Врата исхода нашего

«Летайте самолетами Аэрофлота!»
Реклама.

1

Деды наши уходили из России пешком.

На рубеже веков: через Бессарабию, Галицию, Австро-Венгрию.

Отцы наши уезжали из России в теплушках.

В двадцатые годы: через Румынию, Польшу, Латвию.

Мы улетаем из России самолетами. Теперь, сейчас, ежедневно.

Через аэропорт «Шереметьево».

2

У дедов наших: один брат уходил, другой оставался.

Уходили от погромов, от казенной армейской муштры и удушливой атмосферы черты оседлости.

Оставались в привычном месте, у родных могил, в окружении друзей и родственников.

У отцов наших: один брат уходил, другой оставался.

Уходили от холода, голода, от рек пролитой крови, незабытого ужаса гражданской войны в России.

Оставались в плену у обстоятельств, в заботах о дне сегодняшнем, с любовью к тому, что невозможно покинуть.

И мы также…

Брат уходит, другой – остается. Один взваливает на плечи этот груз, делает то, чего не сделали отцы его и деды, другой – пропускает очередь, оставляя на долю детей своих и внуков.

Вчера, сегодня, ежедневно: брат прощается с братом.

В аэропорту «Шереметьево»…

3

Во все века уходили евреи.

Уходили, никуда не придя. Приходили, чтобы уйти снова. Оставались на время, уходили навсегда. Потому что приходить было некуда.

Даже те, что оставались, уходили во снах.

Ушедшие – во снах возвращались.

Они брели по миру, везде нежеланные, прилепляясь корнями к чужой земле, рожая на ней детей, закрывая глаза старикам, оставляя могилы на своем пути.

Они добивались успеха на новом месте, почета и благополучия, а по ночам снилась незабытая и незабываемая, ласковая и безжалостная, светлая и горькая, прежняя их родина.

Поле в ромашках. Речка, обмелевшая за лето. Луговая трава, бархатная и прохладная под босыми ногами. Тихие, зачарованные переулки. Бульвар в аллеях. Опечаленное лицо друга…

Они оглядывались назад, ушедшие, и каменели соляными истуканами, у которых от воспоминании щемило сердце.

Так было. Так есть. Так будет.

Никто за нас не станет жить. Никто за нас не пройдет этот путь. Или мы, или – потомки наши.

Из Египта тоже, наверно, ушли не все евреи. Оставшиеся – растворились, исчезли сначала в египтянах, потом вместе с ними. Ушедшие – обрели родину.

И всё-таки… Что же нам будет сниться? Нам, улетающим? Там, на новом месте?

Взлетая, мы не обрываем корней.

Они потянутся следом за нами, куда бы мы ни направились.

От самого аэропорта «Шереметьево»…

4

Взлетая, мы оставляем знакомое.

Приземляясь, попадаем в неведомое.

Ожидая своей очереди, теряемся в догадках, основанных на слухах и обрывочных сведениях. И потому еще – хаос, тьма, отрывочные видения, как при ночной вспышке молнии.

Но время идет, улетают люди, самолет за самолетом, и плотью наполняется пока нам неведомое, характерами и привычками, лицами и походками, цветом и запахом.

Улетают малые дети: им везде одинаково. Их память – чистые страницы.

Улетают молодые: к новым местам, к новым друзьям.

Улетают старики: с багажом воспоминаний, который не перебрать за оставшиеся годы.

Труднее среднему возрасту.

В эти годы ты уже прочно привязан к прошлому. В эти годы ты еще рассчитываешь на будущее.

Но в сорок лет не просто завести друзей. В сорок лет не подладиться под чей-то характер, не переделать себя ради новых знакомств.

А с прежними, может, и переписки не будет…

Что говорят обычно на прощанье? «Пишите!» «Звоните!» «Приезжайте!» Но в нашем случае не так. Они вас не попросят, и вы, конечно, не рискнете.

Вам – уезжать. Им – оставаться.

И вы не станете подводить их своей назойливой и опасной дружбой.

С робкими друзьями распрощайтесь дома.

Со смелыми – в аэропорту «Шереметьево»…

5

«Шереметьево» – это крематорий с плясками.

Прощаются навсегда, навечно посреди экзотических иностранцев, бойких сотрудников Интуриста, кокетливых стюардесс и милиционеров, переодетых в штатское.

Там хоть наедине, в крематории, тихо и благоговейно, тут – в сутолоке, на людях.

Там хоть с торжественностью, приличествующей случаю, тут – в равнодушной, оскорбительной спешке.

Там – мертвые опускаются вниз, медленно и печально, под звуки органа, тут – отъезжающие оставляют родных посреди случайной, любопытствующей толпы.

И никто не уважит их, отъезжающих и остающихся.

Не предоставит комнату, каморку, огороженный угол для последнего плача-поцелуя.

Только презрительное высокомерие.

Развеселое ерничанье.

Униженные – унижают сами. Оскорбленные – оскорбляют. Претерпевшие издевательства – издеваются вдесятеро над беззащитными.

И Харон-перевозчик объявляет по радио посадку на самолет.

Громко. Отчетливо. Равнодушно-механически.

На всё «Шереметьево»…

6

Трещина пролегла среди евреев.

Глубокая, извилистая трещина, как при мощном землетрясении.

Трагедии в семьях.

Мать и сын. Муж и жена. Дед и внук. Любые варианты с проклятиями, слезами, угрозами и инфарктами.

Молодой оказывается мудрее старого. Старый – смелее молодого. Любые варианты, густо замешанные на подозрениях, непонимании, страхе остающихся.

Трещина идет через семьи. Трещина пролегла через наши сердца.

Мы страдаем и уезжаем. Они страдают и остаются. Мы не убеждаем их. Они не убедят нас.

А всё из-за чего?

Если бы каждый мог подойти к кассе и спокойно купить билет! Просто подойти и просто купить.

И уехать. И приехать обратно, в гости. Или позвать их к себе. В любое время. Когда захотел. Ах, как это странно! Как нелепо. Только вдумайтесь: считанные часы полета – и годами неодолимая пропасть.

Стоило ли после этого родиться в двадцатом веке?

Стоило изобретать самолеты?..

Всё упирается в «Шереметьево». В открытое, радушное и бесперебойное «Шереметьево».

Но пока этого нет, трещина пролегла среди евреев. И самая последняя, самая болезненная – через аэропорт «Шереметьево».

Стонут – в «Шереметьево»…

Проклинают – в «Шереметьево»…

Падают в обморок – тоже в «Шереметьево»…

Но есть еще Чоп, Брест, Унгены – пограничные железнодорожные станции.

7

А мы улетаем и улетаем. Один за другим.

Мы улетаем, будто из окружения.

Будто последним самолетом, когда бомбят уже взлетную полосу.

Мы приземляемся в Лоде, опаленные, обугленные, в капсуле надежды, и нас легко выделить по пристальному, напряженному взгляду.

Через пару месяцев в Израиле мне сказали: «Теперь у тебя нормальные глаза».

Я им не верил. Я смеялся. Они всегда одинаковые, мои глаза.

Пока не увидел следующих. Тех, кто провёл много лет в отказе. Кого мы встречали в Лоде.

У них был пристальный, напряженный взгляд.

А мы улетаем и улетаем…

И у каждого из нас ощущение невозможной удачи, будто вытянул счастливый билет.

И у каждого – страх за остающихся…

– Это были уникальные годы в нашей жизни. Есть идея. Цель. Критическая ситуация. Ты живешь! Мне было приятно просыпаться по утрам. Предстояли дела ради этой цели.
    И до сих пор – после выезда – я не могу вписаться в привычную колею. Мне скучно…

Вот, наконец, подошла моя очередь.

Взглянуть в глаза остающимся.

Я получаю свободу, а они остаются: заключенные, у которых нет срока отсидки.

И завтрашний день – не их день.

Завтрашняя жизнь – не их жизнь.

Я уезжаю, а они остаются…

Им – возвращаться к чемоданам и к безысходности дней…

Матовые стекла квадратами.

Окантовка белого металла.

Это стена – высотой под три метра.

За стеной – невидимая нам лестница.

Над ней – балкончик.

Улетающие – после таможенного досмотра – поднимаются по этой лестнице и выходят на балкончик, чтобы с него уйти уже навсегда.

В этот момент их видят провожающие.

Слышат.

Прощаются.

На балкончике стоять не разрешается!

Пять секунд – и всё…

Запомните это место.

Включите в каталоги для туристов.

Исторический памятник.

Охраняется государством.

Повторяем: окантовка белого металла.

Стена – высотой под три метра.

Возле нее провожающие, в слезах и рыданиях.

Стена плача.

Вторая половина двадцатого века.

Москва.

Аэропорт «Шереметьево»…

8

Но мы еще дождемся!

Вот увидите, мы дождемся!

Не мы – дети наши.

В «Шереметьево», в международном аэропорту, на самом видном месте будет стоять памятник «Взлетающий еврей».

Поверьте! Я верю в это…

Памятник еврею, который лбом своим, горбом своим, неврозами и сердечно-сосудистой недостаточностью открыл из России окно в Европу.

Не Петр Первый, – причем тут Петр? – а тихий и незаметный, упрямый и настырный еврей. Заставил привыкнуть к мысли, что недостаточно иметь в доме окно. Оно должно еще открываться.

На правах инициатора предлагаю свой вариант памятника.

Пусть скульптор изобразит его в момент отрыва от взлетной полосы. Он уже в воздухе, при наборе высоты, и только кончики пальцев одной ноги еще касаются бетонной полосы.

В руках у еврея тяжеленные чемоданы, на плечах – дети, за спиной развевается по ветру жена, уцепившись за его пиджак, на ногах повисли два милиционера. Глаза у еврея шальные, лоб потный, улыбка блуждающая, волосы в беспорядке, галстук сбит на сторону.

Вот и всё. И еще постамент. Непременно низкий. А на нем – букетик ромашек.

На самом видном месте.

В аэропорту «Шереметьево».

9

Запущены уже моторы.

Розданы леденцы и гигиенические пакеты.

Самолет выруливает на взлетную полосу.

«Не курить! Пристегнуть ремни!»

И вот он уже разбегается…

Миг, краткий миг перед отрывом…

Что же скажем мы на прощание?

Чем отблагодарим землю, приютившую нас?

Скажем так:

– Страна, из которой можно уехать, это страна, в которой можно жить.

Мы уезжаем – это и есть наша благодарность.

Мы уезжаем – это и есть наш вклад.

Большего не в силах для тебя сделать, наша первая родина.

Смейтесь сегодня и злобствуйте, издевайтесь и проклинайте – это мы, мы приоткрыли ваше окно!

Зрячим – не увидеть.

Мудрецам – не понять.

Время разберется во всем.

Прощай, аэропорт «Шереметьево»!

Еще раз напомним: все эти очерки написаны
в Москве, в 1974-1977 годах, когда моя семья
ожидала разрешение на выезд.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ