ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ

Люди. События. Вымыслы.

«…одно из самых больших искушений – это навести человека на мысль, что он способен сочинить и выпустить в свет книгу, которая принесет ему столько же славы, сколько и денег, и столько же денег, сколько и славы…»

Мигель де Сервантес Сааведра,
«Хитроумный идальго
Дон Кихот Ламанчский».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ

Парафраз 2021

Есть книги, которые проглядываешь пятнадцатилетним, в укороченном порой виде.

Пролистываешь, позевывая, сорокалетним.

Восторгаешься ими в свои за семьдесят.

Парафраз 2021 – пересказ на свой лад занимательного сочинения о странствующем рыцаре, который «ищет приключения денно и нощно, зимою и летом, в стужу и зной, пеший и конный, страждущий и изнуренный», не требуя похвалы и признания

К жемчужинам из «Хитроумного идальго» – когда в кавычках, а когда и без оных – будем возвращаться вновь и вновь, а потому, не владея испанским языком, возблагодарим Любимова Н. М. и Лозинского М. Л., достопамятных кабальеро, переводчиков «Дон Кихота Ламанчского», чье мастерство превыше всяческих похвал.

НАЧАЛО

«…в настоящее время мир ни в ком так не нуждается, как в странствующих рыцарях, и странствующему рыцарству суждено воскреснуть в его лице…»

Мигель де Сервантес Сааведра

Глава первая

1

Мифы правят миром, сказания с легендами.

Мистерии племен и народов – каждому по потребностям.

Когда нет своих, примеряют чужие, которые топорщатся, не уминаясь.

Народы исчезают, но сказания остаются. Более того, им свойственны обновления, и потому поведаем на этих страницах самый что ни есть неприкрытый вымысел, преступая пределы дозволенного, если таковые еще существуют.

Читатель покачает головой в сомнении, обнаружив завалы несообразностей, а потом забудет об авторе и его сочинении, перемешает прожитое с прочитанным, станет божиться всем и каждому, что видел этих героев собственными глазами, разговаривал с ними, принимал, быть может, участие в их деяниях, достойных упоминания.

И будет прав.

Авторский умысел войдет в его память, обретет плоть и обратится в достоверность, которую не поколебать. Но, главное, приоткроется дверь, через которую можно шагнуть в потаённый мир, раздвигая границы бытия, где подстерегает невозможное.

Если нет поблизости двери, а ключ к ней утерян, всё равно стоит постучать, чтобы раскрылась. Так полагал философ, так полагает и сочинитель, но и они могут ошибаться.

2

Под утро проявилось слово.

Четкое.

Почти осязаемое.

Потеснив сомнительные помышления.

«Надеетесь на случай? Вам его обеспечат».

Начал выдираться из дрёмы – другое послание, заманчивее первого: «Ожидаете раскрытия тайн? Вам посодействуют».

Утро.

Стою на кухне, мою вчерашнюю посуду – работёнка привычная.

Поглядываю в окно с надеждой на удачу – она на подходе.

Катит по улице самоходная коляска. В коляске застыл старец в суровой отрешенности. Спина прогнута. Остатки волос вздыблены. Левая рука обвисает в рукаве. Плед на ногах.

Обезноженный, должно быть.

Поспешает следом пухленький старичок с брюшком, рукой отмахивая, утицей перекладываясь на увертливых ножках, с пятки переваливаясь на носок, с носка на пятку.

Панамка на голове.

Рюкзачок за плечами.

Шажок топотлив.

Двигается шустро, устремленно, на поворотах заносит себя по дуге. Раскланиваясь с прохожими в простодушной открытости, – ему отвечают с улыбкой небрежения.

«Надеетесь на случай? Вам его обеспечат…»

Вытираю мокрые руки о мокрое полотенце.

Бегу вниз по лестнице через две ступеньки.

Пристраиваюсь сзади:

– Вам нужен я? Вот он!

Старец в коляске сидит плотно, неколебимо. Улица перед ним расступается, взгляды от него отталкиваются, голос его – густым отстоем:

– Ранний успех прилипчив, Пинчик. Люди раннего успеха бронзовеют по дурости.

Челюсть плохо пригнана, щелкает на словах, выпадая, – старец подхватывает ее большим пальцем, ставит на место.

– Это ты к чему, Дан? – вопрошает старичок.

– Отвечаю. Тот, который следует за нами…

Я следую за ними, других нет.

– Этот незнакомец опасен, друг мой. Он не слышит пения птиц.

Такого не стерпеть:

– Слышу, и еще как!..

– Смысл не проглядывает в его писаниях, способствуя порче нравов.

Кричу:

– Очень даже проглядывает!

– Вот видишь, Пинчик.

– Вижу, Дан.

– Дает волю восклицательным знакам, этот незнакомец. Пускает в мир без разбора. А восклицания – они могут утянуть за собой.

– Если бы это, Дан. Если бы только это… Считает буквы в словах. Без особой на то потребности.

Клоню повинную голову:

– Никак не отвыкнуть.

Добавляю помимо желания:

– Никак не отвыкнуть – шестнадцать букв…

Коляска катится.

Колеса крутятся.

Подмаргивает красным огоньком.

«Ожидаете раскрытия тайн? Вам посодействуют…»

Старец – в неуклонном движении:

– Этот, который не отстает от нас…

Я не отстаю, других нет.

– Дано ли ему аплодировать одной рукой, в отличие от прочих?

– Куда ему, Дан.

Изумляюсь:

– Зачем одной, когда есть две?

– Вот видишь, Пинчик.

Пухлый Пинчик – с горячностью:

– Это еще что, Дан!..

Бежит перед коляской лицом к старцу, готовый завалиться на спину:

– Ушел безвозвратно любимец муз, лауреат неисчислимых премий, национальное, можно сказать, достояние, но тот, который идет за нами, даже не подписал некролог.

Возмущаюсь:

– Где я и где он!.. Мне не предложили.

Разговаривают, будто нет меня:

– Ему не предложили…

– Не мог пойти...

– Постоять в почетном карауле...

– Сказать доброе слово безутешной вдове...

– Пролить заодно скупую слезу…

– Не иначе, очерствевшая у него душа…

– Чуждая состраданиям…

– Кто не очерствел? – возражаю. – Кто же? Назовите поименно.

Удивляются:

– Еврей прав…

Говорю:

– Ваш путь – не мой путь, но я пойду за вами, и будь что будет. Попал в приключение – не упусти его, а коляску назовем Росинант.

Старец поворачивает голову, рассматривает с интересом:

– Догадливый парень.

– Догадливый, – соглашаюсь. – Десять букв.

3

Такое приключилось в тот самый день.

В ранние предутренние часы.

Посреди комнаты стояла палатка.

Ноги торчали наружу.

О них спотыкались духи ночи, и проклятия их – неудобь сказуемые – колыхали занавески на окнах.

Один – самый настырный – вышептывал:

– Кто он, что ночует под походным плащом, презрев негу пуховиков?

– Кто? – будто не знали этого.

– Искоренитель беззаконий, робости не подверженный!

И кучно, в кипучем усердии – взмывая к потолку:

– Сколько зла предстоит ему устранить...

– Неправоты изжить...

– Укрепить падающих и поддержать скорбящих...

– Дабы стереть дурное с лица земли...

И опять самый настырный, самый сведущий:

– Ибо всякое промедление пагубно отзовется на мировом устройстве. Не медли, сын человеческий. Встань и сверши!

Проснулся, окликнутый.

Откинул плащ, под которым провел ночь.

Позвал – выкашливая первые звуки:

– Пинчик…

Тишина.

– Пинчик! Лишу приварка.

Шмуэль Пинчик – безвредный в быту мужчина – нежился под одеялом на гагачьем пуху, нос утопив в подушку, посапывал от избытка чувств в угождении душе и телу.

Возле кровати стоял рюкзачок, заполненный продуктами питания, ибо Пинчик не знал, куда сосед увлечет его, в какие дали, и запасался заранее.

«Мертвому, как говорится, место в гробу, живому подле каравая…», – а из палатки уже с угрозой.

Слово – камнем:

– Поговори у меня, Шмуэль Пинчик.

Отозвалось – мягко и покладисто:

– Я молчу, Дан. Молчу...

– Ты молчишь. Но намерения твои меня раздражают.

Пинчик с неохотой открыл глаза и вступил в неопробованный день.

В излишние его шевеления, тяготы и докуки.

Штанины разношенные, пузырем: удобно натягивать на пухлые ноги, удобно сбрасывать к ночи, не упустив секундочки на отдых. Чтобы погрузиться в самого себя, и там, в себе самом, подоткнуть одеяло под бочок, обследовать ногой укромные закоулки и зависнуть в бездумном покое.

Больше спишь – меньше грешишь.

А под утро пробудиться с неразрешенным вопросом, который тревожит, не поддаваясь разгадке:

– Скажи, Дан, отчего так? Рождаемся один в одного – меленькие, голенькие, писклявенькие, и тут же разбегаемся по нациям...

Его сосед дышал сипло, с высвистом, словно травило легкое, простреленное пулей. Духи ночи вжимались в стены, проговаривали неслышно:

– Оно и было прострелено…

– На галере «Маркеза»…

– В морской битве при Лепанто…

– 1571 год, седьмого октября…

– Две раны в грудь, одна в плечо…

Самый момент возвестить гордо, к посрамлению хулителей: «Если раны мои и не красят меня в глазах тех, кто их видел, то, во всяком случае, возвышают меня во мнении тех, кто знает, где я их получил…»

Участник морской битвы при Лепанто выбрался из палатки ногами вперед, сел на полу – худ, изможден, с выпирающим хребтом и впавшими ребрами.

– Наше проживание отягощено излишками, Шмуэль Пинчик. В нём нет места для прозрений. Как предаваться раздумью, когда на подоконнике твои бирюльки, картиночки по стенам, на тапочках помпон, а на выключателе бантик?

– Нет бантика на выключателе, Дан.

– Нет, но мог бы быть. В перегруженном мире не отыскать себя.

Вскричал:

– Почему таз посреди комнаты?

– Я не трогал, Дан! Это, наверно, уборщица…

– Вещь должна быть неприметной. Тогда можно ее вытерпеть.

Пинчик пододвинул таз с водой, бормотнул обидчиво:

– Во всем виноват я. Всегда. Без исключения. Беда в том, что я с этим согласен…

Старец умыл руки, лицо, прочистил со старанием ушные раковины.

Дух ночи, самый сведущий, с почтением разъяснил остальным:

– Уши высвобождает. От речений, налипших с вечера.

– Ах! – восхитились. – Вот бы и нам…

Утерся полой рубахи, густо прокашлялся:

– Выходим в ночь, Пинчик.

– Уже утро… – неуверенно возразил тот.

– Что бы ты понимал! Тьма простирается над Божьими творениями. Ночь ищущих раздора и источающих ложь.

– Повременить бы, Дан. Выйти попозже, после покойного сна и сытного завтрака. Опорожнившись перед дорогой в кабинете задумчивости.

Духи, и те возмутились:

– О, подлый смерд...

– Какие слова посмел произнести…

– В присутствии именитого кабальеро…

– Прополощи рот от такого непотребства…

Пинчик потоптался в смущении, выговорил робко:

– Между тем как запахи с кухни…

Старец – обрывая в строгости:

– Между тем – что, чревоугодник? Желания твои не выходят за пределы кишечного тракта.

Возопил жалостливо:

– Кто, кроме меня, станет о нем тревожиться? Кому он нужен?..

– Подними меня.

Левая рука провисла в недвижности. Тощие ноги облепило трико, выказывая вздутости на коленях. Надел рубаху, опираясь на Пинчика. Натянул брюки. Пояс затянул рывком на дальнюю отметку, как перерезал себя надвое.

Узкобедрый и долговязый.

– Усади в коляску.

– Куда теперь? – вопросил Пинчик, пугаясь заблаговременно. – В холод не обогретых пространств и грохот снежных лавин, где редок и пуглив шаг пешехода? Как в тот раз, Дан? Как в тот?..

Сурово:

– Как в этот. Отправляемся в места, достойные пребывания, которые на картах не значатся. Путь наш в прогалы бытия, в раздвинутость стен и распахнутость сердец. Через рвы, ограды и частоколы, где нет дорог – одни направления.

– А точнее?

– В поисках того места и тех людей, в котором и возле которых не стыдно умереть.

Пинчик осознал услышанное, возразил безрадостно:

– Под силу ли нам подобное?.. Умереть можно и здесь, Дан, не отходя от постели.

Старец не внял ему. Устроился удобно на сиденье, поправил выпадающую челюсть:

– Наполни свои поступки содержанием, Шмуэль Пинчик! С сего дня ты – Открыватель Дверей! Приступай к обязанностям.

Но он не приступил, всё еще надеясь на завтрак.

– Шмуэль Пинчик, выселю!

Это сработало.

Заурчал мотор. Коляска выкатилась в коридор.

– Сейчас… – суматошился Пинчик с рюкзачком за спиной, запихивая в рот кусок черствой булки. – Только ключ поверну в замке…

– Не надо.

– Как так?..

Дан не снизошел с ответом, а духи заторопились, нашептывая в уши, – кому досталось левое, кому правое:

– Отправляешься на благое дело, Шмуэль Пинчик…

– Странствовать по миру, сторонясь его веселий…

– И к входу в обитание твое будет приставлен ангел…

– Стражем бирюлек твоих…

– Тапочек твоих и зубной щетки…

4

Нескончаемый коридор протянулся вдаль.

Комнаты с обеих сторон, словно в гостинице.

Предутренний сон, который слаще всего.

– Здесь, друг мой Пинчик, обитают отважные ратоборцы, неподкупные соблазнам. Которые побеждали без хвастовства, проигрывали без нытья, что доступно не каждому. Но как ты сюда попал, друг боязливый, ума не приложу.

Пинчик на это – с суетливым достоинством:

– Я, Дан, признанием не избалован. Жизнь проведя уклончиво, никому не в тягость, скажу со всей прямотой: легче совершить подвиг, нежели поведать о нем.

– И всё же. И всё же... Трудно поверить, что ты кого-нибудь победил.

– Не обладая пригодностью… – ответствовал Пинчик, дожевывая булку. – Побороть врага не доводилось, но всячески способствовал этому. Состоя квартирмейстером при полковом обозе, размещал на ночлег с беспримерным усердием, кормил досыта за счет противника.

– Потому и удостоен?

– Потому и здесь. Поскольку желудок питает отвагу, не отвага – желудок.

Потянуло тушеной курицей со вчерашнего ужина. Яичницей-глазуньей и манной кашей на молоке, которые подадут на завтрак.

Это был Приют престарелых мастеров боя, где воины доживали без воспарений, пребывая в довольстве и несогласии друг с другом. Завтрак, обед с ужином, питание наповал, а в промежутках мертвый час, кофе без кофеина, карты без азарта, морской бой на бумаге в клеточку – познавать мир было недосуг.

Коляска катилась по коридору.

Дан взывал у каждой двери – басом могуч, до верхних этажей его бас:

– Подъем, воители! Воители, за мной! Чтоб и рубеж – не помеха.

Сипло вопрошали спросонья:

– Куда тебя несет, недужный старец? Не в те ли края, где сильные не угрожают слабым?..

– В те, воители, в те!

– Где крик петуха к побудке, зверье непуганое?..

– Именно, воители, именно!

– Там мы уже побывали. В городах, обреченных на безлюдье...

– Поели петухов…

– Постреляли зверей…

– Разогнали птиц…

Но старца не унять.

Старец продвигался по коридору ниспровергателем устоев: пламень в душе, неукротимость в печени. Имя сопровождало его – звучно, коротко, ударом хлыста, призывом набата: Дан, Дан, Дан!

Неудачнику не спасти неудачников. Малосильному не подвигнуть немощных.

Только яростью можно вырваться из тины бытия. Только неудержимостью – вырвать другого, без этого и начинать не стоит. Тихий, с примирительным отношением к миру, вряд ли на такое горазд, – да и разговор не о нем.

«Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути…»

Телом немощен, гневом неудержим.

– Вы! Покоящиеся на лоне изобилия! Лишенные прозрения-проницания, преданные позорной праздности души и тела!..

Упал – поднимут. Разбил – заменят. Пролил – подотрут.

Пинчик вздыхал на каждое его слово, желая той же праздности на лоне изобилия, чтобы усладить себя манной кашей на молоке, сдобренной ложкой абрикосового варенья.

Двумя ложками.

А прозрения с проницанием не желал.

Но мама уже тут как тут.

Мама Пинчика, заботливая и потревоженная. Которая пошла бы в поход вместо сына. С двумя рюкзаками, если потребуется.

– Куда путь держишь, Санчо?

– В места, достойные пребывания, мама.

– Где они находятся, эти места?

– Не знаю, мама.

– Кто это знает?

– Тот, мама, который ведет меня.

– Разве тебя не кормили в приюте, сын мой?

– Кормили, мама. Очень хорошо кормили.

– Разве тебе не спалось на мягкой постели?

– Спалось, мама. Замечательно спалось.

– Может, ты потерял что-то и теперь разыскиваешь?

– Нет, мама, ничего не потерял.

– Так чего тебе недостает, сын печали моей?

– Любви, мама.

И мама прольет слезу с перистых облаков.

ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее