История
Часть шестая
ВЗОЙДЕТ ЛИ САЖЕНЕЦ?..
1
И снова вечер, день последний.
Жаром пышет Аравийская пустыня. Ветры не приносят избавления. Троюродный Шпильман стоит на балконе, вдыхая горечь соленых вод:
– Мы на подножке. Всё еще на подножке. Пора уж входить в вагон‚ чтобы стать двоюродным для окружающих‚ хотя бы двоюродным. Последующее предоставим потомкам.
Коты жестоки, но справедливы. Реже почтительны, чаще безжалостны: "Твои потомки не прочитают твои книги".
– Это так. Но не это тревожит…
"Здравствуй, дорогой! В последний раз – здравствуй!..
…внукам – рассказываешь про Россию? Какая Россия у твоих внуков? Каждый хоронит в памяти свой город, на день расставания, да и у меня, честно говоря, отняли мое пристанище; старушкой прошмыгиваю переулком, по стеночке, жмурю глаза на новшества. Вывески и рекламы – ох, уж эти вывески!.. А на доме твоем, на том самом, заветном, без которого жизнь не полна, светится над подъездом, упрямо лезет в глаза – "Обмен валюты"…
Вот тебе к утешению, свет мой в окошке: бегство вдвоем, впопыхах, под невозможным предлогом, поезд с натугой на подъеме, паровоз виден из окна на закруглении пути, дым из трубы – тогда еще дымило, желтенький цветок на обочине, замедленно проплывающий в памяти, веранда с двумя койками, из которых одна оказалась ненужной, муравьи на столе, в чемодане, повсюду, а к вечеру скала у воды, узкая полоска гальки, ночные купания на притихшей волне, обнаженность в призрачном свечении, – поверху проходили пограничники, спугивали фонарем, море ворочалось в скальных разломах, укладываясь на ночлег, помнишь ли это? Искали сердолик и парчовую яшму, писали имена на камне, губной помадой: ты мое, я твое – лучшего в жизни не было. Спросил вдруг: "Если позову, бросишь всё и придешь?" – "Да". – "Я не позову". – "Я знаю". Не достучалась к тебе, не достучалась…
Что еще? Да всё уж. Мир разделен, до тебя не дотянуться. Любила показывать дорогу: как пройти, куда проехать, – указываю теперь могилы на старом участке, где все сроднились, перемешались на глубине, все свои. Пиши мне, моя душа: "Москва, Востряковское кладбище, 38-я линия, до востребования". Беспокоюсь за тебя: вас, приехавших туда, становится всё больше, в вас оттого легче попасть. Обнимаю и желаю покоя – в том виде хотя бы, каков мыслим в ваших краях…"
Приписано на полях: "Что ж ты не позвал меня, Живущий поодаль?.."
2
Смытые туманами окрестности. Ползучие наваждения. Слепота с глухотой.
На переломе ночи выходят на промысел демоны изнаночного мира, принюхиваясь к исполнению будущих непотребств. Чиркает спичкой неуловимый пироман, темным пламенем полыхает пальма, облитая мазутом, каждую ночь другая. Ветер перелистывает страницы позабытой на скамейке газеты, встревоженно и смятенно, как считывает заголовки и ужасается содеянному. Похрапывает на этажах разновидный люд: кто с кем, кто без кого. Живущий поодаль возглашает шепотом, чтобы не пробудить постояльцев:
– Я пришел скачком в эти края‚ а они притерпелись. Вы притерпелись‚ люди!..
"Коты тоже притерпелись, – соглашается Корифей. – На дармовой пище. А это опасно…"
– Мне есть что терять, – продолжает его хозяин. – Не выучил еще этот язык. Не побывал возле змеиного камня. Не встретил окунающихся на заре. Не завершил борьбу с силами нечистоты. Вторая мировая нас обошла. Обойдет ли Третья?..
Нет ответа на этот вопрос. У котов тоже нет.
Посреди ночи говорит Корифею:
– Сочинителя следует судить за нанесение ущерба. Тем‚ кого он обворовал при жизни и запихнул под обложку. За страдания‚ нанесенные героям‚ которых породил и не уберег.
Кот отвечает на это: "Ты и меня породил. Терпи теперь‚ чеши за ухом‚ выделяй долю молока и лакомств"…
…всем и каждому, кому о том ведать надлежит! Называйте сочинителя истинными его именами. Масень Афанасий – называйте его. Ланя Нетесаный. Горох Капустин сын Редькин. Гришка Неупокой. Пинечке, в котором пел Бог. Реб Шабси и реб Иоселе. Устраивайте день встречи родившихся под его обложками, которых он жалеет и жалует, мучается их муками, горюет, когда они погибают в мире вымышленных страданий…
Для котов это сложно, даже с пояснениями, но сочинителя уже не остановить. Учеников у него нет, и вся премудрость достается шерстистому собеседнику:
– В сущности, к чему сюжеты? Звездам не нужен сюжет в мировом порядке. Луне не нужен. Скале в ее отрешенности. Маловидной тропе в лесу. Дереву на опушке. Луговой траве. Разве что ручью…
…сюжет у ручья не свой. Сюжет у ручья от ложа‚ ему уготованного. Крутые изгибы‚ плавные повороты‚ травные переплетения на пути‚ одинокий камушек на перекате влияют на его напевы, умножают случайности, порождают неожиданности. Так и строка – ложе‚ заполненное словами‚ которые протекут по нему в чистоте и прозрачности замысла, отзвучат переливчатым, через край, звуком…
Перетасовать слова, буквами взболтать в стаканчике, фишками выкинуть на бумагу, чтобы разложились в ряд, выказали случайное или потаенное. Залить строку доверху, как медом заливают чашу, чтобы весомо легла на лист – не сдвинешь.
Корифей не возражает: залить так залить.
– Этот рассказ ты сделал, – уверяла его подруга и плакала, когда он обижался: – Сделал, сделал, стачал из лоскутков… – И назавтра, после прочтения, сияя восторгом: – Эту страницу ты выдохнул…
Возвращается в комнату, садится за стол, чтобы поработать до рассветной бледноты над водами, когда растуманятся наконец горизонты, собрать затем вещи, присесть с Корифеем перед дорогой.
Радость последней строки, радость и проклятие. На титульном листе выведено заглавно: "По свежести времен"…
"…о беда‚ плача достойная!..
Народ бежал в поисках покоя и пропитания. Чадородие оскудевало. Города залегали в расхищении от своих с иноземцами. Собак ели‚ кошек с мышами‚ ремни грызли, варили похлебку из соломы, на рынках выкладывали на прилавки вареное человечье мясо; сгинувших погребали в скудельницах без счета. Скорбь великая‚ вражда несказанная‚ ересь и шатание в людях‚ но сподобился некий сиделец страшного видения в полуночи: снялась с дома крыша‚ свет облистал комнату‚ явились два воина – ликом грозны‚ требуя покаяния с очищением: "Навыкните творить добро"‚ дабы не было государству конечного погубления. В столице сделали выбор‚ крест целовали юноше на долгие столетия – и стало так.
Век катился колесом к нескорому согласию‚ смертоносная моровая язва; спор стал за правду‚ против лютерской‚ кальвинской и папежской ереси: как веру держать и как персты слагать. Сажали непокорных на цепи, били батожьем за неистовое прекословие, голодом морили в земляных ямах, жгли в срубах "за великие на царский дом хулы"; нечестивым резали носы за курение смердящей вони. Лиховали на дорогах атаман Баловень‚ поп Ерема с шишами‚ атаман Груня‚ старица-богатырь Алена; свистела кистенем по головам Танька Ростокинская‚ губительница примосковных слобод.
Заблистала в небе комета‚ похожая на метлу. Озеро заревело медведем. Родник изошел кровью. Год подступал звериным числом‚ ожиданием конца дней‚ и двадцать второго июня года шестьсот шестьдесят шестого‚ в пятницу‚ на Петров пост‚ в час шестой "солнце померче‚ тьма бысть‚ луна подтекала от запада‚ гнев Божий являя"‚ но про то не везде узнали.
Да и кому было знать? Десятый человек остался на царстве с того лиха; живыми сохранились такие, что за печью сидели, и сыскать их было не можно…"
3
Горе тому, кого тревожат по ночам смутные лики прошлого. Счастье тому, кто не видит снов в своем незамутненном существовании. У кромки горькой воды – на краю сновидений – застыл некрупный мужчина, кричит в темную даль яростным посланцем Небес:
– Неразумные! Дети неразумных! Где ухо, внимающее укорам?.. Очерствели! Все очерствели!..
Шпильман оказывается рядом. Шпильман его спрашивает:
– Это вы кому?
Отвечает:
– Это я всем. Покричу и полегчает.
Смотрит цепко, как оценивает:
– У меня возникло желание. Завести разговор. Возражения есть?
– Возражений нет.
Протягивает руку, представляется учтиво:
– Бывший ученый. Ученый-облученный. Прибыл в здешние места, дабы исследовать ход событий. Изучить народонаселение, раздраженное соблазнами и невзгодами. Оценить каждого по делам его, вознести восхваления тем, которые… кото-рые…
Сплевывает. Пришепетывает. Крутится на ноге. Кричит во мрак:
– Неприкаянные, внуки неприкаянных! Научитесь молчать! Молчать хотя бы научитесь!.. – Щурит на Шпильмана глаз: – Сердобольный? Чутко отзывчивый?
Шпильман соглашается себе на удивление:
– Вроде бы…
Тот этим доволен:
– Если так, тебе понадобятся люди, о которых следует позаботиться. Калечные. Убогие. Шествующие по путям заблуждений. Мы их поставим. В нужном количестве. В оговоренные сроки.
– Возможное дело, – говорит Шпильман. – И что дальше?
– Дальше? – удивляется. – Бери меня под руки. Усаживай за стол. Угощай кофе. Вот что полагается дальше.
– Ради Бога! – говорит Шпильман. – Вот стул. Вот кофе с бутербродом. Может, полежать захочется? Вот и скамейка.
Сидят за столиком. Смотрят друг на друга. К стойке прикипел пьяненький турист, взывает без надежды: "Гюнтер платит за всех…" Джип с солдатами катит по кромке воды. "Шими, – остерегает Шула, – не заплыви в Иорданию, Шими". – "Когда это я заплывал?.." Беленькая востроносая девочка проговаривает под каждый поскок: "Лена ленится, а Женя женится… Катя катится, а Петя пятится…" Некто седой, упитанный, с виду благообразный, проскакивает верхом на палочке, тряся отложной щекой: "Имею право. Недоскакал в детстве…" Женщина в панамке подкрадывается к столику, щеки нарумянены, губы подведены кармином, глаза беспокойны под крашеными ресницами. Веером раскидывает листки – голубая бумага в линеечку:
– Себя познать не желаете? За пять шекелей.
Незнакомец рекомендует:
– Познай – не пожалеешь. Это входит в программу сновидений.
– А где хомячок? Где морская свинка? Они должны вытягивать.
– Ты за хомячка.
Шпильман понимает, что он уже спит, а потому расплачивается, не торгуясь, выбирает один листок, зачитывает вслух:
– "Встань и перейди Иордан". Даже так?
– Так, – отвечает женщина и идет к другому столику: – Даже так. Приступая, переступай…
Незнакомец доедает бутерброд, допивает кофе:
– Ох, Шпильман, Шпильман… Что мне с тобой делать?
Шпильман спрашивает напрямик:
– Кто таков?
– Служба спасения.
– На водах?
– На водах тоже.
"Он безумный, – думает Шпильман, – но это даже к лучшему".
– К лучшему, – подтверждает собеседник. – Это к лучшему.
Хватается за седую голову, убегает в темноту к кромке воды, стонет на все окрестности:
– Ну и земля! Ну и время! Ну и порядочки!.. Худшего пока не придумали, но и этого уже достаточно!..
Возвращается успокоенный, садится за стол, говорит буднично:
– Хочу еще кофе.
Пьет в молчании. Разглядывает Шпильмана. Говорит, как считывает с лица:
– Вот человек‚ приятный Богу и людям. Гордый. В слабости не признающийся. Жизнь проводящий в ожидании невозможного, накрепко привязанный к той, которую не вернуть. Сложно это, Шпильман, для старости сложно.
Отодвигает чашку. Встает из-за стола:
– Бурные чувства, друг мой, – это со всяким случается. Только не всякий до них доживает… Видел я эту женщину. Решить за тебя не могу. И за себя бы не смог… Плачь, Шпильман. Пролей слезу покрупнее.
Взвихривается и пропадает. Издалека доносится, угасая:
– Неспособные, дети неспособных! Начните хотя бы жить! Жить начните!..
4
Ночь нескончаема. Душная, беспокойная ночь. Нескончаемы сновидения, которые не заказать по вкусу.
В глубинах сна к Шпильману торопится ежик. Не по нужде торопится – по желанию.
"Пошли".
И они идут.
Шпильман плывет без усилий, земли не касаясь. Его поводырь перебирает лапками, огибая препятствия на пути. Снова молод, проворен, игольчато ежист; знаменем возносится над ним Птица райских садов, своенравный цветок ташлиль, отрицающий общие порядки, – нацеленный клюв и хохолок из лепестков, восторженно-оранжевых и глубинно-лиловых.
– Куда ты меня ведешь?
"Сейчас узнаешь".
Шпильман уже понимает, что подступил сон-остережение, похороны завтрашнего дня, но уклониться невозможно.
Выходят к автобусу сослуживцы, чтобы отправиться по домам, выходит женщина – линия тела вознесенная, встает возле двери, как ожидает знака, сигнала, скрытого зова. Унесло серьезность. Пробило броню деловитости. Смыло категорические взгляды и оценки. Обновились ощущения, всплыли желания со дна колодца.
Ежик интересуется:
"Считать это приключением на водах? Сошлись-разошлись?"
– Ни в коем случае!
"Так я и полагал. Если позовешь..."
Женщина оборачивается к ним, в глазах ожидание.
– Я не позову.
"Объяснись".
– Годы… Разница велика… У нее еще много лет радости, а у меня…
"Так что?"
"Так что? – хочет выкрикнуть она. – Так что?!.."
– Ей жить – мне утихать. Быстрее, быть может, чем думаю…
Птица кивает хохолком в знак согласия. И тогда он выговаривает невозможное – во сне это допустимо:
– Гордость не позволит быть беспомощным…
"Да ты трус, Шпильман!"
– Трус, конечно, трус. Разве не знал?
Женщина у автобуса ставит ногу на первую ступеньку.
– И еще…
"Что же еще?"
Женщина ждет ответа. Ждет ежик…
…последние слова, самые последние, той, что привязала навечно обещанием в голосе, мольбой во взоре, ожиданием неминуемой встречи: "Шпильман, я тебя не оставлю…", – не повторить те слова, не обмануть надежду, не поделить прежнюю любовь с новой привязанностью…
Закрываются двери. Автобус отправляется в путь. Птица райских садов уныло опускает клюв, опадает хохолок из лепестков, блекло-оранжевых и застиранно-лиловых.
"Идем", – командует ежик.
Шагают дальше. В гору. На самую ее вершину, чтобы обозреть завтрашний день, которому не состояться…
…она прощается с сослуживцами на въезде в город, нехотя выходит из автобуса. Тот, в кипе, смотрит неотрывно из окна: застыла на остановке женщина, обратившись в соляной столб; хороша лицом и статью в ранние свои пятьдесят или в поздние сорок, а взгляд отрешенный, взгляд потерянный, руки беспомощно прижаты к груди, как у ребенка, которого некому утешить. "Если потеряюсь‚ разыщи меня..." Подходит автобус, но она в него не садится. Погуживает таксист за рулем, заманивая в машину, но она не слышит. Она еще там, за нулевой отметкой, нет сил шагнуть в подступивший день… Встрепанная ворона, перья на стороны – уж не та ли? – взглядывает с фонарного столба, склонив голову. Люди ее огорчают. Эта женщина огорчает тоже…
Хохот сотрясает окрестности, неслышный хохот Сатанаила-Шмельцера:
– Позабавил, Галушкес, ну и позабавил! Не в похвалу сказано…
– Нет больше Галушкеса, – отвечает Шпильман, опадая на глазах. – Галушкес остался на вешалке. А с ним и Танцман, веселый еврей. Балабус – хохотун и насмешник. Шпиль-менч с бубенцами, который потешает и утешает…
Цветы сникнут к его возвращению. Закаты поблекнут. Седина пробьется в волосах, слеза из-под корки. Ворона перелетит на иные крыши, ибо Шпильман станет ей нелюбопытен. Будут ли светлыми его сожаления?..
Ежик взглядывает, как прощается:
"Тогда нам не по пути".
Кричит за горами птица рассвета. Пламенеет оранжево хохолок, чтобы более не опадать. Глубинно-лиловое тешит взор. Взмывает‚ отправляясь в полет‚ Птица райских садов‚ возносится к вершинам Иудейских гор на извечном аккорде изумления. Летит под ней крохотный ежик, закрепленный на прочном стебле, суровый и торжественный, как полководец, осматривающий с высоты поле побед и поражений. Взлет, порхание, восторг в облаках – кому это доступно?
Состоявшееся однажды не исчезает…
5
Будят его не звуки – запахи. Призраки запахов, пробуждающих воображение. Светает. Легкой прохладой сквозит с балкона. Сухота в горле, сушь в глазах. День наплывает горяч, пекло ненасытно – не охладиться.
За завтраком Шпильман никого не застает. Нет Наоми. Нет сослуживцев и троюродного родственника. Иные люди, иная еда с прежней сутолокой. И вот он уже катит над лазоревыми водами, где подъемы и спады на асфальте, как на гигантских качелях.
Солдат на шлагбауме поднимает руку, вглядывается в его лицо:
– С тобой всё в порядке?
Засыпан источник. Обмелели, пересохли воды. Мир стал чужим и холодным. Шпильман тревожится:
– Что-то не так?
– Так. Всё так.
– Что же ты спрашиваешь?
– Со мной, к примеру, всё в порядке. А с тобой?
Думает. Отвечает с заминкой:
– Вроде бы…
– Ну и молодец. Проезжай давай, не держи других.
На дне моря стоят рыбы в соляном панцире. Неисчислимое множество рыб‚ занесенных из Иордана и погребенных во мраке. Затаились на дне обитатели той долины‚ отбывающие наказание‚ которым дано лишь порой‚ в миражном обмане‚ явить себя изумленному путнику. Стоят терпеливо и ждут‚ когда настанет день избавления‚ прочистятся первородные жилы, прольются с гор потоки к Араве по иссохшим руслам‚ исцелятся горькие воды‚ растопится соль‚ в которую они заключены‚ и всплывут наконец к свету‚ узрят долину во всей красе‚ травы в многоцветии‚ жизнетворные родники к омовению, утешению, обретению покоя. Сбудется – не отменится: глухим на прослышанье‚ слепым на прозрение‚ калечным на исцеление.
Море остается за спиной. Дорога вкручивается в гору, подводя к нулевой отметке, где уровень Мирового океана, выход из теснины меж прорезанных утесов. Похрустывают ракушки на дне, сквозь толщи вчерашних вод блекло проглядывает солнечный лик: Шпильман всплывает на поверхность, где поджидает его нерастраченное прошлое с неоплаканным настоящим. Набирает по телефону собственный номер, наговаривает записывающей машине, чтобы войти в дом и услышать:
– Привет, дорогой! Приеду – повидаемся. Посидим за столом...
На подъеме натужно ползет автобус. Горестный сочинитель сидит у окна, Корифей дремлет в сумке возле своего хозяина, а внуки уже готовятся к появлению деда, который возникнет к вечеру на пороге, начнет без задержки: "Жил на свете мышонок. И жил он в автомобиле, в уюте и покое на колесах. По ночам садился на водительское место, взбирался даже на руль, но отправиться в путешествие не мог. Тыкался носом в рычажки с кнопками, машина отзывалась коротко, и это его печалило…"
Взглядывают из укрытий акрав-убийца с шипом на хвосте, рогатая ехидна Шафифон, твари притихшие в расселинах скал. Подстерегает за камнем печальный недоросток с зарядом под рубахой, посланный на смерть при последнем наставлении: "Аллах будет тобою доволен. Аллах за тебя порадуется…"
Шпильман тащится за автобусом – не обогнать при встречном потоке. Только и углядел: скачет по косогору подросток расшалившимся ребенком, выпрыгивает на асфальт, телом прилипает к автобусу, рядом, совсем близко, лицо детское, пуганое…
Тряхнуло.
Остановило взрывной волной.
Ударило головой о стекло…
Шпильман сидит на обочине возле машины. Кровь проступает на лбу. Утекает вода из пробитого радиатора.
Кто-то кричит:
– Перевязать?
Кричит в ответ:
– Обойдется!..
После взрыва все оглохшие.
Воют сирены санитарных машин. Из автобуса выносят тела, укладывают в ряд на асфальте. Затих пьяненький Гюнтер, который ни за кого уже не заплатит, затихает Умирающий поодаль. Если сочинитель не может вспомнить ни слова, не понимает даже, для чего существуют буквы, значит он мертв.
Прокатывается по губам – так может показаться:
– "…скорбь великая‚ вражда несказанная‚ ересь и шатание в людях…"
Кто допишет за него "Книгу надежд и заблуждений"? Кто поспешит вечером через весь город, двумя автобусами с пересадкой, и доскажет ту сказку?..
Уезжает машина. Увозит троюродного Шпильмана‚ который не стал двоюродным на этой земле. Провожают в последний путь, идут следом и отстают в скорбной процессии девушки из журнала в одеждах и без: "sunshine… rich red… fresh blue…" Не отделить чистое от нечистого‚ не заложить в руку семечко‚ косточку‚ шишку‚ не взойти саженцу‚ чтобы стал яблоней‚ вишней‚ пинией на холмах Иудейских. В хрониках будущего о нем напишут: "Не льстил сильному. Не утеснял слабого. Держал суд над собой. Обладал мужеством открыться другому. Обладал достоинством – открыться самому себе. Сопереживателем прошел по жизни".
Знаете ли вы, как уходят цари? Цари уходят в радости и веселии, завершив славное свое правление, – всякому бы так. По извечному Млечному Пути, ароматной тропой обновления, над ворохом приворотных трав взлетает Горестный сочинитель в обитель благоуханий и просветлений...
Лишь убийцы лишены обоняния в раю. Одни лишь убийцы.
6
Кот в рваных ранах, взрывом выкинутый из автобуса, упрямо уползает с дороги, волоча перебитые ноги, следы оставляя, много кровавых следов, по которым пойдут ночью прожорливые гиены.
Листы разметало взрывом. Унесло ветром. Загнало в колючие кусты без возврата. Где скукожится на жаре бумага‚ ожелтеет краями‚ омочится росой на рассвете – не прочитать. Слова протекут к земле, в землю, сапфиром, агатом, хрусолифом вернутся туда, откуда их взяли, к убережению от забвения. "О беда‚ плача достойная!.."
Звенит бубенец. Проезжает на осле утомленный провидец, взывает к живым и мертвым:
– Люди! Хватит уже взрывать! Начните пахать, сеять, исследовать ход событий! Не прокормиться на смертях, не прокормиться…
– Еще! – кричат. – Еще один!..
За обочиной дороги, покрытый гранитной плитой, словно уже похоронен, лежит коротконогий старик, обожженный взрывом, как обожженный солнцем, прошедший по карте путей и стран, где не помечено место гибели. На плите проглядывают буквы "пэй" и "нун": "Здесь погребен…" Его упаковывают в черный мешок, наглухо застегивают молнию, укладывают в машину и увозят.
Звонит теща Белла, одышка затыкает горло:
– Только что… В новостях… Шпильман, ты живой?
– Не знаю.
– А этот… Троюродный?
Шпильман молчит – уж лучше бы он заговорил. Белла кричит:
– Горе нам! Горе дням нашим!.. Мы не живем, Шпильман! Мы выживаем!.. Не хочу оставаться в этом мире! Не могу! Пусть заберут отсюда!.. Явлюсь туда – выкрикну всё, что накипело…
– Не докричаться, Белла. Не ты первая.
– Я докричусь…
Отчаяние сотрясает миры. Рушит перегородки. Раздирает завесы. Возносит до таких высот, когда можно высказать лицом к лицу: "Господи милосердный! На каких весах Ты нас взвесишь? Кому порадуешься, кого покараешь?!.."
Город говорит через расстояния, город на горах:
– Отложи жизнь в сторону, Шпильман. Встань, отряхнись и иди.
Поднимается на ослабевшие ноги.
Подбирает с земли ключ, выпавший из кармана, увесистый ключ, сработанный мастером из Кордовы.
Взваливает на спину тяжеленную плиту.
Начинает крутой подъем: свершивший малое не возвысится.
Идет старый еврей в поисках надежного пристанища‚ стаптывает ноги за долгую дорогу – без пути путь. Невидимые музыканты сопровождают его. Флейта. Скрипка. Кларнет с трубой. Барабан с тарелками. Старик слышал их мелодию. Шпильман слышит: "Мы не оплакиваем ни одно изгнание, кроме изгнания из Иерусалима…"
– Господи, как я устал от их ненависти, отчего же они не устают?..
Мертвые духом останутся. Живые надеждой пойдут дальше. Чтобы услышать перестук молотков по камню. Журчание фонтанов в излиянии масел. Пение девушек в виноградниках. Поучения говорливых старцев: "Слышал я от учителя моего..."
Город высматривает его верхушками домов. Город на камнях и из камней, который притягивает и не отпускает:
– Береги ноги, Шпильман. Тебе далеко идти…
ВЫ И ВОКРУГ ВАС
история, оставшаяся без применения
Капелька удачи никому не помешает…
…особенно маловидному созданию, которое не всякий заметит.
Его нашли под дверью – крохотного‚ взъерошенного‚ ушастого и кривоногого‚ с залипшими от рождения глазками‚ которые вскоре открылись и оказались печальными. Он лежал на лестничной площадке‚ носом уткнувшись в дверную щель‚ и вынюхивал густые сытные запахи‚ из чего следовало‚ что в доме обитает обеспеченная семья‚ в которой умеют готовить и любят хорошо поесть.
– Ну и ляпсус! – сказал папа‚ разглядев щенка.
– Ляпис‚ – поправила мама. – Назовем его Ляпис.
– Вовсе нет‚ – возразил папа‚ который всё знал и всё понимал. – Ляпис – это азотнокислое серебро‚ употребляемое в медицине для прижигания ран. А ляпсус – это ошибка‚ обмолвка‚ непроизвольное упущение. Этот щенок – обмолвка природы.
– Не обижай животное! – возмутилась мама‚ борец с вредными излучениями‚ а также за права сумчатых‚ дымчатых и лапчатых.
– Я не обижаю. Среди нас тоже немало обмолвок‚ упущений природы‚ но мы об этом не догадываемся.
– Ты прав‚ – рассердилась мама. – Почему ты всегда прав?! Даже слушать не хочется...
– Не слушай‚ – согласился папа‚ и щенка назвали Ляпсус.
Имя оказалось большим‚ а щенок крохотным. Имя было велико‚ как башмак не по ноге‚ но он рос‚ росли его лапы‚ уши с хвостом‚ прочие части тела; понемногу Ляпсус перерос собственное имя, и оно стало ему мало.
– Желаю другое‚ – сказал. – По размеру.
Стали они выбирать‚ а Шпильман тут как тут:
– Брудершафт. Редкое аристократическое имя.
– Такое имя мне нравится‚ – согласился Ляпсус. – Брудершафт Первый. Основатель династии Брудершафтов. А как сокращенно?
– Брудик. Рудик. Шафтик‚ – предложил Шпильман. – Как захочешь.
Ами спросил:
– Других имен нет?
– Почему нет? К примеру‚ Гемоглобин – медицинское имя‚ сокращенно Бин, Бинка. Протуберанец – солнечное имя‚ по-простому Тубик. Трахикарпус – ботаническое имя, он же Трахик или Пусик. Мотоциклист‚ а по-нашему Моти. Дегустатор. Карбюратор. Но лучше всего Скрупулез Галилейский. Очень длинное имя‚ на вырост.
– Нет‚ – решил Ами. – У него тигриная раскраска по телу‚ а потому назовем его Тигер. Имя не длинное‚ но суровое. На страх врагам.
Так и сделали…
Тигер ел всё…
…всё и еще немного. А то‚ что оставлял в покое‚ доедал на другой день.
Он был огромен‚ прожорлив‚ ненасытен и съедал любой предмет‚ который попадался на глаза. Его кормили-закармливали собачьими деликатесами‚ чтобы отбить аппетит‚ но ничто не помогало. Сжевал в доме все тапочки. Отгрыз кожу у туфель‚ оставив невкусные подметки. Обглодал обивку на креслах и закусил шапкой с козырьком. Открыл дверцу у печки и сожрал рыбу‚ которая еще не прожарилась‚ – косточки не досталось хозяевам. Пришли к вечеру домой‚ а на полу куча опилок: это он изгрыз огромную деревянную сову‚ гордость папиной коллекции. Надели на него намордник‚ чтобы уберечь остатки мебели‚ но он сожрал и намордник неизвестным науке способом.
Кстати сказать‚ папа у них считался великим финансистом, знатоком купли-продажи, но даже он не мог заработать достаточно денег‚ чтобы поставлять прожорливому псу мебель‚ одежду‚ обувь в достаточном количестве. Собрался семейный совет‚ стал решать: что делать?
Даниэла сказала:
– Тигер растет. Ему требуется много пищи.
Сарра сказала:
– В тапочках, наверно, есть витамины. И в шапке с козырьком.
Ами предложил:
– Пусть съест всё в этом доме. Тогда успокоится.
Папа подумал:
– Подарим его кому-нибудь. На день рождения.
Мама согласилась‚ уловив папины желания:
– Подарите‚ подарите... Вместе со мной.
И все пропели хором:
– У мамы был грызливый пес, ио-ио-о…
Пришел Шпильман, поинтересовался:
– Есть у собаки право голоса? Спросим Тигера‚ – что он скажет?
Стали его искать‚ а Тигер лежал на кухонном полу‚ думал о человеческой несправедливости и догрызал между делом папин бумажник с документами‚ деньгами‚ чековой книжкой‚ кредитными карточками и фотографиями детей. Чтобы не замышлял непотребное: "Подарим кому-нибудь..." Ибо "кто-нибудь" и "где-нибудь" могут оказаться не такими покладистыми‚ как эта семья.
Приручили – отвечайте. Одомашнили – кормите. И малая ласка годится псу-переростку.
Пришли всей семьей на кухню, а он вскричал горестно:
– Тень мою! Тень хотя бы не топчите!..
Уполз под стол, сказал оттуда сиплым от обиды голосом:
– Нам тоже не всё в людях нравится. Некоторые собаки‚ между прочим‚ с трудом терпят человечество‚ однако не настолько злообразны‚ чтобы дарить своих хозяев кому попало.
– Поясни‚ – попросили они‚ и Тигер разъяснил в популярной форме:
– Вы думаете‚ плохо пахнет только под мышками? А над‚ а вокруг‚ а с расстояния?.. Я знал карликового пуделя‚ который упал в обморок, когда хозяйка дыхнула на него запахом недоваренных скорпионов, непрожаренных мокриц, давленых земляных червей. Я видел болонку‚ на которую свалился хозяйский носок‚ – ей делали искусственное дыхание‚ и теперь у нее омерзение второй степени. Я тоже многое у людей не принимаю. Ненавижу‚ когда выходят из дома в шлепанцах‚ которые хлопают по морщинистым пяткам‚ – фуя‚ ихса‚ кошмар! И когда шагают по городу в байковых халатах или в платьях из материала‚ годного лишь на обивку‚ – тоже ненавижу. Для кого тогда рассылают журналы: "Sweet pink… soft white… nude skin..."?
Охнули:
– Он и языкам обучен!..
Продолжил, переждав охи с ахами:
– Терпеть не могу‚ когда женщины обтягивают части тела‚ которые и без того выпирают, – хочется завыть с тоски. Или когда царь природы – пузо вывалено наружу, пупок оброс волосами – почесывает посреди улицы причинные свои места: так и тянет их откусить. Ненавижу‚ когда облизывают ложку и суют затем в общий салат‚ – ненавижу до тошноты. Или оставляют на щетке космы начесанных волос: у меня от этого почесушки по телу, жар, сыпь, озноб! А ваши голоса, ох уж эти вопли, писки, взвизги! – от них ссоры, скандалы‚ цветы вянут на корню, щенки дохнут в утробе. Особенно отвратительно‚ когда говорят: "Мы знаем‚ что для собаки надо. И как надо"‚ – жить после этого не хочется. Но мы терпим, терпите и вы.
Пригорюнился. Впал в печаль. Углядел малое существо на полу:
– Муха. Как просто ее прихлопнуть! Кто, кто из вас заплачет по мухе? По комару, жучку, муравьишке?.. С каких размеров убиенного проявится ваше сострадание? С ящерки, хомячка, ежа с кроликом? Так и до нас доберетесь…
Всхлипнул. Глаза прикрыл лапами. Себя пожалел:
– Стало нам известно, что в отдаленных временах проживал учитель математики Шпиц, крохотный чародей, который не допустил бы подобного надругательства.
– Чем тебе плохо у нас? Чем?!..
– Они еще спрашивают!
Бессонные ночи. Горестные воздыхания. Молчаливые укоризны.
Только моль не знает страданий…
Была тишина. Все молчали…
…и Тигер молчал тоже. Наконец справился с волнением и сказал:
– Я вас внимательно слушаю.
Возопили:
– Это мы! Мы слушаем!..
Помучил их долгой паузой, затем продолжил:
– Хотите отдать – отдавайте. Я с этим уже смирился. С бездушием сынов человеческих. Не замечающих страданий тех‚ кто путается у них под ногами‚ друзей своих безответных‚ у которых миска пуста‚ подстилка тонка‚ которым негде голову приклонить‚ лапы вытянуть‚ хвост откинуть в покое. Ого-го‚ ого-го‚ что кому до того...
– Да ты что! – вскричали хором. – Никому Тигера не отдадим! Наоборот‚ скоро поедем к морю, все вместе! Купим тебе новую подстилку! Закажем итальянскую мебель – грызи на здоровье!..
– Не больно и хотелось‚ – сказал сурово. – И пожалуйста без подробностей: чем больше подробностей‚ тем меньше доверия.
– Да мы... Да прямо сейчас! Посреди ночи! В мебельный магазин!..
– Магазины ночью не работают, пора бы уж знать.
Переглянулись – и правда‚ не работают.
– Как он умен... – перешепнулись в восторге. – Собака, а соображает!
Но Тигер услышал:
– Вот, вот оно! – ваше высокомерие. Будто мы амебы. Евглены зеленые. Инфузории-туфельки… Кто поинтересуется амебой для облегчения ее скорбей? Кто взглянет с пониманием на малых мира сего и произнесет с сочувствием: "Отчего ты скучный, друг мой неразлучный?.."
– Я! – наперебой. – Я! И я тоже!..
Покачал головой с сомнением:
– Что вы знаете о бедствиях, собаками претерпеваемых?.. Попадаются, конечно, псы-отморозки, смрадные твари, исторгающие зловоние: кого ни куснуть, лишь бы куснуть, – среди вас, двуногих, разве нет таких?
– Эхе-хе… – покряхтел папа в горестном согласии, и вся семья покряхтела следом: – Эхе-хе…
– Но большинство наше, преданное до гроба собачье большинство!.. Известно ли вам, что мы умираем не от старости – от единого огорчения, когда иссякают силы служить хозяевам? А вы? Как поступаете вы? Отвечу на это таким рассказом: бабушка моя до последнего выдоха сторожила двор, глаз не смыкала, горло надрывала на посту, даже поесть забывала, немало испытав поношений, а когда умерла, хозяин – да забудется его имя! – выкинул бабушку на помойку и тут же завел новую собаку. Спрашивается: где прощальная тризна, слезы по щекам, задавленные рыдания, посыпание главы пеплом?.. Только и слышно: "Сука, псина, собачища. С собакой ляжешь, с блохами встанешь. Была бы собака, а камень найдется…" Полистайте словарь Даля, если не верите: "Спящего пса не буди". А спящего хозяина?
Папа покраснел. Мама покраснела. Ами. Сарра. Даниэла.
– Дай лапу – и помиримся.
Но Тигер лапу не подал:
– Всё. Больше меня не разжалобить. Это я снаружи такой мягонький, лопоухенький, золотисто-оливковый на вид. В душе я косматый и рычащий.
Гавкнул неубедительно пару раз, затем сказал:
– Лучше взбеситься с тоски, в леса уйти, в горы и болота, жизнь покончить в самоуморении, чем терпеть ваши несправедливости. Поневоле станешь огрызливым, псом лающим…
Спросил его Шпильман:
– Светит ли человеку надежда?
– Светит, – ответил, – но тускло. Опротивело вас уважать, владеющие нами не по праву, однако презирать вас пока что рано.
Обиделись. По кухне прошлись в волнении:
– Что же мы, хуже иных млекопитающих?
– Они еще сомневаются… Знания невостребованы. Мозги непопользованы. Понимание ущербно… А ругаются! Как они ругаются!.. Куда посылают друг друга, Боже мой, куда они посылают!.. Век просвещения – сплошные извращения.
– Это не мы! Мы не таковы! Таковы иные!..
Переждал общий крик:
– А мусор?
– Мусор?
– Мусор. От которого нет прохода. Вы видели когда-нибудь, чтобы звери раскидывали окурки, обертки, пустые бутылки? Вы, преданные нечистоте?
Вздохнули:
– Нет, мы этого не видели…
Унизились…
…попросили по-хорошему:
– Поменяй тему, Тигер.
– Не поменяю. Правду не запрятывают в укрытие. Незачем. Что вы с собой делаете, приближающие конец времен? Куда продвигаетесь?.. Изобрели переносной телефон, чтобы побеседовать по душам‚ облучиться неспешно в уюте и покое, обратившись повсеместно в слюнявых идиотов. Кто нас тогда накормит‚ кто почешет за ухом?..
Помолчал. Смахнул скупую слезу. Все смахнули, почувствовав себя крайне ослабленными.
– Не добивай, Тигер, ну пожалуйста!..
– Я уж не говорю про озоновую дыру‚ от которой теплеет повсеместно‚ тают снега‚ надвигается очередной потоп. Вы утонете – и по заслугам‚ а нас-то, нас-то за что?!.. "Тако душа вопияла…", а они не слушали.
– Слушаем. Мы слушаем!..
– Я за вас более не беспокоюсь. Вычеркиваю из списка – вычеркиваю из симпатий. Стану наблюдать издали.
– Нет! – вскричали. – Только не это!..
Оборвал общий вопль:
– Нечего сказать – молчите… Так уж и быть. Готов прожить с вами оставшиеся годы. Но с условием. С непременным условием.
– Да мы! – с жаром и чувствительностью. – Да хоть какое!..
– Не рубите ветку, ветку хотя бы не рубите! На которой мы все, все вместе, только на расстоянии друг от друга. Когда об этом говорят провидцы, никто не слушает, каждый сам себе генерал. Но если заговорит собака, может, это кого-нибудь остановит?
Задумались. И правда, может остановит?..
– А сейчас идите. Мне надо заесть обиду с унижением‚ заспать царапку на душе. Тридл дидл, дидл дудл, о-ля-ля…
Выслушали его‚ устыдились, тихо разошлись по комнатам‚ а он принялся догрызать любимое папино кресло...