий! Дядя Ваня, всех юношей моложе. Дядя Ваня, чудесный наш толстяк. Без дяди Вани – мы ни на шаг…» Громче и громче.
Стучат в стену. Песня затихает.
Липавский – раздумчиво:
– Дядя Ваня, хороший, пригожий… Что не дает мне покоя? Мы разлучены с дорогими нам людьми, отбывшими навсегда, наглухо. Не бессмыслица ли это?
Друскин:
– Обсудим это обстоятельство. Возможно, бессмыслица – попытка увидеть мир таким, каков он есть. Бессмыслица – один из приемов познания жизни.
Липавская:
– «Нет ничего достоверного кроме недостоверности», сказал греческий философ. «Горит бессмыслицы звезда, она одна без дна…», сказал Саша Введенский.
Введенский:
– Я посягнул на понятия, что до меня никто не делал. Это противоречит разуму, – значит, разум не понимает мира.
В кипятке
была зима
В ручейке
была тюрьма,
был в цветке
болезней сбор,
был в жуке
ненужный спор.
– В поэзии я только предтеча, как Иоанн Креститель в религии…
Хармс:
– А я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский был в геометрии… Если взять четырех младенцев, поселить на разных необитаемых островах, то каждый из них даст свои названия солнцу, ветру, луне – всему, что его окружает. Так и заумный язык, у каждого он свой… (озарением) Стихи надо писать так, что, если бросить стихотворение в окно, стекло разобьется.
Дева
шла
неся
портрет
на портрете
был корнет
У корнета
вместо
рук
на щеке
висел
сюртук
а в кармане
сюртука
шевелилася
рука
Липавский:
– Мы из материала, предназначенного для гениев. Видим мир не таким, как он есть, а каким хотим, а иногда и не хотим видеть.
Введенский:
– Казимир Малевич говорил: «Я старый безобразник, вы молодые, – посмотрим, что получится»…
Шум за стеной. Распахиваются два окна. Мужчина и женщина кричат друг на друга.
Женщина:
– Тебе нужна не я, а кусок женского мяса!. Мяса! Мяса кусок нужен тебе!…
Мужчина:
– Ты не хочешь видеть во мне мужчину!. Мужчину видеть не хочешь! Мужчину во мне!…
Женщина:
– Ты любишь не меня, а мое тело! Тело мое!. (заламывая руки) О-о-о!…
Мужчина:
– Ты меня в грош не ставишь! В грош не ставишь! В грош!…
Женщина:
– А я… А я… Я для тебя не Хомо сапиенс! Не Хомо, нет, не мыслящее существо! Я для тебя – станок любви!…
Хармс – мужчине, приостанавливая ссору:
– Покупая птицу, посмотри, нет ли у нее зубов. Если есть зубы, это не птица.
Все все все девицы пиф
все все все мужчины паф
вся вся вся женитьба пуф.
Друскин – к ним:
– «Всякое животное после совокупления печально», – заметил Аристотель. Но не до такой же степени?
Липавский – к ним:
– Если человек вам дорог, отчего надо стремиться к оголению его и касанию своим телом его тела? Любите, но незачем спать вместе.
Мужчина и женщина смотрят оторопело. Хором:
– Тебя не спросили!…
Окна захлопываются.
Липавский:
– Вот я подумал, глядя на эту пару. Чем отличается треугольник от круга? У них разные принципы построения, в каждом своя душа. И вот душа круга встречается с душой треугольника, – что они способны сообщить друг другу?
Липавская:
– Человек находится рядом, но он далеко от тебя, на другой звездной системе. А если любишь этого человека?..
Олейников:
– Жидкости знают, что надо делать: они просто сливаются.
Липавская:
– Разве что жидкости…
В уши врывается шум из-за стены. Женские крики. Взвизги. Звон разбитой посуды.
Хармс – комментируя с интересом:
– Удивительная история! Жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва! Если бы жена Кораблёва искусала жену Ивана Ивановича Никифорова, всё было бы понятно. Но то, что жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва, это поистине удивительно! (зевает) А я вот нисколько не удивлен…
Призывный звук трубы: «Слушайте все!»
Марш из-за стены. Громко, еще громче, до невыносимости.
Приближающиеся голоса: «Мы синеблузники, мы профсоюзники – Нам всё известно обо всем…»
В комнату входят подростки, юноша и девушка – первый с трубой, вторая с барабаном. Свободная синяя блуза, чёрные брюки и юбка, словно с плаката тех времен. Завершают куплет:
…И вдоль по миру свою сатиру
Как факел огненный несем.
Маршируют вокруг стола, отбивая шаг.
Юноша – призывно:
Даже
ребенок
теперь
понимает:
душ никаких
и нигде
не бывает.
– Рапорт сдан!
Девушка:
– Рапорт принят!
На
Кавказе
есть гора‚
под горой
дорога.
Пионер
не носит крест
и не верит
в бога.
Уходят под марш:
Мы синеблузники, мы профсоюзники,
Мы не баяны-соловьи…
Дверь захлопывается. Голоса затихают за сценой: «Мы только гайки в великой спайке Одной трудящейся семьи».
Хармс – в размышлениях, им вослед:
– Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь надо же с ними делать…
Липавская:
– Попасть бы в такое место, где никто никому ничего не указывает. Откуда можно пойти куда угодно. С кем угодно…
Липавский:
– Как человеку прожить в воображаемом мире? Ну, как? Кто ж ему позволит…
Введенский:
– Мы только гайки в великой спайке… Стихи мои – не печатают. Так и останусь поэтом для детей.
Шел я лесом по тропинке,
Недалеко от реки.
Мне показывали спинки
Убегавшие жуки.
Ветки тонкие скрипели,
Гнулись медленно к земле,
И повсюду птицы пели:
Лю-лю-лю и ле-ле-ле!…
Хармс – гордо:
– А меня напечатали два раза. Даже в сборнике ленинградских поэтов. (объявляет, как со сцены) Случай на железной дороге.
как-то бабушка махнула
и тотчас же паровоз
детям подал и сказал
пейте кашу и сундук…
а грузинка на пороге
всё твердила – а грузин
перегнувшись под горою
шарил пальцами в грязи.
– После первого выступления на публике мои родные ликовали: «Всё нормально, Даню не побили…»
Из-за стены доносится мелодия тех лет, завлекающая мелодия танго. Сидящие за столом слушают. Липавская напевает. Введенский приглашает ее, бывшую свою жену, танцует с ней.
Липавская:
– Ты и после разрыва не ушел из моей жизни…
Введенский:
– Ты для меня теперь неприкасаемая. Сама захотела этого…
Липавская:
– Я помню, Саша, я всё помню…
Конь степной
бежит устало
пена каплет с конских губ.
Гость ночной
тебя не стало,
вдруг исчез ты на бегу.
Введенский – продолжая:
Конь был гладок
без загадок
прост и ясен как ручей.
Конь бил гривой
торопливой,
говорил –
я съел бы щей.
Липавский – задумчиво, глядя на их танец:
– У женщин более обтекаемая форма, чем у мужчин. Сводящая с ума плавность линий. Может довести до исступления, до умиления, до восторга…
Олейников – присоединяется к танцу с воображаемой дамой, обольщает ее:
Коровы костюмов не носят.
Верблюды без юбок живут.
Ужель мы глупее в любовном вопросе,
Чем тот же несчастный верблюд?..
Смена ритма. У Олейникова иные па в танце с воображаемой дамой.
Пищит диванчик.
Я с вами тут.
У нас романчик,
И вам капут…
Хармс – ходит среди танцующих, остерегает их:
– Возьмем любовь. Будто хорошо, а будто бы плохо. С одной стороны, сказано: возлюби, а с другой стороны сказано: не балуй. Может, лучше вовсе не возлюбить? А сказано: возлюби. А возлюбишь – набалуешь. Что делать?..
Открывается окно. Высовывается человек в толстовке, фуражка на голове, в руке домовая книга. С неодобрением наблюдает за танцем.
Хармс – ему:
Вот Кумпельбаков пробегает,
держа на палке мыслей пук
К нему Кондратьев подбегает,
издав губами странный звук
Человек в толстовке – листает книгу, сообщает строго и неподступно:
– Кумпельбаков и Кондратьев в нашей домовой книге не числятся. Кто из вас будет Липавская Т. Н.?
Олейников:
– Саша, ты сегодня Т.Н.?
Введенский:
– Не исключено.
Липавская:
– Я – Т.Н. Сегодня и навсегда.
Человек в толстовке – с угрозой:
– Будучи управдомом, должен предупредить. На этой площади вы прописаны как жена Липавского Л. С. Но ежели танцуете с другим, выпишем из домовой книги. (Исчезает.)
Танец прекращается. Липавская садится рядом с Липавским.
Хармс:
– Управдомы меня не привлекают. Мне интересны люди, которых подбираю в пивной или в трамвае. Один из них продает прохожим билеты на луну. Другой считает, что по радио передают украденные у него мысли. А еще один говорит на шести известных и шести неизвестных языках.
Введенский:
– Меня – в отличие от Даниила Ивановича – интересует, прежде всего, куда деваются деньги из кошелька. Выиграл в карты тысячу рублей, и где они, не знаю. Помню, что купил галстук.
Чем же думать?
Чем же жить?
Что же кушать?
Что же пить?
Олейников:
– Как-то мы шли с Хармсом, оба мрачные. И он придумал игру: кому что подарить, если бы могли. Сразу развеселились.
Липавский:
– Это самое приятное – дарить. Подарок – маленькое чудо. Устроить бы так, чтобы каждый день дарили нечто особенное, принятое в этот день.
Хармс:
– Подарок должен быть бесполезен, в этом его совершенство. Например: дарим имениннику крышку от чернильницы. Или палочку, к концу которой приделан деревянный кубик. Такую палочку можно держать в руке или положить куда-нибудь. Больше она ни к чему не пригодна.
Песня из-за стены. Громче и громче.
Друскин – грустно:
– Вестники покинули меня. Не могу даже рассказать, как это случилось. Думать и писать не о чем…
Хармс – встает во весь рост:
– Я! Я – вестник! Малевич подарил мне книгу, написал на ней: «Идите и останавливайте прогресс» (яростным криком перекрывает песню).
Где скакуны поводья рвут,
согнув хребты мостами,
пророк дерзает вниз ко рву
сойти прохладными устами.
– Не заглушить! Вестников иного мира!…
Тишина.
Перед неизбежным.
Входит в комнату следователь, благодушный, в меру полноватый, не иначе, любитель поесть. Располагающая внешность, лучащийся добротой взгляд. За ним входит сотрудник Сиплый, ничем не примечателен, что чрезвычайно важно для его профессии.
Следователь:
– Вестники уже тут. (Ходит неспешно, приглядываясь к сидящим за столом. Будто в считалку, с малыми детьми):
Степка толстый – берегися.
Савка шустрый – удалися.
Санька слабый – оставайся.
Сенька малый – не качайся.
Родион, выйди вон…
Приоткрывается окно в стене, оттуда с готовностью:
– С вещами?..
Окно прикрывается.
Следователь – сидящим за столом, как бы между прочим:
– Обыскать не позволите?
Липавская:
– Не позволим.
Следователь:
– Так порядочные люди не поступают. Сам погибай‚ а следствию помогай! Народная мудрость. (представляется в полупоклоне) Следователь по особо нужным делам.
Сиплый – представляясь:
– Сиплый. На все руки.
Следователь – садится за стол, наливает из бутылки в рюмку. К Липавской:
– За прекрасную даму!
Пьет. Молчит. Они молчат.
Следователь – оглядывая сидящих за столом:
– Какие люди! Какие за столом человеки! Буду откровенен, ибо разглашать беседу вам не полагается. Это, надеюсь, понятно?
Вздохнули:
– Это понятно.
Следователь:
– Ну и чудненько. А теперь поговорим начистоту. Без лести. Как старые приятели.
Липавская:
– «Если у кого нет врагов, его губят друзья». Сказано давно.
Следователь – огорчаясь:
– Зачем же так?. В кои-то веки надумал распахнуть душу. Внести разнообразие в пресноту жизни. Невзирая на непристойность ваших затей.
Сидящие за столом:
– Только без рукоприкладства, если можно.
Следователь – с обидой:
– Не уважаете. Недооцениваете. Ваша предвзятость вопиет к небу. Ибо мы этим не занимаемся. Рукоприкладство – оно по другому ведомству.
Сиплый:
– Их вызывать надо, оформлять заранее. Диспетчер перепутает: не к тому приедут‚ не за то вломят.
Следователь:
– Разве у нас могут?
Сиплый:
– Не, у нас не могут…
Хармс – следователю:
– Однажды я сказал себе: «Сяду за стол и сочиню мысль, особенно умную». Но особенно умной мысли сочинить не смог. Тогда сказал себе: «Хорошо. Не удалось сочинить особенно умную мысль, сочиню особенно глупую». Но и особенно глупую мысль сочинить тоже не смог.
Следователь – дружески:
– Мы вам поможем, дорогой мой. Для того мы и здесь. (убеждая) Газеты надо читать, гражданин Хармс, чтобы появилась мысль. По театрам и концертным залам. Фельетон. Спорт. Из зала суда. На полях и стройках страны, гражданин Введенский.
Хармс:
– А мы всегда немного в стороне, всегда по ту сторону окна. Мы не хотим смешиваться с другими. Нам наше положение, по ту сторону окна – очень нравится. (Кланяется.) Даниил Шардам, человек политически немыслящий.
Следователь – доверительно, другом закадычным:
– Разве вы не замечаете вокруг приметы нового, гражданин Друскин? Разве вам неизвестно, что новое пробивает дорогу в борьбе со старым, гражданин Олейников?. Пора, дорогие, за ум взяться. Соответствовать нашей удивительной эпохе. Надо, дорогие, кровь из носа. Из вашего носа… (с наскока) Что можете сообщить о Заболоцком Н. А.?
Друскин:
– О Заболоцком Н. А., который занимается активной контрреволюционной борьбой против советского строя?
Следователь:
– Именно.
Липавская:
– Среди наших знакомых нет ни одного Заболоцкого, который бы занимался таким недостойным делом. Нет и быть не может.
Следователь – Сиплому:
– Выкрутились, суки…
Сиплый – следователю:
– Вдарить бы теперь…
Следователь:
– Бываем и милосердны, ежели свирепеть лень… (достает бумаги из папки, зачитывает) Гражданин Хармс и гражданин Введенский. «Вы подозреваетесь в том, что являетесь участниками нелегальной группировки литераторов».
Введенский:
– Чушь какая-то…
Следователь:
– Не стану отрицать. Чушь, она же бессмыслица – основа вашего мироощущения. Горит бессмыслицы звезда, она одна без дна… Ваши слова?
Введенский:
– Мои.
Следователь:
– Подумайте только, какой предоставляется шанс! Не только созиданием – муками своими доказать правоту бессмыслицы. Жизнью своей. Творческому человеку лучшего не пожелать.
Введенский:
– Он прав…
Хармс:
– Прав он…
Следователь:
– Прав я, конечно, прав. Лучше всего‚ если признаетесь добровольно, я бы на вашем месте признался. (интимно) Сделайте это для меня! Ну, пожалуйста! Я вам устрою хорошую тюрьму. Показательную. Отопление-освещение-канализация. В других странах трудящиеся могут только мечтать о бесплатной параше.
Хармс – следователю:
Люди, звери и предметы
ниц падут перед тобой
и на лбу твоем высоком
Вспыхнет яркий лампион.
Следователь:
– Премного признателен! Перескажу жене, она будет рада. (Пишет протокол, проговаривает вслух) «…являясь идеологом и организатором антисоветской группы литераторов…» (восторженно) Боже мой! Сколько простора для фантазии! Сколько возможностей для ареста… (записывает) «В условиях обострения классовой борьбы… сочиняя и протаскивая в детскую литературу политически враждебные идеи и установки…»
Липавская:
– Кто же вам поверит?
Следователь – не поднимая головы, продолжая заполнять протокол:
– Поверите, куда вы денетесь. Оформлю‚ запротоколирую‚ через суд проведу: вы и поверите.
Липавский:
– Перерабатываете, гражданин следователь. Время позднее, а вы на службе. Сверхурочные, должно быть, не платят?
Следователь – отвечает с готовностью, продолжая заполнять протокол:
– Компенсируют. Деньгами. Пайками. Путевками. В санаторий на Черноморском побережье Кавказа.
Сиплый – подхватывает зычно:
– О море в Гаграх‚ о пальмы в Гаграх…
Следователь – Сиплому:
– Отставить!
Поднимает глаза к потолку, подыскивая убедительный довод, пишет, смакуя: «Литературные проходимцы… буржуазные реакционеры… распространяли поэтическую форму «зауми», как способ зашифровки антисоветской агитации…»
Друскин – словно это их обычный вечер и ничего не произошло – берет колоду, сдает карты каждому. Играют по кругу. Краткая реплика того, кто бросает карту на стол. Скрытое напряжение в их словах. Разговор, не имеющий внешне единой темы.
Друскин:
– Хорошо бы устроить состязание: кто больше забыл за жизнь…
Липавская:
– Хорошо бы понять, почему добром не заканчивается многое, что начиналось добром…
Липавский:
– Когда у муравьев большой праздник, они взбираются на крутую песчаную горку и скатываются с нее… Не ощущал себя муравьем. Ни разу…
Олейников:
– Меняю фамилию на Попов-Попов. Фамилия двойная, несомненно аристократическая…
Введенский:
– Вы спрашиваете меня, нравятся ли мне гвозди? Очень нравятся…
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
Хармс – в размышлении:
– Вот однажды один человек пошел на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси. Вот, собственно, и всё.
Снова карты по кругу.
Друскин:
– Я вроде того ребенка, который заметил, что король гол. Это, кажется, моя специальность – быть таким ребенком…
Липавская:
– Как прекрасна бескорыстная беседа! Никому ни от кого ничего не нужно, каждый говорит, что захочет. (бросает карты) Проиграла…
Липавский – разглядывая карты:
– Если бы родился, скажем, в Китае, стал бы совсем иным, себя даже не узнал. Это страшно…
Олейников – задумавшись над ходом:
– А деревья живут очень долго. Баобаб – шесть тысяч лет. Говорят, есть даже такие деревья, которые помнят времена, когда на земле не было еще деревьев…
Введенский:
– Но всё это было неважно. Важного в этом ничего не было. Что тут могло быть важного. Да ничего…
Хармс – энергично кидая карту за картой под каждое свое слово, выигрывая, должно быть:
– Я даже летать умею. Но об этом рассказывать не буду, всё равно никто не поверит…
Олейников – берет бутылку, встряхивает, безнадежно разглядывает на свет:
– Водочки бы теперь…
Врывается песня из-за стены. Сиплый, не оборачиваясь, бьет сапогом по стене. Песня прерывается на полуслове.
Сиплый – следователю, для заполнения порожного времени:
– Выхожу на позицию, веду наблюдение. Первый этаж, окна нараспашку: человек на работе, а они распаляют – следить стыдно. Да еще завлекают из окна: «А ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему». – «По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь».
Следователь – не поднимая головы:
– Адресок не подкинешь?. (исписывая листы протокола) Ай, молодец! Ай, талант! (проговаривает с удовольствием) «А также сходились на систематические сборища, сопровождаемые развратными оргиями…»
Закончив записывать, собирает и аккуратно подравнивает исписанные листы. Во время допроса Хармса и Введенского остальные за столом продолжают играть в карты. Без эмоций. Как роботы.
Следователь – Хармсу:
– Начнем с ваших показаний. (зачитывает) «Становясь на путь искреннего признания, сообщаю… Наиболее заумными являются мои детские произведения, политически вредные, действуя разлагающим образом на воображение ребенка…»
Хармс – с интересом:
– Вы тоже заумник?
Следователь:
– Тоже, тоже. Ибо работаем по предписаниям, не просто так. Кого в жертвы, кого в герои.
Хармс:
– И ваши сочинения не публикуют?
Следователь:
– Ну почему же? Частенько публикуют. В приговорах суда. (зачитывает из протокола) «Иван Иванович Самовар» – типично буржуазная детская книжка…»
Хармс – с изумлением:
Иван Иваныч Самовар
Был пузатый самовар?..
Следователь:
– Он самый. (продолжает с явным удовольствием, рукой отбивая такт)
В нем качался кипяток,
Пыхал паром кипяток,
Разъярённый кипяток;
Лился в чашку через кран…
Сиплый – продолжая:
Через дырку прямо в кран,
Прямо в чашку через кран…
Следователь:
– Любимые наши строки! (зачитывает из протокола) «В этом стихотворении сознательно идеализируется кулацкая семья с огромным самоваром – символом мещанского благополучия…» (Хармсу) Подтверждаете это?
Хармс:
– Отвечаю Вам двумя пунктами. Пункт номер один. Вы неправы. Развить эту мысль, к сожалению, не могу. Пункт номер два. Вы правы. И эту мысль тоже, к сожалению, развить не могу.
Следователь – обиженно:
– Мы же договорились. Жизнью своей доказать правоту бессмыслицы. (задушевно) Зачем мучить себя? В холодном карцере? Без сна, без еды? Подрывать здоровье поэта? Всё равно признаетесь. (зачитывает) «В стихотворении «Миллион» я, Хармс Д. И., усыплял классовое сознание ребенка, чем вредил делу советского воспитания подрастающего поколения…»
Хармс – переспрашивая:
Шел по улице отряд –
сорок мальчиков подряд?..
Следователь:
– Он самый.
Хармс – разъясняя друзьям за столом:
Это стукнул молоток
Это рухнул потолок
Это скрипнул табурет
Это мухи лают бред…
Следователь:
– Так и отмечено в протоколе. Чистосердечное признание Хармса Даниила Ивановича. В вашем, естественно, заумном изложении.
Хармс:
– Говорят, один знаменитый художник рассматривал петуха. Рассматривал, рассматривал и пришел к убеждению, что петуха не существует.
Следователь:
– Петух может не существовать, но в протоколе быть обязан. (Введенскому) Вот и ваши показания. Время позднее. Зачитываю выборочно. (скороговоркой) «Желая оставаться до конца правдивым и искренним, заявляю… В большинстве наших произведений встречаются слова из бело-эмигрантского обихода: «генерал», «князь», «бог», «монастырь», «рай»… Слово «ударничество» или «соцсоревнование» абсолютно нетерпимы в заумном стихотворении… Записано с моих слов правильно». Подпишите – получите минимально. Не подпишите…
Введенский:
Человек сказал верблюду
ты напомнил мне Иуду.
Отчего спросил верблюд.
Я не ем тяжёлых блюд.
– Не понимаю, почему мои вещи называют заумными, по-моему, передовица в газете заумна.
Следователь – укладывая протоколы в портфель, с некоей угрозой:
– Некоторые думают, что без них не обойтись. Пусть некоторые этого не думают. В поэзии вы предтеча, гражданин Введенский, как Иоанн Креститель в религии. Помните, чем для него это закончилось?. Вас не спасет уже ничто‚ даже чистосердечный донос. (Сиплому) Уведите.
Сиплый – подталкивая задержанных:
– Чтой-то взрыгнулось вдруг. К чему бы оно?
Следователь:
– К женолюбству. При обоюдном согласии. Мне ли не знать?
Хармс – обернувшись к друзьям, руку подняв на прощание:
на последнее сраженье
мы бежали как сажени
как сажени мы бежали
!пропадай кому не жаль!
(в дверях)
Кончен бой моих тревог
дети кушайте пирог.
В С Ё
Уходят.
Следователь – Олейникову:
– Олейников?
– Олейников.
– Николай Макарович?
– Он самый.
– Из казаков?
– Вам и это известно?
– Анкета, чтоб вы знали, она вне времени. При коммунизме отомрет государство, но анкета останется. Это, надеюсь, понятно?
– Понятно.
Следователь:
– (зачитывает) «Под видом рассказа о прошлом Красной Армии Олейников Н. М. преподносит детям опошление героической борьбы против белых и интервентов…» Будем брать, Николай Макарович. Но не сразу.
Уходит. За столом остаются четверо.
Липавский – ни к кому не обращаясь, отрешенно, вглубь себя:
– Я еду в поезде. Он идет тихо, в нем сумрачно и тускло. Вдруг поезд тормозит и останавливается, явно не на станции, а посреди пути. Дверь сама собой открывается, входит темнота и пустота, и что-то еще страшное, чего не знаю. Входит ветер или сквозняк и гасит свет…
Гаснет свет. Темнота. Полная.