ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В НОРАХ ЗЕМЛИ

1

Сказано было‚ да не в теперешние уши: "Человеку лучше бы не родиться".

Жизнь коротка и невзгоды на пути его.

Но если уж он родился‚ дали бы одно‚ на все сроки: жизнь прошагать налегке‚ невидными тропками‚ грибными перелесками‚ через нескошенное поле‚ по росным приречным травам‚ поглядывая по сторонам‚ посвистывая‚ покусывая соломинку‚ не усталому еще‚ не запыхавшемуся‚ и прохлада ласковая на лице.

Холмы на пути громоздились крутизной‚ без жалости-сострадания‚ не оставляя надежд на прогулку-утешение.

Тысяча холмов перед ним увалами за горизонт. Тысячью надежд на подъеме. Тысячью огорчений на спуске.

Птицам хорошо на холмах. Оленям вольготно. Зайцам-кроликам.

Человеку натужно.

Пинечке подходил на рваном дыхании‚ без еды-питья‚ в несчитанный и позабытый день‚ а когда совсем уж слабел‚ и сердце обмирало‚ и голову заплетало пеленой‚ вынимал из кармана крошку хлеба‚ память о Фриме-вдове‚ клал в рот и легчало.

В один из дней вышла из травы умильная дворняга‚ прилепилась‚ пошла следом. Морда драная‚ бока в колтунах.

– Живой? – обрадовался Пинечке. – Здравствуй‚ буль-буль! Здравствуй‚ дог! Что ж ты хозяина не выхватил?

А пес взглядывал преданным‚ виноватым глазом: ты теперь мой хозяин‚ ты мой царь-повелитель‚ ты и корми меня. Крошку псу‚ крошку Пинечке.

Ночами пес сворачивался клубком: Пинечке подушка. С рассвета пес шагал рядом‚ ухо вострил: Пинечке собеседник.

День долгий. Дорога длинная. Развлечений никаких. Душа изнемогала от перехода через молчание‚ и потому требовался попутчик‚ чтобы слушал тебя‚ понимал-поддакивал. А пес слушал внимательно‚ взлаивал с одобрением‚ глазом косил просительно: кинь‚ друг‚ крошечку‚ а я соглашусь с тобой.

И Пинечке кидал по доброте чувств.

– То‚ что случилось‚ – говорил между делом‚ – так оно случилось. Жил на свете Айзик-бедолага‚ Айзик – "Снятый с петли"‚ и добра в доме две потерянные пуговицы. Скопил Айзик денежку‚ с трудом и за долгие сроки‚ пошел к сапожнику и говорит: "Видишь эти драные‚ облезлые башмаки? Видишь этот гривенник? Поставь новые подметки‚ подбей-подлатай где надо и гривенник твой". Сапожник знал свое дело‚ сапожник подбил-подлатал: не жмет‚ не давит‚ и пошагал Айзик-бедолага на поиски своего счастья. Пнями-лесами‚ мхами-болотами‚ осыпями-завалами. Не день шел‚ не месяц: каблуки истоптал‚ одежды истер‚ мозоли на ногах намял. Приходит – а оно лежит под деревом‚ его счастье‚ похрапывает в тенечке: пухлое‚ румяное‚ отъевшееся‚ и за щекой запасы еды‚ как у хомяка. Закричал Айзик в великой радости: "Счастье‚ мое счастье! Вот я тебя нашел!" А оно не слышит. "Вставай‚ счастье‚ просыпайся поскорее!" Храпит – не добудишься. "Ой мне! – зарыдал Айзик – "Снятый с петли". – Дети мои раздетые‚ жена голодная! Проснись‚ мое счастье! Помоги! Выдели хоть что–нибудь". Шелохнулось его румяное счастье‚ закряхтело без удовольствия‚ глаз не открывая‚ порылось без охоты в кармане‚ протянуло затертый гривенник и снова захрапело. Взял Айзик монету и тем же путем пошагал домой. Не день шел‚ не месяц и сразу к сапожнику: "Видишь эти драные‚ облезлые башмаки? Видишь этот гривенник? Поставь новые подметки‚ подбей-подлатай и гривенник твой". Сделал сапожник свою работу‚ стали башмаки‚ как новые: не жмут‚ не давят‚ и можно снова отправляться в путь. На поиски счастья.

Шнур протянулся по земле непонятного назначения. Перешагни и забудь. А пес встал в стойку‚ шерсть вздыбил‚ горлом поклокотал‚ и Пинечке встал‚ задумался. Конец пути? Граница земли? Предел жизни от гнева и мщения Господа‚ Который простер шнур уничтожения?..

Огонек побежал издалека‚ будто посланный с поручением: фырчал‚ потрескивал‚ споро пожирал шнур и подкатывался под ноги. Шагнул следом‚ как привязанный‚ голова книзу‚ а огонек убегал‚ петляя‚ заманивал без возврата в далекое и неизведанное.

– Тяжко мне было‚ – сообщал Пинечке вприпрыжку‚ невесть кому‚ невесть чьими словами‚ потный и взволнованный‚ – на путях неприютной земли. И по ночам не спал я‚ проводя время в молитвах и стенаниях‚ и бедственным было мое положение‚ ибо не знал я‚ что принесет завтрашний день‚ и горевал тяжко‚ пока не занемог...

Пинечке запыхался. Пинечке задыхался. Пинечке одолевал дистанцию без цели–смысла‚ по увалам‚ в ложбины‚ поперек и наискосок. А пес забежал вперед‚ встал над шнуром‚ ногу поднял в готовности...

– Нет! Не смей.

Но тот брызнул струйкой‚ затушил соблазнителя‚ старательно покропил для надежности.

– Экой ты‚ – вздохнул Пинечке. – Всё огрубил.

И постонал всласть.

2

Шла–брела‚ прихрамывая‚ нищенка с гнутой клюкой‚ дудела в гнусавый нос:

– Сохну-чахну. Старею-дурею. Паршивею-плешивею. Нигде и никому!

Увидела путника на тропе‚ руки потянула за подаянием: одну обойдут‚ а в другую положат.

– Господин еврей‚ а нет ли у вас по случаю целебного рыгального масла? Боли залечить с недугами. Его монахи привозили из Ерусалима.

Пинечке порылся в карманах – дать нечего‚ положил малую крошку.

Сказала криком:

– Остолбенение какое! Ощедрили сверх меры! Низкий вам поклон за внимание и неоставление!

Оглядела крошку на ладони‚ обнюхала:

– Бабой пахнет.

Есть не стала.

– За такое за обхождение пошли со мной. Проведу в обход‚ мимо тысячи холмов.

– А кто ты такая?

– Баба-крикушка. Кричу много‚ а подают мало. Да и кому тут подавать? Степь без леса. Народ без жалости.

Шла впереди‚ клюкой тыкала в землю‚ космами трясла.

– Имя у тебя есть?

– Как не быть? Имя мне – болящая Серафима.

– Серафима?.. – и взглянул внимательно.

Глаз в ярую рыжину. Пряди в пыли цвета неясного. Точки на носу: грязь или конопушки?

– Летать пробовала? – спросил с умыслом.

– Где нам... – И перетекла из лика в лик‚ зубом проглянула одиноким‚ плечом скособоченным‚ томлением во взоре: – Плотью обаять – семя принять – утробу отворить – сосцами набухнуть. В девичьей стати‚ в бабьем естестве‚ во вдовьей доле. Вкусить. Испробовать. Прелести испытать и соблазны.

Котомка на боку заерзала сама собой‚ сунулась оттуда усатая морда‚ зашипела на пса‚ снова убралась внутрь.

– Это она на свету кошка‚ – криком объяснила нищенка. – А в ночи она тигр. Пума. Крокодил лютый! Днем я ее сберегаю‚ ночью она меня.

А сама уводила пока что в сторону‚ неприметной тропой в овраг‚ в жуть и глушь‚ в сырь и гниль‚ в переплетение корней и трав‚ прямым ходом в бездну‚ где приютились филины и ехидны‚ хрюкают бесы‚ хоронится от глаз князь вражды Блияал: дух ненависти‚ тьмы‚ соблазна и заблуждения. Вера его зла‚ закон подл‚ и полчища нечестия на подходе.

3

– Пинечке‚ – сказала мама‚ пробиваясь через немоту. – Это обман‚ Пинечке! От злодея исходит злодеяние.

А дальше мрак.

Захочешь – не вспомнишь.

Палка ударила по темени‚ дубовая‚ с набалдашником‚ и завалила в провал с забвением. Жизнь шла чередом‚ через радости и несчастья‚ но Пинечке этого не знал‚ потому что жизни не чувствовал. Его душа готовилась покинуть тело‚ гордо и с печалью‚ как капитан покидает тонущий корабль‚ но Пинечке удержался на плаву и стал жить дальше.

Дворняга вылизывала ему лицо и руки‚ выла‚ скакала вокруг‚ а Пинечке полежал без движения‚ подергал веком и ужаснулся. Склонилось над ним чудище творения: белые глаза навыпучку‚ язвы по щекам‚ пожухлые уши тряпочкой‚ губа в волдырях‚ а вместо ноги полено в сучках. Нелюдь. Выродок. Исчадие оврага. Душой пахло изо рта и пахло плохо.

– Ку-ку‚ – позвал он игриво. – Недолги дни ваши. Если‚ конечно‚ не сговоримся.

– Объяснитесь‚ – попросил. – Чтобы понять.

– Объясняем. И даже в охотку. В каждом овраге сидит злодей‚ которому нужна кровь. Без крови нам скучно. Без крови нам муторно и смысла нет.

В полночь задувает ветер‚ тихий северный ветер‚ что приносит с собой Божью милость: в полночь‚ ровно в полночь. Остужает горячих‚ утишает взволнованных‚ смывает скверну души‚ и даже злодеи притихают на час и подставляют ветру свои пропащие головы. И лишь злодеи из злодеев вострят ножи и выходят в полночь на промысел.

– Мы‚ – разъяснял выродок‚ – злодеи из злодеев. Беззаконники. Сыны погибели. И мы уважаем южный ветер‚ палящий и жестокий‚ сжигающий травы и насылающий ожоги.

Так он сказал и так он сделал: встал на четвереньки‚ уперся руками в землю‚ задрал подбородок к небу‚ выгнул позвоночник‚ закостенел шеей и взвыл в голос. Воем диких лесов. Воем голодных волков. Затаившихся до поры в оврагах-логовах-гнездовищах. Убивающих‚ чтобы насытиться. Насыщающихся‚ чтобы жить. Живущих‚ чтобы наплодить потомства. Которые тоже будут выть‚ убивать и насыщаться.

Тут же прихорашивалась Крикушка-наводчица‚ пыль с лица смахивала‚ волосы расчесывала‚ щеки румянила‚ лучшела на глазах без меры. Кошка сидела у нее на плече‚ курлявкала сытым брюхом‚ гостей зазывала.

– Я про тебя всё знаю‚ – говорила Крикушка. – Ты‚ парень‚ холостой‚ в расцвете положения. Не желаешь со мной жигли-мигли‚ любовные забавы?

– Нет. Не желаю.

– Мучить буду‚ – пообещал выродок. – Резать. Кожу сдирать. Должен я о сестре заботиться?

Сердце злодея жестоко.

– Режьте‚ – сказал Пинечке. – Сдирайте. На жигли-мигли я не согласен.

А от удара все плывут вокруг‚ двоятся-слоятся: выродков полон овраг.

– Да ты погляди на нее‚ погляди! – хором взывали выродки. – Здоровая‚ домовитая‚ работящая: мне‚ безногому‚ помощница. Она гостя подманит – я гостя пограблю. Ей на приданое.

– Вот я собаку напущу‚ – пугнул Пинечке. – Она у меня буль-буль-буль‚ много еще раз буль‚ а уж потом дог. Свирепости чрезвычайной.

Тот только хохотнул и волос взлохматил:

– Да у меня кошка – крокодил. Что мне твое буль-буль?

Делать нечего. Пинечке изобразил на лице плач сквозь плач‚ и выродок отпал в рыдания. Стонал‚ бил себя в грудь: "Лучше бы меня удавило пуповиной!"‚ заливал землю слезами‚ каялся‚ просил милости.

Отрыдался, сказал деловито:

– Беру. В долю. С тобой и кистеня не надо. Жертва плачет – мы грабим. Отплакалась – а нас нет. Денег наработаем! Денег!..

А Крикушка в голос:

– Замуж хочу! Ребятеночков! Печь протопленную!.. Скольких заманила – кладбище целое. Хоть какой бы клюнул на пожилую девушку.

И подолом потрясла в огорчении.

– Женись‚ – попросил выродок по–хорошему. – Станешь Крикушкин муж. Пойдут у тебя Крикушкины дети. Будет у тебя друг – Крикушкин брат. Окажи честь инвалиду.

– Нет. Нет и нет!

4

Беда притягивает беду. Несчастье тянет за собой несчастье. Пора гостя резать‚ а выродок глядит – тоскует:

– Объяснись. Чтобы понять.

Пинечке стал объяснять‚ самыми простыми словами:

– Есть Книга...

– Книга... – тот даже поперхнулся. – Слово-то какое! Словом сто лет не пользовался.

– Есть Книга‚ – повторил Пинечке. – А в ней сказано: "Когда Я повелю вам: "Кричите!"‚ тогда закричите".

– И что?

– Их услышали‚ им тут же ответили, и "распалась стена на месте своем". Я тоже дойду. Я закричу. И мне ответят.

– Кричи отсюда‚ кто тебе мешает?

– Отсюда не докричать. Грехом заросло.

– А мы на что? Вместе бы постарались. Вместе слышнее. Ребеночков народим. Еще громче.

У всякого свой путь.

– Ладно уж‚ – опечалилась Крикушка. – Не судьба‚ братец. До смерти доживу без нарушения пола. Режь его. Хорони его. Стану поминать-оплакивать.

– Извини‚ друг‚ – повинился выродок. – Я бы не резал‚ да рожа обязывает. С такой рожей только в людодеры. А в мечтах я‚ может‚ стригу‚ брею‚ пользую ароматом "Амбре виолет"‚ усы беру на папильот.

Вынул нож‚ опробовал на ладони острие:

– Какая в овраге мечта? Только порезать кого-то. Сначала порезать‚ потом пограбить.

Но Пинечке не понял его томлений‚ а понимал он по-простому‚ без затей‚ как папа с мамой наказывали: чего не клал‚ того не бери.

Зафырчало поверху.

Затрещало призывно.

Огонек побежал по бугру‚ на приличном от них отдалении‚ будто заманивал за собой‚ а они глядели неотрывно из глубин оврага‚ задрав головы на далекое и недостижимое.

Пинечке заахал‚ Пинечке заохал: бежать-догонят-пристраиваться‚ а выродок глядит – страдает:

– Зима наша жестокая и трескучая. Лето наше скудость с безводицей. Зимой вымерзаем в овраге. К лету заводимся заново. Свояки от нас отказались. Кумовья нами гнушаются. Дружков мы порезали.

Ногу выставил‚ глаз сощурил‚ метнул нож от плеча: был огонек и нет его.

– А чтобы не манил‚ зараза.

Дура-дворняга поскакала радостно наверх‚ нож понесла обратно: глаза лихие‚ пасть до ушей.

– Беру! – закричал выродок. – В долю! Для экономии времени! Я нож кидаю‚ ты нож приносишь. Больше порежем – больше пограбим!

Пес взглядывал на него с обожанием‚ спиной юлил‚ слюной исходил от восторга: ты теперь мой хозяин‚ ты владыка и повелитель‚ кинь только косточку!

Кошка фыркнула‚ обидевшись за предпочтение‚ пошла‚ села возле Пинечки‚ шерсткой потерлась о ногу. У кошек на всё свое мнение. На всё и про всех.

А выродок снова взялся за нож. Точил – жаловался:

– Душа в теле большая‚ а тело для нее маленькое. Тело не по душе‚ как ботинок не по ноге. Жмет в утеснении‚ мозоли натирает. А после злодейства душа ужаснется‚ съежится от стыда и ничего‚ жить можно. Зверствами утишаем томления.

5

Тут топот сапога с подковкой.

Посвист молодецкий.

Песня на весь овраг:

Яшке голову обрили‚

Всей деревней затужили –

Плачут.

Яшка Хренов – не велик чин – шел бодро‚ размашисто‚ без устали: ружье на плече‚ ранец за спиной‚ труба на марше. За Яшкой шагала‚ будто на живодерню‚ старая‚ усталая‚ заезженная коняга‚ склонив мослатую голову‚ натужно волокла скрипучую телегу. В повозке‚ спиной к лошади‚ подремывал возница‚ смиренный простак‚ в терпении и равнодушии: чуб свисал набок.

– Яшкеле! – закричал Пинечке в великой радости. – Это же я‚ Пинечке! Который в друзьях с Ваничке!.. Куда и откуда?

– Дана команда‚ – сказал на подходе. – Показано направление. Я и пошел. На утишение земель и народов. Как тут у вас с бунтом?

– У нас нормально‚ – доложил выродок. – Мы не бунтуем. Мы грабим.

– Это другое дело‚ – разрешил Яшка. – А то смотри: у меня строго. Дело поставлено на глянец. Кто бузил‚ тот замер. Кто перечил‚ тот затих. А иные упокоились без возврата.

Вынул из ранца котелок с кашей‚ принялся разводить огонь:

– Не могу доварить. За долгую службу. Только нагреется‚ парок пустит‚ а труба уж зовет. На битвы-баталии.

Есть люди‚ которым вечно трубит труба‚ зовет на бои-свершения. Без трубы им скучно: чем жизнь заполнить? Без трубы им смутно: куда шагать‚ в кого стрелять? Без трубы им пакостно.

– Яшкеле‚ – попросил Пинечке. – Я с вами. Вызволите из рук злодеев.

– Вызволяю.

И оглядел с пристрастием:

– Жидок в запасе. Слабосильный и необученный. Ружья тебе не поднять‚ но, ежели чего, руками станешь толкать‚ ногами давить‚ зубом врага грызть.

– Я не сгожусь‚ – сразу сказал Пинечке. – Зуб не тот.

– Сгодишься. Чего там? У нас в полку был Петя – кавалер-бомбардир‚ Петя Умойся Грязью. Так он фугасы кидал почище мортиры‚ беглым и навесным огнем. Стены повергало и врага валило.

И возопил:

– Проверка! Подконвойных! Которые Шлепентох!

Зазвенели кандалы‚ зашевелилась солома на дне телеги‚ сунулся оттуда потрясатель основ‚ мелкорослый и плоскогрудый‚ плешивый‚ носатый и чернявый. В руке книга. На носу пенсне. На лице зачатки чахотки и бессилия.

– Я Шлепентох‚ – бодро сказал Шлепентох и воззвал: – Здгавствуй‚ пгостой нагод!

Возница пробудился от шума‚ вяло мотнул чубом:

– Орать горазд‚ падла. Вези его‚ коня мучай. Пнуть – и нету.

Шлепентоха это не смутило. Шлепентох листнул книгу–растрепу‚ прочитал с пафосом:

– Мое сегдце говогит мне‚ что со вгеменем пгостой нагод нас погюбит. Мы заставим его погюбить нас. Как? Своей любовью.

Пинечке подходил с опаской‚ спрашивал:

– Идн‚ вы кто есть?

– Мы – нагодники‚ – гордо отвечал Шлепентох.

– Народники?

– Да‚ нагодники. И мужики наши родные бгатья. Пгобудись‚ нагод!

А возница спросонья:

– Еще разбудишь – удавлю.

Храбрый солдат Яшка Хренов затушил огонь‚ убрал в ранец недоваренную кашу:

– Кому что‚ а у меня задание. Со мной не разбалуешься. И ать-два!

Сделал что сделал и дальше пошагал. Следом покатила телега со Шлепентохом. За ней Пинечке. Позади всех шла кошка‚ нос воротила брезгливо: "Ну‚ компания... Ну‚ люди... Ну‚ влипла..."

– Идите в нагод‚ – взывал пока что Шлепентох. – Сливайтесь с мужиком. Поднимайте его на бунт‚ на баггикады. За идеалы добга и спгаведгивости.

– Да я и так в народе‚ – отвечал Пинечке. – Куда еще?

– Это не тот нагод‚ не тот! Вам‚ идн‚ сгедует разлиться. В шигоком океане человечества. Без газличия рода-племени!

– Ой мне! – перепугался Пинечке. – Да будет эта мысль как можно дальше от нас. – А вслух сказал так: – Слышал я от учителя моего: не сейте добро силой. Не тащите ближнего в рай через смертные муки. Прежде подумайте‚ желали бы этого для себя. Попасть в рай. Через муки.

Заморенная коняга покосилась на него с симпатией‚ мятую пожевала губу:

– Пришли жалостливые‚ окружили сердобольные и говорят: "Овса желаешь?" – "Желаю". – "Получишь овса полные закрома‚ а за это позволь отрезать тебе голову". – "Глупые! – отвечаю. – Если отрежете голову‚ как же я съем ваш овес?" А живот подвело и засомневалась: "Интересно‚ когда отсыпят овса? До или после?.."

Странности продолжались‚ и это было отрадно.

– Я старая лошадь‚ – говорила лошадь‚ – и я кое-что выяснила у седоков. К примеру‚ ты‚ Шлепентох‚ рабом был у фараона в Египте. Это тебе известно?

– Бгосьте свои штучки‚ – сказал Шлепентох. – Мы с вами не в синагоге. Настало вгемя железных догог‚ почты и телеграфа‚ котогые объединили нагоды!

– Тогда так‚ – посоветовала лошадь. – Если Шлепентоха нельзя увести в пустыню для очищения‚ надо пустыню привести к Шлепентоху.

И дальше пошагала.

– На кого силы тгатим? – завопил Шлепентох. – За кого кговь пголиваем?.. Всё. Я уже не нагодник. Я теперь теггогист. Пойду лучше – потогоплю истогию‚ метну снагяд в цагя-батюшку.

6

Пинечке уходил в свою сторону‚ головой вертел с интересом‚ а кошка шагала следом‚ сама по себе. Он левой‚ а она правой. Он правой‚ а она всеми сразу.

– Жил-был царь‚ – рассказывал Пинечке‚ чтобы скоротать время. – Всем царям царь и всем мудрецам мудрец без ямочки над верхней губой. Были у царя ямочки на щеках‚ были у него ямочки на локтях‚ была ямочка-пупок‚ а под носом гладко.

Степь расстилалась беспредельная‚ покинутая и заброшенная‚ где нога не ступала‚ злак не зрел‚ овощ не выспевал‚ только зверь‚ крадучись‚ шел на водопой‚ а воды вблизи не было.

– Был день – созвал царь мудрецов‚ чтобы разъяснили ему‚ отчего у всякого имеется ямочка над губой‚ а у него‚ у царя‚ нет. Думали мудрецы день‚ гадали ночь‚ но затруднились они с ответом и оконфузились при честном народе. "Что же это такое? – вскричал царь. – Неужто перевелись знающие люди в нашей земле?" Вышел из толпы юноша‚ почти мальчик‚ покрутил длинную пейсу и сказал: "Я объясню тебе‚ царь-государь". – "Ты? Щенок?!" – "Я. Щенок". И объяснил по-простому‚ как несмышленому: "У каждого младенца. В утробе матери. Свеча горит над головой. И при свете той свечи душа младенца обозревает мир из конца в конец‚ разумом постигает тайны‚ недоступные людям‚ выучивает наизусть законы. Каждый младенец в утробе матери – мудрец из мудрецов‚ которому нет равных на земле‚ но перед самым его рождением приходит ангел‚ гасит свечу над головой‚ щелкает по верхней губе, и премудрости отлетают прочь. Оттого мы и рождаемся без знания–разумения‚ и след от ангела ямочкой под носом". – "Так‚ так‚ так‚ – сказал царь. – Очень оно интересно. А как же со мной?" – "Ты‚ царь‚ тоже выучился премудрости в утробе матери‚ но ангел позабыл про тебя‚ – всех щелкал‚ а тебя пропустил‚ – потому и родился ты мудрым-премудрым‚ без ямочки над верхней губой". Удивился царь и говорит надменно‚ с высоты трона: "Откуда ты‚ малоумный‚ знаешь то‚ чего я не знаю? Ты‚ невежда‚ с ямочкой над губой?" Юноша улыбнулся на это‚ снова покрутил пейсу и сказал: "Так я же учился‚ царь. Я учился от самого своего рождения и кое-что восполнил".

Днями кошка выбирала солнцепек‚ как прожаривалась после овражной промозглости. Ночами обращалась в лютого тигра‚ прокрадывалась в густых травах‚ пугала хрипатым басом.

А холмы уже громоздились на пути.

Тысяча холмов тысячью будущих усилий.

У первого холма‚ у самого его подножия‚ проглядывали в траве‚ в кустах‚ в малорослых деревьях слитые с зеленью силуэты. Взбирались с боков цеплючие побеги‚ шустрые усики раскидывали по сникшим телам‚ оплетали настойчиво‚ опутывали старательно‚ будто сами уже тела зацвели и замшели‚ увядали и сохли‚ опылялись‚ плодоносили и вновь опадали в разливанной зелени утоленного слияния. И корешок у каждого от пупа в землю.

– Вы кто? – спрашивал Пинечке с боязнью. – Люди или не совсем?..

Глаза замерцали на звук расточительным украшением. В переплетении ветвей. В шевелении трав. В частом дрожании листвы с вытканной россыпью зрачков. И сказал один‚ самый из всех замшелый‚ тугим‚ неразбуженным голосом:

– Мы люди... Но на нас охотятся...

Пинечке присмотрелся:

– Юдл! Это вы?.. Юдл‚ это же я!

– Здравствуй‚ Пинечке. Тебя послали за нами?

– Нет. Я сам по себе. А это что? Это уже будущее?

– Не сказал бы‚ – ответил Юдл. – До будущего еще шагать и шагать.

– Что ж вы сидите? Пойдемте уже. Может‚ оно за ближним углом.

– В степи нет углов‚ Пинечке. Не попадались.

И все кивнули согласно. Берко с Копелем. Герш с Мовшей. Абеле с Ареле. Ицкеле‚ Беньюмчик и Ушер Балабус головой над всеми.

– Ох‚ Пинечке‚ затворилось наше дыхание! В прошлое‚ Пинечке‚ через низинку‚ в будущее через холмы: не обойти – не объехать. Нужны силы на подъем. Еще больше на спуск. Вот дорогу пробьют‚ пойдем дальше.

– Я полезу‚ – решил Пинечке. – Я ждать не буду. Лучше в гору с надеждой‚ чем с горы с отчаянием.

– Лучше подождать‚ – сказал Юдл. – Другие назад возвращаются: к печи нагретой‚ к носкам заштопанным‚ к ложке обкусанной. – И погордился уныло: – Мы не другие. Мы тут посидим. У холма-упора.

Закон жизни: когда двое не хотят‚ третий не может.

Опадали руки. Подламывались колени. Веки набухали усталостью. Вены – густой кровью. Пинечке вяло осаживался на корточки возле Юдла‚ а в пупе уже началось жжение-шевеление. Проклюнется почкой‚ прозмеится до земли‚ корешком уйдет в глубину‚ засосет-зачмокает.

Только и спросил‚ уминаясь на долгое сидение:

– А что вы едите?

– Что ест дыня? Что ест помидор?.. Соки земли через пуп‚ да травку‚ до которой дотянешься.

– И достаточно?

– Если не двигаться‚ то достаточно. Без страстей и забот. В расслаблении и покое.

Ветер силен‚ но человек преодолевает его. Человек силен‚ но страх губит его. Страх силен‚ но хмель отгоняет его. Хмель силен‚ но сон отрезвляет его. Спи‚ Пинечке‚ спи-похрапывай.

7

Полусон.

Дремота.

Сладостное отупение.

Папа у Пинечки‚ помянутый к добру‚ при жизни удостаивался Божественных видений‚ что проглядывали для него с закапанных воском страниц. Видел папа престол Славы‚ и Ган Эден по правую руку от Всевышнего‚ Гееном по левую от Него руку‚ видел сквозь расступавшиеся буквы и избавителя в красном одеянии. Свет воссияет с его приходом‚ как в первые дни творения‚ отстроится Иерусалим из камня сапир‚ Храм опустится с Небес на место свое‚ живая вода потечет из святого города и выправит калечных. Слепые прозреют‚ глухие услышат‚ хромые заскачут газелями. Не станет в мире скорби и боли‚ стона и плача‚ и на ногах у всякого сандалии из кожи тахаша. Тахаш‚ о тахаш! Единорог с переливчатой шкурой! Что показался в пустыне‚ пред Моше и народом‚ дабы шкурой его украсили обитель Всевышнего. А затем он исчез‚ на многие поколения исчез‚ но он появится‚ да-да‚ он появится‚ и будут у Пинечки красавцы-башмаки из переливчатой шкуры тахаша. А есть такие‚ что уверяют: две пары башмаков.

Кошка сидела рядом‚ мурлыкала‚ подбавляла удовольствия‚ а зелень уже оплетала неслышно и неспешно‚ присасывалась шустрыми побегами‚ споро брала свое. Соками изойдет в растения. Перегноем в почву. И корешок протянулся от пупа в землю.

– Пинечке‚ – сказала мама. – Папа договорился. Тебе помогут‚ Пинечке‚ и даже скоро.

Но он ее не расслышал‚ углубившись в пищеварение.

Пуповина пустила под землей отростки‚ переплелась с прочими корнями‚ грибницей протянулась в неведомые дали‚ где люди другие‚ жизнь другая‚ соки неведомых перегноев. Сидели‚ насасывались‚ судорожно напитывались через пуповину: силой печали по невскопанной грядке – лучок‚ редисочка‚ огурчик; тоской по корневищу‚ которое не выкорчевать; мечтой о луговых просторах в смраде огороженной тесноты; заботой по горстке земли из недостижимого Обетования‚ которой посыпали напоследок‚ на опавшие навсегда веки.

– Ах... – шепнул через время‚ заполненное перевариванием густых соков земли.

– Ах... – эхом откликнулся Юдл‚ занятый тем же делом. – Поначалу мы думали‚ что это и есть наше будущее. Без зависти. Без забот-вожделений. Но какое же это будущее‚ если на нас охотятся? Чем оно отличается от настоящего?

Пинечке еще почмокал‚ потом спросил:

– Кто на вас охотится?..

– Охотники‚ кто еще? Пуповину перебивают с расстояния. Стрелой или пулей. Чтобы погибли в мучениях.

– И много охотников?

– Дураков всегда много. Со всего света приезжают. Большие деньги платят. Сафари называется.

Свистнула в воздухе легкая стрела‚ воткнулась у самых ног‚ подрожала перистым хвостиком. В отдалении‚ на помосте‚ кучкой стояли охотники‚ слушали объяснения распорядителя:

– Перед вами млекопитающие-живородящие. Живут скудно. С другими не спариваются. Своих защищают и оберегают. Очень похожи на человека‚ и потому легко ошибиться.

Спрашивали:

– Отличить нельзя?

Отвечал:

– Отличить можно. По печальным глазам. По курчавым волосам. По носу‚ который длиннее. По злобному пролитию – по их Талмудам – крови невинных младенцев.

Еще спрашивали:

– Количественно увеличиваются?

– Количественно увеличиваются‚ а качественно не очень. Но отстрелять можно. По лицензии. Для обуздания корыстных промыслов и чрезмерного их размножения.

Стали они стрелять. Прицельно и по очереди. Распорядитель стоял рядом‚ неприметно подталкивал под локоток‚ и они не попадали.

– А подойти нельзя?

– Подойти нельзя. Растерзают.

И снова подталкивал‚ чтобы назавтра осталось. Для оживления торговли и ремесел.

8

Вышла на помост новая пара‚ видом затмила прочих.

Крикушка в платье с воланами. Дворняга на поводке‚ завитая и надушенная. Выродок – шуба нараспашку‚ туфля из крокодиловой кожи‚ нога-деревяшка редких пород сандалового дерева.

Крутнулся на каблуке‚ выхваляясь‚ сказал важно:

– Убил волка – шапка. Убил медведя – шуба. Убил крокодила – туфля.

– Где ж ты крокодила нашел? – корчились завистники.

– Могу позволить. Заработано достаточно. За деньги и мамонта отстреляешь.

Не иначе‚ купца порезал.

К нему внимание. Ему предпочтение. Вперед пропускают‚ оружие предлагают‚ а он теорию подводит под отстрел‚ намерения высшего порядка‚ поучения с остережениями:

– Негодное племя. Неподверженное слиянию. Шкоды чинить и народы истощать.

Поиграл ножом‚ прикинул для верности расстояние‚ глаз пощурил:

– Можно ли назвать меру сию обременительною?..

Дождичек покапал нехотя. Теплый и ласковый. Зелень распушилась–заблагоухала. Соки забурлили в пуповине. В этакую теплынь‚ да под этакими небесами‚ да на этакой земле только жить да жить.

Кинул – перебил Пинечке пуповину.

– Что такое? – сказала Крикушка капризным голосом. – Где корчи-мучения? В проспекте обещаны.

Огонек побежал по шнуру. Издалека и под самые ноги. А дождичек посильнел‚ покрепчал‚ ронял капли-блюдца‚ грозил затушить насовсем.

Пинечке встал на слабые ноги и пошагал следом‚ держа ладони над огоньком. Как ковшиком прикрывал.

Кошка шла рядом‚ будто по делу.

А шнур петлял. Шнур заканчивался. Шнура оставалась крайняя малость‚ до первой расщелины на пути.

Взрыва Пинечке не ощутил‚ но услышал взамен тишину предвестником скорой радости.

Пришел час возвышения‚ и Пинечке возносился стоймя‚ с раскинутыми руками‚ неторопливо и невесомо‚ как в подставленных ладонях‚ а рядом летели камни в ту же сторону‚ рядом летела кошка за тем же делом. Серьезная и задумчивая.

– Папа постарался‚ – подумал Пинечке. – Мамина работа...

Он возносился в струях дождя‚ теплых и щекочущих‚ как очищался перед праздником‚ смывал пыль‚ морщины‚ озабоченность со страданиями‚ налипшие за жизнь. Земля удалялась навсегда‚ вниз и вбок‚ а с нею и заботы‚ будни‚ кострища порушенных надежд‚ потоптанные мечты в холмиках затвердевших испражнений‚ вывернутые с корнем души‚ измочаленные тела‚ грязь‚ гной‚ кровавые бинты‚ печаль одинокого молчания. Чуть пощемило сердце от близкой утраты‚ но впереди было небо‚ чистота и восторг‚ и душа зазвенела стрункой в нетерпеливом ожидании.

Потом камни стали отставать‚ замедлили полет‚ остановились‚ по одному попадали вниз. Стала отставать и кошка‚ продержалась немного возле его ноги‚ нехотя повернула обратно. И только Пинечке взлетал к небесам‚ счастливый и торжествующий‚ облака распахивались занавесом‚ сиянием слепило глаза‚ воздухом надувало легкие. Вот снова проклюнется "Шествующий в небесах" и запоет радостно‚ во весь голос.

Но слетались уже отовсюду‚ нечистой птицей на падаль‚ и перекрывали путь косматые Серим‚ Шедим и Мазикин, слуги хаоса‚ зла‚ ненависти и силы земного тяготения‚ которой не избежать.

9

А на земле шло чередом‚ скучным и обязательным.

Взрывом подняло гору.

Громом разломило окрестности.

Камнепадом просыпалось с высоты.

В брешь‚ в прогал меж холмов поползли могучие механизмы. Корчевали‚ отгребали‚ затаптывали. Пробивали дорогу в новый‚ неопробованный век‚ где жизнь неначатая‚ радость нераспакованная‚ весь непочатый календарь. Стояли наготове вечные наши утешители Нахман‚ Менахем‚ Танхум‚ стояла мать их Нехама – принять‚ остудить с дороги‚ дальше повести за собой: "Таков путь в мире: пришел в новый век – следуй его правилам". Но взглядывали уже с расстояния‚ щурились в потайной готовности‚ пришепетывали нечистыми устами сосуды скверны‚ источники мрака‚ вместилища ядов: Преступатель черты‚ Душевредник и Ниспровергатель‚ Разрушитель ограды мира‚ образа и подобия – во зло всякому.

Порезанные деревья.

Потоптанные кусты.

Подмятая трава.

Был бурелом без краев. Стала плешь–вырубка. И призывы поверху‚ аршинными буквами: "Оденем Родину в леса!" и "Сведем лес раньше срока!"

Под призывами сидела старостиха Василиса‚ партизанка с рогатиной‚ лила слезы с перепелиное яйцо.

– Сведут? – спрашивали любопытные.

– Сведут‚ – отвечала в рыданиях. – И не почешутся. А француз придет‚ где укрываться будем? Откуда наскакивать?..

Кто ответит на это?

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее