ОЧЕРК ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ

"Почему они позволили себя убить?" Где был Всевышний?

1

Анатолий Рубин (минское гетто):

"Когда нас из гетто вели на работу через арийский район‚ то почти всегда идущие по тротуару‚ так называемые арийцы‚ нам вслед кричали: "А, жили двадцать лет на нашей шее‚ пили нашу кровь? Теперь расплачивайтесь..." Или же когда, бывало, евреи-интеллигенты рыли канавы, убирали улицы, то постоянно слышались насмешки, издевки над их неуклюжестью: "Отсидели свои толстые зады в магазинах‚ привыкли‚ чтобы русский Иван работал на вас! А сейчас поработайте и вы! Кончилось ваше время!.." Я видел ликующую толпу, когда евреев вели на расстрел. Я видел, как бывшие ученики, а нынешние полицаи вытаскивали из колонны своих учителей-евреев и сводили с ними счеты за прошлые двойки…

Мне было всего пятнадцать лет, но за два года, проведенные в гетто, я начал по-взрослому осмысливать происходящее. Гетто было окружено всеобщей враждой и ненавистью. Самой страшной была не ненависть немцев, ибо это было в порядке вещей, а ненависть, как тогда казалось, "своих" – тех, с которыми жили, работали, учились и дружили десятки лет. Атмосфера всеобщей вражды сковывала инициативу, выхолащивала людей духовно и физически. Многие из них, окажись они в самых тяжелых условиях, в самых опасных ситуациях, но не лишенные моральной поддержки, не отвергнутые всеми и вся, могли бы проявить чудеса героизма…

Отсутствие надежды способно сломить самых сильных, волевых людей…"

2

После освобождения оккупированных территорий заговорили о еврейской пассивности, покорности, трусости: почему они шли на смерть без сопротивления, "как овцы на заклание", отчего позволили себя убить? "Наши, русские, бывало, лопатами забивали немцев…" Выжившие отвечали немногословно: "Такой вопрос может задать лишь тот, кто там не был…"

После захвата очередного города или местечка немцы, как правило, уничтожали еврейское население в очень короткие сроки, а потому не было времени и возможности осознать надвигающуюся опасность, сговориться, предпринять совместные действия за те немногие часы, которые у них оставались с момента общего сбора до могильного рва. Даже там, где евреев запирали в гетто, прежде всего уничтожали представителей интеллигенции, а также молодых мужчин и женщин, то есть тех, кто мог организовать сопротивление и активно в нем участвовать. Первая акция в гетто Каунаса началась с того, что потребовали "пятьсот еврейских интеллигентов, хорошо одетых и знающих иностранные языки, якобы для работы в архивах. Гетто выделило пятьсот человек. Никто из них не вернулся…"

Сборы евреев в одном месте перед последующим уничтожением сопровождались разными причинами: "проведение регистрации", "заселение малонаселенных районов Украины", "вывоз на летние сельскохозяйственные работы", а то и переселение на новое место "для улучшения условий жизни". Старикам и инвалидам говорили, что их посылают "в еврейский приют для престарелых и больных". В Новороссийске евреям приказали явиться на место сбора, откуда их отвезут "в одну из станиц Краснодарского края, где уже собрано всё еврейское население Кубани". В Краматорске на Украине, в Элисте в Калмыкии, в Дубоссарах в Молдавии объявили, что их "отправляют в Палестину".

До последнего момента обреченных держали в неведении, предлагали взять с собой теплую одежду, запасы пищи на пару недель, хотя жить им оставалось два-три часа. До последней минуты они не верили‚ что может произойти нечто подобное; человеческий мозг отказывался это воспринимать – хладнокровное и запланированное уничтожение целого народа, а потому расправа заставала их растерянными, неподготовленными к каким-либо действиям. Григорий Шур (гетто Вильнюса): "Забираемые врасплох и уводимые из гетто не могли поверить, что их действительно ведут на смерть, что будут убивать абсолютно ни в чем не повинных людей, – разум не мог вместить этого… И ни у кого не было оружия".

Отбирали физически сильных мужчин, строили их в колонны, давали в руки рабочие инструменты, сообщали, что отправляют на работы, будут кормить, выделять продовольствие для семьи, – а неподалеку уже ожидали вырытые могильные рвы. Затем собирали их жен с детьми, подавали грузовые машины, пообещав отвезти к мужьям, и тоже уничтожали. Перед казнью заставляли раздеваться – голый человек чувствовал себя беззащитным и терял во многом способность к сопротивлению. После первых акций оставались в гетто в основном женщины с детьми, старики, нетрудоспособные, которые были не в состоянии бороться. Порой, по окончании очередной облавы, заверяли председателя юденрата, что "больше расстрелов не будет, так как гетто очищено от неблаговидных элементов. Можете всех успокоить, чтобы занимались своими делами, теперь мы вас не тронем". Это вселяло надежды в измученных, отчаявшихся людей – до следующей акции уничтожения.

Каждый пытался спрятаться, переждать облаву, спасти жену, детей, родителей, спасти хоть кого -нибудь – надежда сохранялась в самые страшные периоды, и в дневнике того времени повторялось неоднократно: "Наша участь предопределена. Наше положение безнадежно. И всё же…" Религиозные люди повторяли с верой, которая сохранялась до конца: "Господь может вмешаться в самую последнюю минуту и спасти нас. Молниеносно избавление Всевышнего…"

Трудно было уйти из гетто‚ которое охраняли. Еще труднее было покинуть родителей‚ малолетних братьев и сестер‚ обреченных на уничтожение‚ – не каждый решался на это и оставался со своими близкими; семьи не желали расставаться и шли на гибель, даже если кто-то из них мог спастись. Украинская женщина предложила вывести из гетто десятилетнего Люсика Ваксельмана, но он не захотел оставить своих маленьких сестер: " Девочкам в темноте страшно. Я им сказки рассказываю…"

"Нас было пятьдесят сильных мужчин, и мы могли разоружить сопровождавших нас двух полицейских. Но это привело бы к гибели сотен евреев в местечке…" Одни пытались сопротивляться. Другие были настолько ошеломлены потерей родителей или детей‚ что становились невменяемыми и не реагировали уже ни на что. Это была не трусость, а нежелание жить в тех условиях, которые им создавали, ибо в гетто и в лагерях применялась изощренная система уничтожения человеческого достоинства. В одеждах неизвестной женщины обнаружили записку: "Уже в самом начале было убито около 5000 мужчин и среди них мой муж… Нет сил плакать, ты уже не человек, сердце окаменевает, чувства притупляются. Никакие известия не трогают тебя, и совершенно спокойно идешь навстречу смерти…"

Мейлах Бакальчук-Фелин свидетельствовал : "Во время страшных потерь, находясь в тисках гетто, все были как бы в состоянии оцепенения, парализованности. Все были охвачены безнадежностью и отчаянием… Даже дети похожи были на дряхлых стариков… Моя дочурка Фелинька всё время успокаивала себя словами: "Где это сказано, что я должна жить семьдесят–восемьдесят лет, а не шестнадцать– восемнадцать?" Я слышал, как маленькие дети говорили с безразличием: "Роют ямы…"

Крым: "10 декабря началась "эвакуация" симферопольских евреев… Плач, вопли! Мы с женой решили: тоже пойдем. Мозг не выдерживал напряжения последних дней. Будь что будет, лишь бы скорее какой-нибудь конец…"

Кременец, Украина: "Люди в апатии. Лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои…"

Минск: "Люди вели себя по-разному. Некоторые пытались бежать из колонны, но их тут же настигала пуля, некоторые снимали кольца, часы и этим пытались откупиться. Одни молились, другие плакали. Все были в панике, не знали, как лучше поступить, что делать. Почти все были связаны семьями. И даже тут опять прошел слух, что просто переселяют. И когда им это говорили, они верили. Верили, потому что хотели верить. Это была единственная надежда на спасение…" Из показаний немецкого военнослужащего: "Евреи к моменту казни почти умирали от голода. По-видимому, они неделями не получали еды…"

Отчего же обвинения в трусости и пассивности предъявляют только евреям? В немецких лагерях находились сотни тысяч людей разных национальностей, которые покорно терпели голод, побои, рабский труд, уничтожение родных, близких, товарищей по несчастью и не восставали против своих мучителей. А миллионы жителей покоренных стран Европы, которые терпеливо ожидали освобождения? Миллионы военнопленных?..

Из воспоминаний выживших:

"Рядом с нами были военнопленные в бараках – сотни, тысячи, и их гнали на работу полицаи – несколько десятков человек охраны!.. Каждый день из их бараков вывозили мертвых людей. Почему они не бежали? Почему эти люди, не отягощенные семьями, не бежали? Шли – голые, измученные, при них не было женщин и детей, не было стариков, а они шли…"

"Евреи знали, что если они и убегут из колонны, то им всё равно деваться некуда, так как их тут же выдаст кто-нибудь из местного населения. А пленные русские солдаты – это были молодые мужчины, пусть даже изможденные, но не связанные семьями, детьми, стариками. Были среди них и командиры с военным опытом. Если бы они одновременно по команде… разбежались, то у них было бы значительно больше шансов спастись…"

"Почти всё местное население, независимо от политических настроений, относилось к пленным сочувственно… Однако я не помню случая, чтобы пленные, десятки тысяч молодых мужчин, разбежались по своей инициативе…"

3

Так почему они шли на смерть без сопротивления, почему давали себя убивать? На это ответил Эли Визель, узник концлагерей:

"Оставьте же их в покое. Не выкапывайте их, умерших без погребения. Оставьте их там, где им следовало бы остаться навсегда, и такими, какими им следовало бы оставаться: незаживающей раной, неизлечимой болью в глубинах вашего существа. Радуйтесь, что они не проснутся, не сойдут на землю, чтобы судить живых…

Не знаю почему, но я запрещаю вам спрашивать. Мир молчал, когда евреев убивали массами, когда их превращали в топливо; пусть он, хоть из приличия, помолчит и теперь. Вас мучают вопросы? Не дают спать спокойно? Тем лучше. Вы хотите всё узнать и понять для того, чтобы перевернуть страницу, не так ли? Чтобы иметь возможность сказать себе: с этим делом покончено, всё в порядке. Не ждите, что мертвые придут к вам на помощь. Их молчание переживет их…

Это может кому-то не понравиться, но я должен всё-таки подчеркнуть, что жертвы больше и глубже страдали от равнодушия свидетелей, чем от жестокости палачей. Жестокость врага не могла бы сломить узников, их поражала в самое сердце более подлая, более утонченная жестокость – молчание тех, кого они считали своими друзьями. Рассчитывать больше не на кого… и это отравляло желание жить. Если таков мир, в котором мы родились, то к чему за него цепляться? Если таково человеческое общество, откуда мы вышли, – к чему в него возвращаться?

В Освенциме умер не только человек. В Освенциме умерла сама идея человека. Жить в мире, где ничего не осталось, где палач действует как бог, как судья – многие не хотели этого. Потому что в Освенциме мир сжег собственное сердце…

До чего же мы дошли, если приходится держать речь в защиту мертвых, чтобы их оставили в покое. Ведь именно в этом дело: их не оставляют в покое, их выкапывают, чтобы пригвоздить к позорному столбу. Вопросы, которые им задают, – упрек. На них сердятся, на этих мертвых: зачем они себя так вели? Им следовало играть по-другому, хотя бы ради того, чтобы успокоить живых: пусть те могли бы по-прежнему верить в величие человека…

Я защищаю мертвых и не говорю, что они были невинны: не в этом мое намерение и цель. Я просто говорю, что не признаю за собой права их судить… Я видел, как они умирали… Я видел, как они уходили, а я оставался, и очень часто я не могу себе этого простить…

Талмуд учит человека никогда не судить своего друга, пока сам не побывал на его месте. Но для вас евреи не друзья и никогда ими не были. Они оттого и умерли, что у них не было друзей. И поэтому – научитесь молчать".

4

И снова повторим:

"Фаня не верила‚ что это конец: "Неужели я уже никогда не увижу солнца и света?.."

"Недолго прожили Исраил Шумов и Мотя Шамес… Полицаи напились до звериного состояния и буквально разорвали свои жертвы на куски…"

" Здесь убиты… Шерман Элик, Глозман Мойша, Герцбейн Мишель, Пильч Михель, Герман Давид…"

"Папа и мама остались без младших детей. Без Эльки, Хаи, без Ерухама и маленькой Тайбы…"

"Нет моей дорогой мамы‚ папы‚ нет милого брата Зямы‚ Изи‚ Сарры‚ Боруха..."

"Нет больше Екатеринополя‚ осталась только девочка Соня... "

"Пятеро братьев и сестер погибли в минском гетто. Остались только двое – Ёха и я…"

"Зачем маленьких девочек отправляете?" – раздались крики. Гестаповец ответил по–русски: "Если их не убить‚ то они будут потом большими..."

"Здесь меня убили. Прошу сообщить по адресу… Миша…"

Освенцим: "Все вокруг нас плакали. Кто-то начал читать кадиш – молитву по умершим… "Да будет возвеличено и освящено Его Имя…" – шептал отец. Впервые я почувствовал, как во мне зреет протест. Почему я должен благословлять Его Имя? Царь Вселенной, Всемогущий и Страшный, молчал. За что я должен Его благодарить?.."

Георг Фридман (гетто Риги): "Ведь Бог всё видит, всё знает. Без Его ведома ни один волос не упадет ни с чьей головы. Евреи – Его избранный народ, им Он покровительствует. Особую Его благосклонность должны заслуживать те евреи, которые Ему поклоняются, верят, выполняют все заветы и обряды, предписываемые Священным Писанием, дни напролет молятся, особенно в синагогах. Так почему же именно они были подвергнуты самым страшным мукам? Как это оправдать? Здравый смысл и логика уже не могут здесь довольствоваться трафаретным объяснением, что Бог, мол, таким образом хочет испытать Свой народ. Испытать мучительной смертью? Испытать поголовным уничтожением? Кого же испытывать, если никого уже больше нет? И каким образом испытывать? Поручить это испытание нашим смертельным врагам – гитлеровцам? Значит, быть с ними заодно?.. Эти и подобные мысли мучили меня (и, наверное, многих евреев), особенно в те дни…"

Этот вопрос действительно мучил евреев в те страшные годы и будет мучить многие поколения – в безуспешных попытках его разрешения. Был ли Бог в Освенциме? Где Он был во время Катастрофы? Почему бездействовал и не откликался на страдания миллионов беззащитных людей? Мыслители двадцатого века – как евреи, так и христиане, верующие и атеисты, пережившие Катастрофу или родившиеся после нее – разошлись в своих выводах.

Одни говорят: Катастрофа – это непостижимая тайна подобно прочим деяниям Всевышнего; она недоступна человеческому разуму и требует нерушимой веры в Творца. "Отцы наши оставались верными Господу и после таких страшных испытаний, как разрушение Храма в Иерусалиме. Тогда тоже находились сомневающиеся, которые говорили, что Бог оставил Свой народ… Но Бог не оставлял нас ни тогда, ни теперь! Истинно праведный человек несокрушимо верит во Всевышнего – и когда ликует, видя чудесное спасение Израиля при рассечении вод Красного моря, и когда скорбит при виде пылающих стен Дома Господня".

Другие утверждают: "За грехи наши наказаны были, за служение чужим богам". Катастрофа – это Божье наказание, так как евреи прельстились коммунизмом, сионизмом, прочими "измами", перестали соблюдать религиозные заповеди и стали грешниками, – однако из этого следует невозможный вывод, что нацисты стали исполнителями Божьей воли. Да и как же тогда объяснить гибель невинных детей? Как объяснить гибель многих и многих евреев, свято соблюдавших заповеди своей веры? "Не из-за грехов погибали евреи, но оттого, что все были против них, и не было им спасения…" – возражают противники такого объяснения. "Каковы бы ни были грехи евреев, они не выходили за рамки человеческих слабостей и проступков. Катастрофой нельзя наказывать за грехи человека… Кощунственно искать в этом ее причины…"

Третьи считают, что Катастрофа – это современное жертвоприношение Ицхака, которое Бог потребовал от отца его Авраама. Этому испытанию Всевышний подверг Свой народ; каждый убитый является праведником, ибо отдал жизнь ради освящения Имени Всевышнего – "аль кидуш га- Шем". И приводят в пример рабби Иехезкеля, который вышел навстречу карателям в молитвенном облачении и произнес перед смертью: "Теперь я удостоился права на "кидуш га-Шем", теперь я готов". И если убийцы своей жестокостью отрицали существование Всевышнего, то жертвы своей святостью утверждали Его величие.

Четвертые не берутся обсуждать эту тему; они не желают определять свое отношение к обреченным, сумевшим сохранить веру во Всевышнего в лагерях смерти или потерявшим ее на краю могильного рва. Они считают их решения одинаково священными и возглашают: "Как могу я сомневаться в Боге, если те, в лагере, не сомневались? И как можно еще верить в Бога, если там, в газовой камере, они теряли веру?"

Пятые отрицают существование Всевышнего: "Бог не мог бы допустить Освенцима", но с ними спорят прошедшие через лагеря уничтожения: "Бог был и там. Он страдал вместе с жертвами". И цитируют слова многострадального Иова: "Неужели доброе примем мы от Бога, а злое не примем?.. Путь Он убьет меня – на Него надеюсь…"

Есть и такие, что запрещают задавать этот вопрос: где был Бог? Они говорят: "Весь вопрос в том: "Где был человек?" Где были люди, когда крики тех, кого пытали и мучили, не находили ответа? Где был человек, когда миллионы загружались в вагоны для скота за единственное преступление родиться евреем? Спрашивать: "Где был Бог?" – значит освобождать людей от их ответственности…"

"Я хочу вызвать на суд цивилизацию, для которой человек так мало значит. Но вызывать на суд Бога? За что Его судить? За то, что Он дал человеку способность выбирать между добром и злом?.. "

И наконец, невозможно обойти тот факт, что Катастрофа предшествовала образованию государства Израиль. В этом усматривают подтверждение союза Создателя с избранным Им народом, указанный свыше путь к сохранению, более того, непременный долг еврейского народа – выжить после неисчислимых потерь. "Государство появилось как раз в тот момент, когда, казалось, уже ничто не могло спасти народ от уничтожения. Оно – наша спасительная нить, связывающая нас с будущим… Возникновение Израиля – есть акт возрождения жизни, и в этом религиозное значение этого события… После Катастрофы само существование евреев становится великим утверждением веры".

Катастрофа явилась завершением многовекового изгнания, создание государства стало началом нового исхода, и в подтверждение этого исследователи приводят строки из Книги пророка Исайи: "На малое мгновение оставил Я тебя и с милосердием великим соберу тебя. В пылу гнева сокрыл Я на мгновение лицо Свое от тебя, и милостью вечной помилую тебя, – сказал Избавитель твой, Господь".

5

Раввин Э. Беркович (из книги "Вера после Катастрофы"):

"Вопрос должен стоять так: у кого больше прав судить об этом? У того, кто перенес ад гетто и концентрационных лагерей, гибель родных и друзей в газовых камерах, или же у того, кто читал, слышал о Катастрофе, возможно, даже переживал ее в своем воображении?..

Да, многие в то время потеряли веру. Я их понимаю. Они попали в ад похуже ада Данте. Думаю, что и Сам Бог их понимает и не ставит им это в вину…

Я преклоняюсь перед памятью "кдошим" – святых, которые шли в газовые камеры с "ани маамин!" ("я верю!") на устах. И я преклоняюсь перед святой памятью тех, кто шел в газовые камеры без веры, ибо то, что им пришлось пережить, было выше человеческих сил. Они не могли больше верить… В сущности, мне легче понять, почему люди теряли веру в концентрационных лагерях, чем то, почему они ее сохраняли. Сохранение веры в таких условиях – сверхчеловеческий поступок, утрата – человеческий. Я всего лишь человек, мне ближе человеческое, а не сверхчеловеческое. Вера свята, но и неверие и восстание против веры в нацистском аду святы…

Мы не были на месте Иова и не смеем отвечать так, как он отвечал Богу. Мы должны верить, поскольку наш брат Иов верил, и мы должны недоумевать, поскольку Иов недоумевал. Такая ситуация сложилась после Катастрофы. Только так мы можем подойти к правильному ответу, если он вообще имеется. Только так мы можем пробить брешь в стене нашего непонимания, не оскверняя святую веру или святую утрату веры в аду Катастрофы. А если брешь пробить не удастся, то единственное честное решение – остаться по эту сторону стены…"

И далее: "Мы не пытаемся оправдать Всевышнего и то, как Он поступил с Израилем. Мы хотим понять, можем ли мы осмысленно верить, несмотря на ужасное молчание Бога во время Катастрофы…"

Моше Флинкеру из Бельгии было тринадцать лет, когда началась Вторая мировая война. Он записывал в дневнике: "Наши бедствия уже намного превышают наши прегрешения. Какие намерения могут быть у Всевышнего, когда Он не предотвращает такие страшные беды?.." – "Две тысячи лет мы рожали детей, обреченных на страдания. Господь, Бог наш, неужели еще недостаточно?.. Неужели Ты забудешь нас, Бог Израиля? Сжалься, сжалься, Боже, над Своим народом, не медли, не жди, ведь еще немного – и будет поздно…"

Моше погиб в Освенциме, но в его дневнике осталось свидетельство глубокой веры, а для кого-то и ответ на вопрос, над которым безуспешно бьются мыслители: где был Бог во время Катастрофы? "Я никогда не перестану надеяться, – написал Моше. – Ибо как только перестану надеяться, я перестану существовать…" В его дневнике сохранилось стихотворение – и вот оно:

Будь евреем, когда уходишь,
будь евреем, когда приходишь,
Будь евреем, когда встаешь,
будь евреем, когда садишься,
Будь евреем, когда идешь,
будь евреем, когда стоишь,
Будь евреем, когда думаешь,
будь евреем, когда работаешь,
Будь евреем, когда бедствуешь,
будь евреем, когда радуешься,
Будь евреем, когда говоришь,
будь евреем, когда молчишь…
Будь евреем, когда живешь,
будь евреем, когда умираешь,
Будь евреем на небе,
будь евреем за земле, –
Евреем ты родился,
евреем ты умрешь.

Гетто Каунаса: "Отец молился дома. Он делал это ежедневно… За всё время пребывания в гетто он не возроптал на Всевышнего. Но я – я роптала. Я искала Всевышнего, но не могла Его найти. Где была в то время Его справедливость?.. Возможно, я потеряла веру, когда мой отец был расстрелян. Как я могла верить во Всевышнего, Который допустил, чтобы убили доброго, искренне религиозного человека только за то, что он попытался спасти ни в чем не повинных детей?.."

***

Э. Л. Факенхейм, раввин и философ: "Нам следует ввести в закон еще одну заповедь. Она должна гласить так: "Не дай Гитлеру посмертных побед". Это значит: мы не только должны бороться за жизнь своего народа и помнить о случившемся; наш долг также – не позволить Гитлеру уже после его гибели возобладать над нашими душами, не позволить ему убить в нас веру во Всевышнего".

***

Раввин И. Кемельман: "Если бы каждая еврейская чета "усыновила" душу замученного малыша, произведя на свет на одного ребенка больше, чем планировалось, это было бы самым подходящим памятником полутора миллионам еврейских детей, погибших в Катастрофе… и одновременно громадным вкладом в дело выживания еврейского народа.

В библейской истории о Каине и Авеле рассказывается, что Адам и Ева не могли успокоиться после убийства своего сына, пока не родили другого сына взамен Авеля. Так же и мы, евреи, не сможем утешиться и обрести душевный покой, пока не произведем на свет еще полтора миллиона детей вместо тех, кто был истреблен в жестокую ночь Катастрофы".

***

Это случилось через много лет после Катастрофы. Перед смертью бывший узник концлагеря попросил раввина, чтобы его похоронили не в саване, как требует того еврейский закон, а в лагерной одежде из Освенцима. Раввин попросил объяснений, и старый еврей сказал ему: "Когда я достигну Престола Справедливости, Небесный Обвинитель выложит на чашу весов все мои прегрешения. И тогда я положу на другую чашу лагерную одежду; голод, страх, унижения, от которых я страдал каждую минуту в заключении, должны склонить чашу весов в мою пользу. Похороните меня, рабби, в этой одежде, она будет моим Небесным адвокатом".

Так оно и произошло: в гроб старого еврея положили полосатую одежду из Освенцима.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее