Часть пятая

СЛЕДЫ ЧИСТЫХ СЛЕЗ

1

Ночью позвонил счастливчик Витя‚ сказал в слезных задыханиях: "Боря‚ Маша ушла... Маша ушла‚ Боря. Похороны завтра..." Тот день был безумен‚ и Боре непонятно‚ как он его выдержал. Помчался в посольство‚ в другой город‚ по несусветной жаре: автобус‚ автобус‚ еще автобус. Из теснин предгорий вырвался на просторы равнин‚ не впитывая их распахнутость‚ из теснин скорби – на просторы плача. Приехал. Два часа продирался сквозь густую‚ неподатливую толпу на входе. Чудом пролез внутрь‚ умолял‚ хватал за руки‚ чтобы немедленно дали визу. "Телеграмма о смерти есть?" – "Телеграммы о смерти нет". Сотрудник пощурил глаз: "Как вы докажете‚ что это правда?" Боря сказал: "Посмотрите на меня. Я еду хоронить женщину‚ по которой всю жизнь вздыхал". Тот посмотрел – Боря получил визу‚ помчался в агентство за билетом. Бежал по жаре‚ вязкой и липучей‚ наталкиваясь на прохожих‚ – их замедленное самодовольство сводило с ума; бежал‚ выкидывая на стороны голенастые ноги‚ задыхался‚ упрашивал сам себя: "Кугель, не умирай... Только не умирай, Кугель!" Билетов на самолет не было‚ – откуда взяться билетам на вечерний рейс? – но его поставили в очередь. Кинулся домой за вещами: автобус‚ автобус‚ еще автобус; подхватив чемодан‚ помчался в аэропорт: по жаре‚ по жаре‚ по жаре. Билета не было‚ билета не могло быть по естественному развитию событий‚ но Боря шептал исступленно: "Я верю в человечество. Верю! Верю!!" Посадка уже заканчивалась‚ когда выдали ему билет; последним вбежал в самолет‚ рухнул без сил в кресло‚ со стоном вытянул ноги в проходе. "Уберите ноги‚ – сказала стюардесса. – И пристегните ремни. Мы взлетаем". И Боря полетел в прежнюю жизнь.

Слева и справа от него сидели паломники‚ которые возвращались домой. Он так и не понял‚ к какой общине они принадлежали: истинного служения‚ глубинной веры‚ таинств и откровений‚ – Боря не разобрал. Молодой человек по соседству спросил на взлете: "Вы верите в Спасителя?" Вопрос был не по настроению‚ не по состоянию души; Боре не хотелось его огорчать‚ но он честно признался: "Нет". – "Ну вот! – расстроился молодой человек. – Из-за таких‚ как вы‚ задерживается второе пришествие". Боря сказал осторожно: "У нас‚ у евреев‚ еще первого не было". Они летели над морем. Хотелось закрыть глаза и подремать‚ но сосед не отставал: "Миллионы миллионов верят во второе пришествие. Отчего вы упрямитесь?" У Бори недоставало сил после безумного дня‚ и он миролюбиво предложил: "Давайте так. Когда Мессия придет‚ мы его спросим: это первое пришествие или второе? До тех пор помолчим". Съели в молчании ужин. Посмотрели фильм. Подремали. Перед посадкой молодой человек сказал: "Я вас не понимаю. Ведь это так истинно! Яснее ясного". – "Оставьте нас‚ – попросил Боря. – У вас мусульмане не охвачены. Буддистов – миллиард‚ край непочатый. Зря‚ что ли‚ сказано про иудеев: "Вот народ‚ живущий отдельно"?.." Тот не понял или не захотел понимать‚ и Боря разъяснил доверительно: "Перейду в вашу веру‚ явлюсь в иной мир‚ сойдутся Кугели давних времен‚ обступят‚ покачают головами: "Что же ты‚ Боря?.." Обстоятельства‚ скажу‚ таковы. Удивятся Кугели: "Какие у вас обстоятельства? Обстоятельства были у нас. Это мы держались до последнего. Нам заколачивали гвозди в глаза. Ах‚ Боря‚ Боря..."

Назавтра был день похорон. Гроб стоял в церкви. Горели свечи и пахло ладаном. Священник отпевал незнакомую женщину‚ которую Боря не узнавал. Было ему печально‚ но как-то отстраненно; в гробу лежало нечто‚ разрушенное болезнью‚ не имевшее отношения к светлокудрой Маше‚ что помогло Боре‚ даже утешило: можно вздыхать дальше‚ по живой – не этой. В углу‚ в нише‚ печально клонил голову мужчина из крашеного дерева‚ с крашеным нимбом над головой‚ и Боря шепнул неслышно: "Что ж ей не помог?.." Углядев их‚ потерянных‚ Борю с Витей‚ усталый священник сказал утешительно: "Ибо живые знают‚ что умрут‚ а мертвые не знают ничего..." Потом было кладбище: суетливое‚ промозглое‚ корыстное и непочтительное. Бисерная мразь сыпалась с неба. Нищие вставали на пути‚ требуя свое. Розы в руках раскисали от сырости‚ а могильщики обрубали лопатами длинные их черенки‚ под самые бутоны‚ чтобы вороватые бабки не уволокли эти розы и не продали заново для нового погребения. Рядом стоял памятник с прежних еще времен. Начертано было по мрамору в два ряда‚ без необходимого (а может‚ излишнего) пробела между строками: "Погибла трагически. От родных". Было тоскливо и знобко. Стыли ноги на холоде. Могильщик сказал напоследок: "Отбыла свое – и ладно". Витя шепнул: "Жди. Скоро встретимся"‚ и все потянулись к выходу.

Они пошагали тихими переулками‚ Витя с Борей‚ мимо загородных домиков‚ заколоченных к зиме; было грустно и неловко‚ будто предали они подругу‚ бросили в скверную минуту: выпутывайся‚ Маша‚ как знаешь. Хотелось остановиться‚ повернуть обратно‚ достучаться в закрытую дверь‚ но они шли и шли‚ расстояние до Маши росло‚ пути назад не было. Набрели на винный магазинчик‚ зашли‚ взяли по стакану портвейна‚ выпили залпом за упокой души. Чтобы память о ней сохранилась. Люди такие не переводились. Земля разостлалась пухом. И Витя сказал‚ наконец‚ резко и зло‚ с застарелой болью – выложил душу на блюдечко: "Хорошие люди умирают‚ а всякая сволочь живет". – "Сволочь тоже умирает‚ – откликнулся Боря. – Тоже." – "Нет! – вскрикнул Витя‚ и голос наполнился непролитыми слезами. – Умирает тот‚ кого жалко. По кому печалишься и горюешь. А сволочь не умирает‚ нет!.." – "Он прав"‚ – сказал мужчина за стойкой. "Он прав"‚ – сказал Боря Кугель. Где-то неподалеку‚ видно‚ на соседней фабрике‚ закончили работу‚ и в магазин повалил народ. Набились вплотную‚ загомонили возбужденно‚ повели извечные говорливые трёпы – лей-перелей‚ зашныряла в толпе безденежная пьянь‚ искательно засматривая в глаза‚ в безуспешной надежде на глоток портвейна. А они стояли‚ приплюснутые к стойке‚ к ее частым лакированным реечкам‚ и Витя опять сказал‚ робко и несмело: "Когда опускали в могилу‚ многие плакали‚ я видел..." Рядом‚ на крашеном прилавке‚ резали хлеб‚ колбаску‚ обдирали плавленые сырки‚ а они глядели друг на друга‚ скорбные и печальные‚ распятые у стойки хмельной‚ говорливой толпой. Потом сказал Боря Кугель‚ как из далекого далека‚ из глубокого глубока: "На обратном пути тоже плакали... Это надо же: на обратном пути!" И после паузы‚ томительно бесконечной: "Вот бы что углядеть... Как пойдут с твоих похорон". – "Хорошо бы"‚ – сказал Витя. "Неплохо бы"‚ – сказал мужчина за стойкой.

В оставшиеся до полета дни Боря бродил по улицам‚ узнавая позабытое: "За этим углом стоял особняк с колоннами. Снесли‚ должно быть". Квелая бабка на табурете вечно сидела у подъезда‚ пересыпая крупу из горсти в горсть‚ бездумно кидала в рот малыми порциями – гречка хрустела на зубах. Завернул за угол: стоит дом с колоннами‚ старенький‚ с облупившейся штукатуркой‚ сидит бабка на табурете‚ щурится на незнакомца‚ – та самая или ее внучка? В этом скверике‚ крохотном‚ неказистом‚ стояла скамейка‚ на которой Боря вздыхал о Маше‚ а пьяненький мужичишка по соседству всё грозился уйти в монастырь и норовил поцеловать ему руку. Вот скверик‚ такой же крохотный и неказистый‚ вот скамейка – садись и вздыхай заново. Отставник-пенсионер вышагивал по дорожке‚ позванивая медалями на груди‚ тростью отрабатывая ружейные приемы‚ каждому встречному кричал "К бою!"‚ каждому поперечному – "Запевай!" Встал перед Борей‚ сказал-приказал: "Пора выступать. Враг зубы точит"‚ – и Боря пошел дальше. В этом парке была карусель – и точно: впереди‚ на фоне редкого‚ прозрачного лесочка медленно и беззвучно плыли над землей кони с верблюдами‚ олени с жирафами‚ плыл мужчина с крохотной девочкой‚ строгие‚ торжественно неторопливые‚ – пронзительной синевы бант радостным воздушным шариком невесомо летел поверху. Они откатали свое и молча пошли дальше‚ дружные и согласные во всём‚ а Боря побежал в кассу‚ купил внушительный рулончик билетов‚ взгромоздился на жесткого‚ обшарпанного верблюда‚ который походил на злую горбатую козу. Служительница в брезентовом балахоне неодобрительно вздохнула на расточительную блажь‚ и одинокий пенсионер Боря Кугель неспешно поплыл над деревянными мостками‚ закружился в хороводе лесочек с голыми прутиками‚ мысли поплыли следом – чистые‚ прозрачные‚ омытые холодной голубизной. Отчаянный ветер с реки‚ торжествующе похохатывая‚ нагло хозяйничал посреди стволов; служительница‚ шевеля губами‚ старательно отсчитывала обороты и отрывала билеты от рулончика; через сумятицу чувств‚ взбудораженность с суетливостью родником пробивалось понимание: неторопливый поток по равнине‚ игра полноводных струй‚ услада души в пламенем обжигающий день. Кто мы такие‚ люди вчерашние‚ что пришагали с одышкой в нынешний век? Что мы несем с собой‚ люди уходящие‚ скребущиеся несмело в последнюю дверь? Чем интересны мы‚ люди отжившие‚ с лихвой отработавшие непомерный урок‚ что донесли – не просыпали до теперешнего порога? Главное в нас – наши заблуждения? Главное в нас – наши просветления? Вот ответ‚ с которым соглашаться не обязательно. Мы – поколение обобществлённых убежищ. Притёршиеся друг к другу‚ пригревшиеся‚ приладившиеся за долгий срок: выступом ко впадине‚ впадиной к непримиримому выступу. Что бы мы делали в отдельных убежищах в век вселенских кошмаров? К кому бы прижались‚ как выжили поодиночке‚ перетерпев стук сапога на подходе? Может‚ само Милосердие подсунуло на подмогу то коммунальное обитание‚ чтобы не истребился насовсем род человеческий‚ кое-кого оставив на развод. Эти‚ теперешние‚ посмеиваются над нами‚ жалеют и осуждают: нет у них опыта преодоления ужаса‚ нет и привычки выживания – не им пока что и вякать. Рухнула империя. Завалились авторитеты. Но мы-то – вот они‚ мы-то выжили: дай Бог вашим внукам обойтись без нашего опыта... "Всё! – выкрикнула ненавистно служительница и рванула рубильник. – Кончились ваши денежки!.." Кружилась голова. Валило по-пьяному набок. Перед глазами вертелись голые прутики. Боря уехал давно. Жил вдалеке. Ходил по иным улицам. Но дом с колоннами ожидал его. И скверик‚ в котором вздыхал о Маше. И карусель с верблюдом‚ похожим на горбатую козу. Они были верны ему‚ когда он любовался иными красотами‚ ждали его – и дождались: это порадовало Кугеля и это его устыдило.

Позвонил давнему знакомцу‚ договорился о встрече‚ прождал под часами долгое время‚ а назавтра тот сказал по телефону: "Не надо‚ Боря. Не хочу видеть собственную старость". И Кугель его понял. Пошел в школу‚ чтобы оглядеть классы с коридорами‚ отыскать‚ если повезет‚ хоть какую примету‚ – в школе расположилось частное коммерческое заведение‚ и посторонних внутрь не пускали. "Вы видите перед собой калеку‚ – сказал охраннику. – Нравственного урода. Который в этих стенах писал сочинение на выпускных экзаменах: "Образ молодого советского человека великой сталинской эпохи". Это я – тот молодой человек‚ из той эпохи‚ изменившийся‚ конечно‚ с годами. Но осталось. Многое еще осталось". – "Не горюй‚ дед‚ – утешил охранник. – Мы все калеки". Пошел в роддом‚ где появился на свет‚ – там теперь международный промышленный банк. Прошмыгнул внутрь мимо охраны: компьютеры‚ факсы с телетайпами‚ молодцеватые банкиры в рубашках с галстуками. "Вам кого‚ гражданин?" – "Я тут родился. В этом‚ быть может‚ зале. Впервые увидел свет. Унюхал запахи и услышал звуки. Первый издал крик". Вывели с позором на улицу‚ спасибо – не накостыляли. "Люди! – сказал Боря. – Перед вами человек‚ у которого отнимают прошлое". И улетел в ночь.

2

– Соломоныч‚ – говорит Лидия Степановна‚ бывшая бегунья‚ спортивная гордость райкома и райисполкома. – Золотко моё! У тебя неинтересно убирать. Не загваздано‚ пыли не накоплено‚ – не размахнешься...

Лидия Степановна приехала с Кубани с мужем своим Аркашей‚ который дальше всех метал молот‚ что было достаточно для безбедного существования в двухкомнатной квартире блочного дома‚ заставленной кубками и увешанной медалями. Когда Аркаша надумал уезжать‚ взволновалась вся районная общественность‚ ибо в глазах начальства он не считался евреем‚ покуда исправно поставлял спортивные достижения‚ – да и какой еврей возьмет в руки ядро‚ диск‚ серп или молот? По прибытии сюда Аркаша неспеша осмотрелся и приобрел грузовик‚ на котором пометил крупно: "Аркадий Цубербиллер‚ перевозка мебели".

Лидия Степановна приходит раз в две недели‚ облачается в шорты‚ легкую продувную маечку и принимается за работу‚ спорая и скорая. Моет окна‚ обметает пыль‚ протирает пол мокрой тряпкой‚ подбирает вещи‚ разбросанные по углам: "Неприберуха какой! Комком да в кучку..." Она сохранила фигуру‚ сильные мускулистые ноги‚ открытые до потайной заветной складочки‚ девичью беспокойную грудь‚ что волнует Кугеля и бередит чувства‚ – да вы‚ сударь‚ сластолюбец! Не озаботить ли вас‚ сударь‚ напоминанием о возрасте?

– Соломоныч‚ – говорит бывшая бегунья‚ углядывая к себе стойкий мужской интерес. – Дедушка-бедушка. Ты бы женился‚ чем так маяться.

– Какой я дедушка? – отшучивается Соломоныч. – Даже зуб молочный имеется...

Посреди работы Лидия Степановна делает перекур‚ и они беседуют: бывшая бегунья-прыгунья гульных казацких кровей и дедушка – молочные зубы. Она говорит‚ он млеет.

– Аркаша месяцами не бывал дома: то сборы‚ то соревнования‚ – а мне куковать? Собираюсь‚ еду на случку. Пролезаю через забор. Приманиваю свистом со стадиона. Завлекаю и ублажаю. "Сейчас‚ – говорит. – Только ополоснусь". Никаких сейчас! У бегуна низкий старт‚ у метателя три подхода. "Лидка‚ – говорит потом. – Что ты со мной делаешь? Рекорды не установлю". А я ему: "Только что установил. Вон они‚ наши рекорды – Алик с Толиком".

Лидия Степановна привезла с собой мать‚ запечную старуху из далекой кубанской станицы: не бросать же родительницу.

– Выходила меня в чистоте-строгости‚ девушкой гордой, непаханой: до свадьбы – ни-ни! Жизнь была лютой‚ на одной картошке‚ но мать не сдавалась – бантики мне пришивала. На нужном месте.

Дети в школе. Аркаша-рекордсмен таскает холодильники на верхние этажи‚ устанавливая здешние рекорды. Лидия Степановна оттирает кафель в чужих домах‚ а мать ее‚ баба Вера‚ тоскует в одиночестве‚ высматривая с балкона рожь‚ ячмень‚ коноплю с горохом‚ но видит никчемушнюю ей пальму и кактусы у забора. Комнаты прибраны‚ посуда перемыта. Баба Вера мыкается без дела посреди нескончаемого дня, а на ближнем балконе наводит лак на ногти увядающая Фрума в байковом халате‚ крашеная брюнетка на очередном выданье‚ напевает в избытке чувств: "Нет‚ этот номер с нами не пройдет‚ и шутки ваши все мы понимаем..." Фруму осаждают отставные поклонники‚ и она сообщает соседке: "Заходит никудышный мужчина‚ садится к столу: шаровары на животе‚ тапочки на ногах. "Мне вас показали". – "Вам меня показали‚ – так что?" – "Я овдовел. Вы тоже. Давайте соединимся". – "Сколько вам лет?" – "Шестьдесят девять". – "Шестьдесят девять? Вы для меня старый". – "Ничего нет. Я был старше своей жены на двенадцать лет". – "Он был старше... Так вы женились на ней в ваши тридцать‚ а меня хотите под семьдесят? Уходите..." Приходит другой: чтоб я курицу съела! – те же шаровары‚ те же тапочки‚ будто одолжил у первого. "Мне вас показали". – "Уходите..." Баба Вера слушает – не вникает. У нее свой интерес. "Фрума‚ – просит она. – Зайди‚ Фрума. Луковицу возьми". – "Есть у меня луковица". – "Соли возьми". – "И соль есть". – "Авокаду дать? Хорошая авокада‚ вчера с рынка". – "Я ее не ем‚ твою авокаду". – "Зайди‚ – умоляет. – Хоть чего возьми. Возьмешь – придешь отдавать‚ чайку вместе попьем..." Баба Вера копит тайком на обратный путь‚ пряча деньги под матрац‚ и не поддается на уговоры Аркаши Цубербиллера – открыть счет в банке‚ чтобы нарастали проценты. Баба Вера не принимает Аркашу всерьез‚ с первых дней жениховства: пуст мешок стоять не будет. Разденется до трусов на виду у всех‚ молот зашвырнет в небеса‚ чтоб не работать‚ а ему за это зарплату‚ – прости‚ Господи‚ дураков! "Мать‚ – говорит умный Аркаша. – Инфляция знаешь какая? Деньги твои усыхают". Небось‚ думает она‚ упрямо поджав губы‚ под матрацем не усохнут. Оттуда‚ из кубанских краев‚ шлют весточку с намеком: "Анюта‚ племяшка твоя‚ невесть с кем нагуляла Павлика-недоноска‚ которому требуется усиленное питание..." Что головой о пень‚ что пнем о голову: баба Вера в тоске лезет под матрац‚ с оказией посылает Анюте десять долларов‚ снова мыкается на балконе. Фрума советует от души: "Съездила бы к ним‚ подруг повидала‚ гостинцев отвезла. Самолеты летают регулярно?" – "Самолеты-то регулярно‚ – отвечает баба Вера. – В кармане нерегулярно..."

– Я бы добавила‚ – говорит Лидия Степановна‚ – пусть себе летит. Да она сердцем мается. Помрет мать – где хоронить будем? Не на еврейском же кладбище. Где меня схоронят? Отдельно от Аркаши‚ друга любезного‚ с которым рекорды ставила?

Боря рад‚ когда она приходит: живая душа в доме. Боре не терпится‚ чтобы поскорее ушла. Выставляет бутылку‚ разливает по рюмкам белое вино‚ чокаются со звоном от душевной близости. Тепло растекается по телу‚ желание – по жилочкам.

– Золотко моё! – говорит с интересом и придвигается поближе. – Пьешь – веселись‚ не переводи даром продукт. Чего дальше-то?

– А ничего‚ – отвечает Кугель и отворачивает глаза от продувной маечки. – Это я закладываю отношения на будущее. Оставляю насечки на камне‚ насечки на душе – для Бори Кугеля‚ который проклюнется в поколениях.

– Ты для меня больно мудреный‚ Соломоныч.

– Да и вы‚ Лидия Степановна‚ не табуретка.

3

Познание начинается с удивления.

Удивление по нынешнему верхоглядству – товар редкостный: память подменяет разум‚ опыт оттесняет чувства‚ привычка подсовывает отработанные понятия‚ которые прикладываются бездумно к очередному явлению на пути. Чтобы удивиться не по шуточному‚ усилия требуются непомерные. Распаковывать самого себя. Впитывать. Запаковывать обратно.

Боря сидит у камина на малой табуреточке‚ подкладывает в огонь старые вишенные деревья‚ порубленные на части. Красная смола вскипает и пузырится на срезе‚ будто пузырится бабушкина наливка под слоем марли‚ в стеклянной банке под кроватью. Камин сложен из крупного кирпича‚ расшит по стыкам светлой полосой‚ с задвижкой на трубе‚ чтобы сберечь тепло‚ и Боря протапливает его сосной‚ эвкалиптом‚ апельсиновыми чурбачками‚ но не протапливает кедром‚ кипарисом‚ сикиморой – камин своего воображения. Попадаются корни масличного дерева‚ шишковатые‚ огню неподатливые‚ которыми можно налюбоваться‚ выискивая в их узловатости лики и силуэты‚ а уж потом бросить в камин. Если топить без перерыва семь дней и семь ночей‚ в пламени очага появится саламандра‚ обликом похожая на грызуна. Есть такие‚ что уверяют: топить надо семь лет подряд‚ чтобы увидеть саламандру. Есть – уверяют: семьдесят. Кровь саламандры обладает живительными свойствами‚ которые не помешают стареющему мужчине‚ но у Бори не найдется в запасе семидесяти лет‚ не найдется‚ возможно‚ и семи.

Скрипит потолок‚ словно бродят упрямо по чердаку‚ высматривая утерянное: песок в ящиках‚ вода в бочках‚ лопаты с щипцами-хваталками под крышей‚ с военных времен‚ тушить вражеские зажигалки‚ – у этих домов нет чердаков. За дверью балкон – встань и шагни: с него можно разглядывать закаты. Стул наготове для вечернего сеанса. Вход по пригласительным билетам‚ которые Кугель раздает по выбору‚ сообразно с симпатиями. Сесть‚ вытянув ноги‚ утихнуть душой и бурливыми сосудами‚ дождаться последнего предстояния – не в суете чувств и раздрызге мыслей‚ чтобы не перебить Того‚ Кого нельзя перебивать: "Ой‚ газ забыл выключить..."‚ чтобы не сказали с укором: "Чего ты так запыхался? От кого бежал‚ Боря Кугель‚ куда и зачем? Не таким тебя посылали на землю..." Напротив‚ на соседнем холме‚ россыпь огней‚ брошенных из пригоршни щедрым сеятелем‚ а сбоку – только поверни голову – затенённые контуры гор‚ вырезанные из черной бумаги‚ синева темнеющей полусферы‚ опрокинутой над головой. На балконе стоит горшок с невидными листьями‚ годными лишь на выброс. Их печёт солнце‚ поливают назойливые дожди‚ но раз в году‚ продремав долгие месяцы‚ растение выпускает из глубин горшка упругий‚ соками напоённый стебель – зародышем нежно розовой лилии‚ которая сторожко выходит на разведку. Боря уносит горшок в комнату‚ чтобы не обожгло зноем; лилия оглядывает место своего пребывания, вдумчивого мужчину в кресле, чистоту с покоем, подаёт наконец знак собратьям, и вырываются наружу – в трубном, торжествующем единстве – стрельчатые стебли с великолепными лилиями, что прорастают во множестве. Боря упивается их совершенством‚ чистотой с незащищенностью‚ грустной недолговечностью прелестных созданий‚ которые вновь обратятся в блеклые поникшие листья‚ годные лишь на выброс. Кто озаботится о нем‚ Боре Кугеле‚ которого обжигает печаль?..

Боря Кугель любит выбрасывать вещи. Это его успокаивает‚ настраивая на философский лад. Когда вещей станет мало‚ проглянет то‚ – он надеется‚ – ради чего стоит открывать глаза поутру‚ заслоненное этой настырной материей‚ умножающей суету. В его комнате нет лишнего‚ но временами он хватает мусорное ведро и мечется в поисках того‚ без чего можно обойтись. Кугель может обойтись практически без всего‚ а потому жена его Соня бегала по квартире вслед за мужем и отстаивала пакеты с мешочками‚ столь необходимые в домашнем обиходе‚ прятала коробки с банками‚ к которым Боря беспощаден. Перечница стоит на подоконнике‚ желтая‚ местами обтёртая фигурная перечница‚ – Боря ее бережет. Замысловатой формы солонка. Хитрая вилка с перекладинкой и пружинкой внутри‚ чтобы снимать с зубцов наколотые пирожные. Эмблема на них‚ три буквы вязью‚ пароходная компания Гамбург-Америка-Линия: трофей гвардии ефрейтора бронетанковых войск Соломона Кугеля – с той самой войны‚ на которую Боря не поспел‚ с тех самых фронтов‚ откуда приходили редкие весточки: "Жив-здоров‚ помирать не собираюсь"‚ в затертых конвертах с картинками: "Казак на запад держит путь‚ казак не хочет отдохнуть..." Огонь тухнет‚ не желая разгораться‚ огонь его воображения. Боря подкладывает газету‚ дует изо всех сил‚ орудует кочергой: слеза ползёт по щеке от едкого дыма. "Ты строгий‚ – говорит Лидия Степановна. – Непроглядчивый‚ золотко моё. Закрытый на сто замков"‚ – и Боря огорчается. Молчание – не закрытость. Одиночество – не порок. Одиночество наполнения или стариковской заброшенности? Его и тянет наружу‚ в толкотню с разговорами‚ но судьба заталкивает обратно в тишину выбранного пути‚ в истонченность чувств и изощренность слуха‚ когда дано‚ наконец‚ распознать‚ как в комнате по соседству по ковру ползет жук.

Боря наливает пиво‚ пьет малыми глоточками: пузырьки поднимаются со дна стакана‚ достойные пристального разглядывания. Настой тишины в комнате‚ как настой зноя в сосняке‚ запахов хвои с перегретой смолой‚ раннего гриба с поздней земляникой; когда утрачивается определенность очертаний‚ исподволь подступает и обступает невозможное‚ выходит из неведомых укрытий и повисает на стене белая ящерка – спутник его раздумий‚ изумрудным глазом взглядывает на Кугеля. Покой в округе и покой в душе‚ прерываемый гудком машины‚ светом лампы из соседнего дома‚ напористым голосом диктора‚ которого бы ему век не слышать. Боря долго пробивался к себе через завалы мусора‚ не десять‚ не двадцать лет‚ с трудом и муками‚ чтобы отрешенность обратилась в естество‚ пришло обновление‚ наполнилось пониманием‚ подступил лад-покой: молчание тому порукой‚ молчание – его ограда‚ от слов разгрузочный день‚ когда взирают не по взгляду глаз‚ внимают не по слуху ушей. Боря готовит себя к долгому молчанию старости‚ затворившись и запахнувшись: "На эту тему я не разговариваю. На эту тему я переживаю". Боря одиночествует‚ избегая излишних встреч‚ а они подступают – говорливые и взъерошенные‚ повязывают его корыстно‚ чтобы загнать в единомышленники‚ отработать на раз и выбросить за ненадобностью. "Ты ничей‚ Соломоныч‚ – укоряет Лидия Степановна. – И это плохо. Это нечестно по отношению к другим. Здесь так нельзя". Она права‚ конечно‚ бывшая бегунья-прыгунья. "Я – охранитель покоя‚ без которого не обойтись". Он тоже прав. Мир полон соблазнов‚ но Кугель не поддаётся. Кугель просит безмолвно: "Не делайте из меня однодневку. Не надо", топорщится упрямо‚ чтобы продержаться подольше: "Не дам испортить остаток дней..." Спрашивается: как подольше? А так подольше. До встречи с Соней. Живи‚ молчи и надейся.

4

Стихи появляются под утро. Всякий раз под утро‚ пока дремотой залипают глаза и видится уже не сон – тени отлетевших сновидений. За ночь осаживается муть ушедшего дня‚ и при полной отрешенности тела‚ в стыдливости от явных несовершенств подступает к Боре строка: "Незабудкой по траве – в ноябре..." Кугель не сочиняет стихи. Кугель их не записывает. Они не даются ему‚ капризные и своенравные‚ кружатся вокруг‚ как приглядываются‚ стоит ли почтить расположением‚ скупо выдают по капле, будто выкладывают на ладонь истёртую денежку. Взвихривается невозможная надежда. Растревоженный‚ Боря бормочет на рассвете: "Завиднелось за стеклом – серебром... Незабудкой по траве – в ноябре... Проливные небеса – синь-слеза..." А дальше что? Дальше – всё. Они утекают без сожаления к иным счастливчикам‚ лишь только открывает глаза‚ и Боря хватает зачитанную книгу‚ ныряет в чужой поток‚ чтобы захлебнуться в глубинах радости‚ утопить и утолить отчаяние.

Был учитель. Рядовой учитель литературы. Боря Кугель – каких поискать. Огромный‚ холеный‚ с буйной до дикости шевелюрой‚ с белоснежным разворотом ослепительной улыбки: молодой – не старый‚ всякий возраст – не возраст. Побрит‚ пострижен‚ усы расчесаны‚ ногти отполированы‚ с неуловимым запахом крепкого мужского одеколона‚ – вышагивал по коридорам головой над всеми‚ неторопливо выбрасывая ноги в стороны‚ пересекал школьный двор‚ беззаботно помахивая портфельчиком‚ милостиво одарял улыбками налево и направо‚ поверху‚ по привычному для себя уровню‚ в искреннем убеждении‚ что и другие обитают тут же‚ на его высоте‚ вопреки природе безобразий. Кугель преподавал в старших классах. Кугель так вёл урок‚ будто разговаривал сам с собой. Яростно увлеченный‚ свирепо взлохмаченный – спорил и доказывал‚ принимал и отвергал‚ требуя от учеников скорых‚ незамедлительных возражений. "Спорьте! – кричал на них. – Спорьте‚ бисовы дети!" И они спорили. Они кучей наваливались на учителя‚ шавками на матерого зверя‚ а он‚ счастливо взбудораженный‚ тряся буйной шевелюрой‚ отбивался от всех сразу‚ разил наотмашь‚ радостно хохотал при метком ударе‚ надолго задумывался‚ припертый к стене детскими наивными доводами. И ничего он от них не требовал. Ничего – только спорить. "Спорьте! Спорьте‚ бисовы дети!" Каждый год‚ на первый урок литературы‚ Боря надевал костюм с жилеткой‚ хрустящую крахмалом рубашку с малахитовыми запонками‚ приносил допотопный патефон с пластинками: ученики слушали романсы на стихи любимых его поэтов‚ а Боря‚ до глубины взволнованный‚ бережно крутил ручку патефона. А потом и сам начинал читать‚ поблескивая увлажненными глазами‚ подрагивая перехваченным горлом‚ заражая исступленной любовью отъявленных тупиц и хулиганов. Ошибка в слове вызывала у него чесотку. Неверное ударение – слезу из глаза. Коверкание фразы – тихие приступы бешенства. "Борис Семенович..." – удивлялись в учительской. "Соломонович"‚ – поправлял он. "Борис Соломонович‚ не будьте большим роялистом‚ чем сам король". – "Я король‚ – гордо отвечал он. – В царстве языка нет рабов". В один из дней Боря сказал на педсовете: "Предлагаю. Основные положения считать вкравшимися ошибками". И подал заявление на выезд. "Боря‚ – изумились друзья. – Ты же пропадешь там‚ Боря. Без русского языка!" – "Его я заберу с собой..."

Сны Бори Кугеля. А в тех заповедных снах двери мотаются без остановок‚ как попало‚ вечные на пути двери‚ но Боря ловко проскакивает через них‚ не притронувшись даже пальцем. В жизни Боря серьезен‚ во снах легкомысленен. Во снах Боря с наслаждением играет для получения скорого разнообразия в навязанных ему условиях. Робкий узор на суровом полотне. Сменный гарнир к неизменному блюду. Выскочив из дверей на улицу‚ он углядывает во сне нужный автобус‚ который предупредительно взрёвывает‚ ломаную очередь по бортику тротуара‚ и примеряется на бегу‚ где бы ему прицепиться. На этот автобус надо непременно сесть. Боря всегда садится во сне на первый автобус‚ сколько бы народу ни ломилось в двери. Это тоже его игра‚ к которой он относится с уважением: игра превращается в правило‚ правило в привычку‚ привычка в характер‚ которого вечно недостает. Автобус – мать. Пассажиры – дети. Близнецы во чреве. Тепло и тесно‚ и утрамбовано плотно; серые тени кривляются на забрызганном стекле‚ неприютно стынут ноги в ожидании неминуемого окончания маршрута‚ и покачивает‚ и укачивает в хрупком пристанище на колесах. Всё – ничего‚ лишь бы не попался говорун‚ утренний говорун с жизнерадостными раскатами голоса‚ страшнее которого не сыскать на свете. А нет его – думай‚ дремли‚ мечтай‚ разглядывай девочку в пальто светлого шоколада‚ в вязаной шапочке с помпоном. Она твоя‚ эта девочка‚ она никуда от тебя не денется; вас сосватало на один рейс управление пассажирского транспорта‚ и можно рассмотреть в подробностях‚ что же тебе досталось. У нее строгие‚ небалованные губки‚ у этой девочки‚ непреклонный взгляд и неподступный вид. Она явно не здесь‚ эта девочка‚ не с ним и не возле него‚ пребывая в иных мирах‚ куда Боре нет доступа. Он дует легонько в ушко‚ колеблет тяжелую прядь – во сне мы все храбрые‚ но роды уже состоялись‚ автобус-мать низринул из тесного чрева‚ и близнецы-пассажиры выскакивают наружу в блекло дождливый мир. Девочка невесомо скользит по тротуару‚ цветной капелькой в белесой мгле‚ а Боря смотрит вослед‚ примеряя тихое отчаяние: вот от тебя уходят‚ вот тобой пренебрегают‚ вот ты опять один‚ – примеряет и с омерзением отбрасывает. Примеряет горькое разочарование – тоже отбрасывает. И резво шагает вслед за девочкой‚ головой бодая податливый воздух‚ – вплоть до нежелаемого пробуждения в одинокой постели‚ в смятых простынях‚ которые вновь требуют стирки...

5

Была девочка. Девочка как девочка: ах‚ Соня‚ Соня! Не чересчур ученая‚ не чересчур мудреная‚ редким наукам не обученная. Она не смотрелась в этом мире‚ всё свое обаяние являя в мире ином‚ где пребывала от рождения. На людях проявлялось нечто неприметное‚ бочком и по стеночке; в ином мире это было блистающее и покоряющее‚ – в мире‚ в котором всё иначе. Можно‚ конечно‚ притвориться‚ что и ты не от мира сего‚ можно на самом деле быть таковым‚ но с Соней не встретиться‚ не перехлестнуться взглядами‚ ибо существуют‚ как минимум‚ два мира не от мира сего. Возможно‚ их значительно больше. У Сони было немало поклонников – не пробиться‚ которые угадывали скрытые ее достоинства и утомляли себя напрасно‚ надеясь проникнуть туда‚ где она блистала. Их письма она выкидывала‚ не читая; не слушая‚ опускала трубку телефона под вопли незадачливого кавалера. Боря написал вязью на листе наждачной бумаги‚ густой тушью по шершавости: "Снизойдите. Одно лишь свидание!" Наждачная бумага ее поразила. Соня пришла в назначенное место‚ и Боря сказал: "Вы записаны в книгу. В красную книгу моей души. Как прелестный вымирающий вид. Таких осталось немного: чудо сокрытое‚ одна-две на весь мир. Я вас охраню и размножу". Со свидания Соня пошла домой – решать трудную задачу. Соня понимала: выйти за Борю – это не просто. Быть замужем за этим мужчиной – тяжкая работа до конца дней. Но Кугель стоил того.

Она пришла к Боре домой – тоненькая‚ с косичками‚ сарафанчик выше колен – и всполошила родителей. "Боря‚ – сказал Соломон Кугель. – Деточка уже ходит в школу? Тебя же посадят‚ Боря. За растление малолетних!" На свадьбу Боря подарил невесте камень-оникс с камнем-яхонтом‚ которые наделяют обаянием и делают привлекательной в глазах мужа. У них была буйная свадьба‚ во время которой соседи по дому дважды ломились в дверь‚ трижды вызывали милицию‚ и заполночь Боря прогнал гостей. Началось первое узнавание. Робко открывающаяся дверь в тот мир‚ в котором всё иначе. Стыдливо недоверчивый шаг наружу. Пугающее падение в бездны с восторженным взлетом под облака. Первая боль с первым облегчением. Проснулся: спит тихо‚ его голубка. "Нас интересуют ваши тридцать‚ – сказал без звука. – И сорок. И пятьдесят ваших лет". Поцеловал‚ лестницу перекинул через окно – и в бега. Он был веселый непоседа‚ Боря Кугель‚ и когда казалось‚ что теряет эту замечательную способность‚ – лестницу через окно и в путь. "Почему в окно‚ Боря? – изумлялись друзья. – Ну почему не в дверь?" – "Начинаем новую жизнь". Он не желал поддаваться никому – Соне‚ жизни‚ самому себе‚ а потому перепрыгивал с места на место‚ чтобы не упустить себя. "Господи! – говаривала жена его Соня. – С кем годы прожиты?.." Мужа следует выбирать на вырост, но за Борей было не угнаться. Раздельщик рыбы на сейнере. Зимовщик на полярной станции. Бурильщик нефти в глубинных болотах. Охотник промысловой артели: дробинкой в глаз‚ чтобы не портить шкуру. Возвращался на время‚ ходил с портфельчиком в школу – и снова в бега.

Когда Боря ушел через окно‚ взволновались разом Сонины подруги‚ прикладывая к себе подобную невозможность‚ ибо бурлили вокруг страсти‚ случались измены с разводами‚ что заставляло сплачиваться и дрожать‚ ожидая беды. У Сони были подруги‚ с которыми она не откровенничала: откровения утянули бы их в иной мир‚ где другим нечего делать. У Сони были неустроенные подруги‚ очень чувствительные на обиды‚ которые они перебирали на досуге‚ подпитывая угасающие чувства. Они никогда и никому не звонили первыми‚ ее подруги: у обидчивого хорошая память. Даже от покойника они бы потребовали‚ чтобы прежде позвонил он – выслушать их соболезнования. "Мы вас вычеркнули‚ – говорили они‚ обидчиво поджав губы. – Из списков приятелей. Позвоните – впишем обратно". Боря взбаламутил их покой – такой дикий‚ такой невозможный‚ и Сонины подруги дружно его возненавидели. "Соня‚ – потребовали они. – Немедленно разведись!" – "Погожу еще‚ – отвечала Соня. – Мне нравится ждать. Ожидание не хуже встречи". Он приезжал. Она говорила: "Хочу еще одного". Боря не прекословил: "Тебе лишь бы плодиться. Хоть почкованием‚ хоть как..." – "Ты же обещал‚ Кугель: охраню и размножу".

Боря пропадал в бегах‚ возвращаясь на побывку‚ лез в окно по водосточной трубе‚ клал Соне под подушку камень-самоцвет‚ кедровую шишку‚ беличью шкурку‚ будил поцелуем: "Пошто жена опечалена?.." Он убегал от нее восемь раз. И восемь раз женился‚ возвращаясь. Приходили гости‚ кричали "Горько!"‚ снова вручали подарки‚ которые раз от раза становились скромнее. Первую половину побывки была гулянка: Кугель здоровался с друзьями-приятелями. Вторая половина посвящалась расставанию: Кугель прощался с теми‚ с кем только что здоровался. Соня не спала‚ не ела‚ лишь стояла на кухне и пластала хлеб до мозолей на руках‚ пластала колбасу‚ варила картошку в мундирах и без‚ откупоривала бутылки с банками; Боря уезжал – впадала в спячку на месяц. "Соня‚ – возмущались подруги. – Как ты его выносишь?" Соня была тихая и упрямая. Соня отвечала негромко: "У меня терпения – не перебрать". Но и она не выдержала. "Вот что‚ – пригрозила Соня. – Еще убежишь‚ я тебе изменю". – "С кем?" – "Да хоть с кем". Он убежал. Она изменила. "И как?" – спросил по возвращении. "Ты лучше‚ – сказала Соня и некрасиво заплакала. – Ну почему ты лучше?.." – "Я не виноват". – "Ты! Ты виноват! Один ты!.. Неделю потом отмывалась! – И в постели‚ плотно-плотно‚ в переплете рук с ногами‚ горловым‚ изнутри‚ всхлипом: – Господи! Вот радость..."

У Бори Кугеля мало фотографий Сони. Очень мало. Боря ненавидит это занятие – прихватывать мгновения и пространства‚ заключать в снимки‚ а снимки в альбомы‚ словно бабочек на булавках. В прошлой своей жизни Кугель сам был бабочкой и к булавкам относится враждебно. Что из того‚ что теперь он тощий‚ голенастый‚ с выпирающими на стороны коленками? Бывали дни – и Боря порхал. С земли с завистью задирали головы: "Ах‚ окрас! Ох‚ пыльца!.." – "Пыльца... – суматошилась Соня. – Не сбей мне пыльцу!" Бабочка Кугель хохотала в ответ‚ кувыркаясь с Соней над примятыми травами‚ посреди сосен со смолистыми натеками‚ раскидывая на стороны излишние Сонины одежды. Бабочка Соня дрожала от ужаса‚ ибо привыкла порхать в ином мире‚ куда другим нет доступа‚ а в этом мире стеснялась без одежд – на виду у птиц и насекомых. Боря просил: "Войди в комнату‚ полную незнакомых людей‚ поздоровайся с каждым легко и непринужденно. Имей мужество поздороваться!" Боря предлагал: "Убежим вместе. В разные стороны. Побродим. Повидаем мир. Встретимся случайно: то-то весело!" Но Соня не пожелала. Ей было неуютно в меняющемся мире‚ который чужел на глазах‚ и убегать она не собиралась. Ей было покойно в доме‚ где она постоянно вязала свитера‚ распускала и снова вязала‚ добиваясь совершенства узора. "Соня‚ у тебя уже есть свитер. Зачем еще?" – "Пусть будет". – "Соня‚ ау! Где ты?" А она нигде. Она в ином мире‚ расцветая в уединении. "Голубка моя‚ – уговаривал Боря. – Плод сладчайший! Дерево раскрыто в цветении. Ромашки на рассвете. Речные струи‚ готовые принять. Открытость не обнаженность‚ Соня". Думала. Колебалась. "В другой‚ может‚ раз..." – "Я ее люблю!" – хохотал Боря‚ а ночью уходил в бега по веревочной лестнице. Так оно интереснее.

Подступал к Боре соблазн: лестницу за окно – и в путь. Подступала к Боре болезнь: лестницу наружу – и по коням. Поступала смерть – в далеком приисковом поселке. Боря лежал лицом к стене‚ говорил через силу: "Не дождетесь у меня..." Боря Кугель – злостный оптимист. А в коридоре грохот. Смерть зацепилась за веревочку‚ которую Боря заблаговременно протянул. Рухнула. Костями загремела и косой наточенной. "Пропади ты пропадом! – возопила в сердцах. – С тобой связываться..." Боря сел на диване. Захохотал. У Бори Кугеля рот до ушей: "Живем‚ мужики! Живем живьем!" Лестницу за окно – и в галоп... "Ты переживешь тех‚ кого любишь"‚ – в молодости наворожила цыганка. Разве он любил тогда? Всё дожидалось впереди.

6

Прошел год – в ужасе осмыслений. За ним другой – в глухоте тоски. Третий с пятым – в коросте печали. Не мог слушать музыку‚ смех погремушкой‚ томился пустыми разговорами‚ ел в одиночестве – стоя‚ у плиты‚ угрюмо и торопливо‚ из кастрюли‚ с куска‚ чтобы насытиться поскорее‚ и лишь через годы сел на привычное место‚ вилку положил слева‚ а нож справа – в стеснении и неудобстве. Сони нет. Боря теперь один. На кухне‚ в раковине‚ стоит алюминиевая кастрюля‚ в нее капает вода: тихие потенькивания‚ как в подойник‚ легкие шлепки в нескором наполнении‚ – Боря выливает воду‚ чтобы начать заново‚ Боре не так пусто на исходе дня. Порой просыпаются трубы‚ запрятанные в стене‚ рыжие‚ должно быть‚ заплаканные трубы; прорываются вдруг их жалобные рыдания‚ взлетая к верхним этажам‚ судорожно бьются под кровлей в поисках выхода‚ обессилев‚ проваливаются в глухие подвалы‚ клокочут напоследок старческой мокротой‚ немощно содрогаются в вялых бронхах‚ – и снова тихие потенькивания‚ как в подойник‚ поздние утехи одинокого мужчины. "Старость человека не во днях его"‚ – это Боре известно‚ но отчего Соня ушла не в свой срок? "Не согласен! Я не согла-сен!.." Отсидел на полу дни горького изумления. Отлежал без сна ночи. Ворот надорван. Щеки втянуты. Глаза провалены. Приходили знакомые‚ отвлекали беседами: "Боря‚ – говорили с опаской‚ – ты просвечиваешь‚ дорогой‚ и нас это пугает".

Боря спит на правом боку‚ лицом к стене‚ а позади пусто. "Боря‚ – просила когда-то Соня. – Повернись. Я тоже хочу‚ чтобы в спину дышали". Но Боря не поворачивался. "Кугель‚ – умоляла, – мою спину обдувают ледяные ветры!.." Но Боря не снисходил. Он пробуждается в ночи взволнованный и растревоженный‚ ощущая Соню прежними прикосновениями‚ – в ладонях рук Бори Кугеля затаились тайники ее тела. Сони нет и не будет больше: вот тайна тайн; Сонина душа пребывает в мире‚ где всё иначе: тот ли это мир‚ в котором она уединялась при жизни? В матраце выемка‚ промятая Соней. От Сони осталась подушка с наволочкой‚ но лишь сейчас Боря понял‚ что Соня защищала его‚ прикрывая со спины‚ Соня-охранительница. "Я ухожу в неведомое‚ Боря. А ты придешь на обжитое: я постараюсь‚ я тебя встречу". – "Оттого и уходишь первой?" – "Дурачок"‚ – отвечает Соня‚ постигшая мудрость конечных дней. Она подвела его неожиданно и врасплох, как геронтолог Сасон подвел престарелых клиентов. Болеть нельзя: кто будет за Борей ухаживать? Хныкать бесполезно: кто услышит? "Мне плохо"‚ – говаривал Боря‚ чтобы его пожалели. "Тебе хорошо"‚ – отвечала Соня‚ не признавая жалости. "Я болен"‚ – постанывал Боря. "Ты здоров"‚ – и насморк исчезал с температурой. "Соня‚ – просит теперь Кугель. – Похлопочи. Замолви за меня словечко. Чтобы за работой. Носом в стол. Не стать обузой на исходе лет".

Души возносятся‚ омываясь в небесных потоках. Очищаются от земной накипи‚ чувств-ощущений‚ и если забывают про нас‚ не предают ли нас? Но если помнят-тоскуют‚ отчего так редко проявляются во снах‚ в непозабытых обликах?.. Боря живет. Удивляется. Поглядывает на женщин. Балует вниманием привлекательных старушек. Борю сватают: смешно-то как! Подступает оскорбительное привыкание‚ и тогда он бежит к Соне‚ выплакивается на могиле, – так ей слышнее, – со стеснением и томительным неудобством‚ ибо Соня без него затворилась бы до конца дней в тоске-воспоминаниях. Смерть Сони привязала накрепко к камню на кладбище; это мудрость Сони‚ месть напоследок до конца дней: теперь не убежишь‚ приучен и приручен. Смерть Сони наполнила его негодованием к самому себе. Тело Кугеля, презрев потерю, желает есть‚ пить‚ выплескивать чувства по прежней привычке‚ тело в плотском жжении требует своего: Борю это унижает и оскорбляет. Ссыпалась от потрясения шелуха‚ обнажила до сокровенных глубин‚ – Соня смотрит со стены в полуулыбке‚ словно видит насквозь через глянец портрета. Пришла во сне‚ проверила продукты в холодильнике‚ еду в кастрюлях: сыт ли‚ накормлен‚ ухожен и обглажен. Рассказал без утайки‚ как прожил без нее‚ заново знакомясь с квартирой‚ с кухней и шкафами‚ в каждом ящике открывая неведомое. "Не беспокойся‚ Соня‚ – сказал Боря Кугель. – Я наловчился ставить себе горчичники. И на спине тоже". Сон закончился. Ночь продолжалась.

А у внука был праздник. Внук потащил деда в детский сад‚ на карнавальное кувыркание‚ и Боря пел‚ скакал‚ потешал детей за себя и за Соню‚ чтобы запомнил ребенок тот день: радостный‚ светлый‚ с подарками. Пел – сердце заходилось в тоскливой судороге. Скакал – себе на удивление‚ дряхлея под заячьей маской. Дополз до остановки‚ покатил домой: место уступили в автобусе.

7

Прошли над душой бурные воды‚ вынырнул Боря‚ наглотавшись печали‚ покрутил головой: внуки Кугеля расползлись по городам‚ заселяя пространства‚ внуки неумолимо плодятся‚ чтобы не истребилось имя‚ а пенсионер Кугель замер на краю дней в ожидании немощной старости. Первыми уйдут стихи – Боре так кажется‚ стихи сгинут первыми. Потускнеет память‚ померкнет сознание‚ выпадут любимые строчки‚ погаснут разбросанные по жизни светильники‚ словно наведут темноту на мир‚ и ноги заспотыкаются о могильные плиты. Боря приходит на кладбище‚ садится рядом на камень‚ перебирая воспоминания. Горе не дало горечи. Горе добавило нежности. И позднего понимания‚ которым Кугель казнится. Недодал Соне. Недосказал. Недолюбил. Не пробился в иной мир‚ где она блистала‚ упустил Соню‚ мотаясь по свету‚ – смерть опередила его раскаяние. "Что бы ты пожелал из невозможного‚ Боря Кугель?" Боря отвечает: "Верните мне Соню". – "А Машу?" – "И Машу. Чтобы было по кому вздыхать". Плач Бори‚ повергнутого в молчание‚ – короли скорбят в одиночестве‚ словом сокрытым: "Истаяли от слез глаза. Воды печали затопили с головой. Источник иссяк‚ зелень поблекла, в скорбь обратилась радость‚ и нет более спешащего на праздник. Досада – мое укрытие‚ ибо состарился в глупости и не разумею: ради чего сотворены страдания?.." Плохо одному. Плохо. Плохо! Еще хуже‚ когда к этому привыкаешь.

Кладбище видно с балкона. На соседнем холме. Через долину скорби. Громоздятся подпорные стены‚ террасы раскиданы на возвышениях‚ неприметные камни поднимаются над могилами‚ среди которых Боря высматривает ту‚ единственную – без бинокля не разглядеть. Соня соседствует рядом‚ словно выглядывает с ближнего холма‚ ладонь приложив козырьком: что ест Боря‚ как выглядит‚ не занашивает ли воротник у рубашки. Боря к этому уже привык‚ к незримому ее присутствию‚ да и Соня‚ быть может‚ привыкла‚ – так Боре кажется. И взгляд перед сном поверх долины‚ во всякий вечер: "Соня‚ спокойной ночи!"‚ – но есть ли там ночь? Взгляд после пробуждения: "Доброе утро!"‚ – есть ли у нее утро? Сказали бы ему по случаю: "Всевышний насылает бедствие‚ чтобы увеличить награду в будущем мире". Сказал бы Боря: "Свобода выбора‚ – что с ней? Есть она у меня или нет?" Сказали бы ему: "Есть у тебя свобода выбора‚ – как ей не быть?" Сказал бы Боря: "Тогда так. Верните мне Соню. На пару десятков лет. А награду в том мире сократите". Сказали бы ему: "Да ты‚ брат‚ кощун..."

В один из дней Боря говорит:

– Послушай‚ Соня. Эта история тебе понравится.

Дело к вечеру. Тянет с гор ветерок. Камень холодит снизу. Пусто на кладбище и одиноко; красный шар заваливается за деревья‚ которые сонливо шевелят листьями‚ словно укладываются на покой. Есть такие‚ что уверяют: с приходом избавителя исчезнет смерть на земле. Есть – уверяют иное: умрем на три дня только и оживем заново. Борю устраивает любой вариант. Боря начинает неспешно:

– В одном местечке‚ в одном крохотном местечке Украины или Белоруссии – какая разница? – жил бедный еврей. Он много работал‚ он тяжело работал с утра до ночи‚ чтобы прокормить семью‚ но всегда находил время сходить в лес‚ нарубить дров‚ принести в дом молитвы‚ чтобы там было тепло даже в самый трескучий мороз. Однажды раввин сказал ему: "Гершеле‚ ты хороший еврей. Ты добрый‚ богобоязненный человек‚ и после смерти непременно попадешь в рай". – "В рай – это прекрасно‚ – сказал Гершеле. – Но что там делать?" – "Ты будешь сидеть на золотом стуле и слушать речи праведников". – "А что с моей женой? – спросил Гершеле. – Что с Рохеле?" – "Твоя жена будет сидеть у твоих ног и тоже слушать праведников". Так сказал раввин‚ который знал всё. Ночью Гершеле не мог заснуть и думал‚ думал‚ думал... Как же так? Его Рохеле мучилась рядом с ним всю эту жизнь: вместе голодали‚ вместе холодали‚ а после смерти он будет сидеть на золотом стуле‚ а его жена – на полу? Это несправедливо. Гершеле вздыхал‚ ворочался с бока на бок и посреди ночи придумал‚ что надо сделать. Он разбудил Рохеле и сказал: "Знаешь что? Есть выход. Ты худая‚ я тоже худой... Не беспокойся‚ Рохеле‚ я потеснюсь. Я потеснюсь‚ Рохеле‚ и мы уместимся на одном стуле..."

8

Окна под крышей остаются темными‚ окна его укрытия. К полуночи Боря решает:

– Пора исчезнуть. Запрятаться во мраке. Остановить первую машину: пусть умыкнут в незнакомые улицы.

Он так и делает. Поднимает руку‚ и первая машина останавливается. Не машина – автобус.

– Тебе куда? – спрашивает водитель.

– А тебе?

В руке сумка с веревочной лестницей. На всякий случай.

– Мне‚ собственно‚ никуда. Служба перевозок. Для блуждающих душ.

– Боже! – шепчет Боря в сладостном ужасе. – У него закрытые глаза... Что это и отчего это?

Едут.

– Ты не сбился с маршрута?

– Сбился. Давно сбился. Следующая остановка – нигде.

Автобус полон. В автобусе все места заняты.

– Кто они? – интересуется Боря.

– Населяющие одиночество. Которые не могут уже друг без друга. Друг с другом тоже пока не могут.

Сидят попарно Лёва и Броня‚ Ицик и Ципора‚ Нюма‚ Авива‚ Давид Мендл Борух с женой Ханой – на руках младенец‚ их дети до середины автобуса‚ прочие разные‚ в темноте неприметные‚ которые будят Кугеля по ночам‚ подступают и обступают – в томительной неловкости незавершенных отношений. С заднего сиденья призывно машут рукой.

– Геронтолог Сасон‚ – разъясняет водитель.

– Он разве не...?

– Не-не.

Боря возбуждается сверх меры:

– Это я их сотворил! Я‚ это я! Лёву соединил с Броней‚ Ицика с Ципорой...

Бегает по проходу‚ хватает за руки‚ трогает собственные творения – отражением чувств‚ надежд‚ опасений‚ а они выглядывают в молчании несогласия‚ как интересуются: что дальше?

– Ты Кугель? – спрашивает водитель.

– Кугель.

– Садись давай. Вези нас.

– Я не умею.

– Умеешь‚ умеешь...

Эту женщину зовут Авигайль‚ и Боря сходит с ума от прелести ее совершенств. Возле нее – как нарочно – пустое место.

– У тебя хупа была? – спрашивает она.

– Нет.

– У меня была. Но не с тем‚ с кем бы хотелось.

Кладет руку на его запястье‚ выказывая кольцо на пальце. Дымчатозолотистый топаз‚ что помогает сдерживать страсти.

– Куда едем?

– На свадьбу‚ – отвечает Авигайль: вот женщина‚ которой не отказать.

– Не на нашу ли?

– Нет‚ не на нашу. Не смешивают одну радость с другой. Мы едем на свадьбу Сарры‚ дочери Давида.

– Давид Мендл Борух! – восторгается сверх меры. – Ну как же... Свадьба! Без промедления! Мы отправляемся на свадьбу!

Садится за руль‚ и они едут. Свет от фар высвечивает полосу. Ход машины бесшумный. Дорога пуста‚ и это прекрасно. Музыка. Пусть будет музыка! Вступают хоры в ликующем согласии. Торжествующим прославлением. Приглашением в вечный полет: "Попирающий высоты земли! Взвешивающий сердца! Сотворивший красоты души и Посещающий милостью Своей..." Дорога проложена по холму. Автобус невесомо скользит на краю обрыва. Тайна сокрытая приоткрывает створки‚ мысль шальная до трепета: малый поворот руля‚ и ты взлетаешь в великолепии полета‚ вырвавшись из теснин скорби‚ отряхнув пыль пустословия‚ отринув озабоченность с неприятием‚ в перерождении‚ воспарении и отрешенности‚ под ликующие голоса‚ которые не дадут упасть‚ – сколько мгновений будет отпущено‚ чтобы наяву вырваться из плоти‚ живущей от рассвета и до заката‚ пролететь свободной душой‚ неподвластной исчезновению‚ оглядывая миры с высоты временного своего величия? Два-три дыхания до удара о камни‚ чтобы вызвучало и замолкло‚ – этого будет достаточно...

9

Выкатываются на вершину холма. Замирают в потрясении. Город перед ними на день ходьбы‚ девятью мерами восторга, многолик и непознаваем. Лики его засыпаны слоями. Тридцать метров вовнутрь – в ожидании вызволения. Снимается слой за слоем: накопления правды‚ выдумки‚ экстаза. Капли росы под слоем погребения. Прах и камни. Застывшие вздохи. Притихшие клики. Восшумевшие некогда в стенаниях. Отликовавшие в радости: "Тысяча лет‚ как день вчерашний..."

Песнь восхождения Бори Кугеля:

– Почет водоносу с каменотесом. Виноградной лозе с оливой. Кинамону на холмах‚ произрастающему в избытке. Дыму воскурений. Вину возлияний. Слову заветному в рассветный час веры. Не жалит змей в городе. Не рушится кровля. Не пугает скорпион. Не утухает неугасимый огонь – львиной гривой. Всякое слово живет. Всякое понимание сохраняется. Ребенок в глубинах комнаты – саженцем надежды‚ принимающий слова учителя. Печальник в уединении с истиной: "В час радости радуйся. В час скорби – скорби". Мудрец с посохом на месте подобающем‚ способный судить по времени и обстоятельствам. Трубят трубы поутру. От рассветных лучей золотом расцветает шар над воротами Храма. "Я построил Тебе дом обитания‚ постоянное место для пребывания Твоего навеки..."

Скатываются с холма. Петляют по ночным улицам‚ пустынным и заманчивым. Разглядывают город на скале‚ явивший себя в нынешнем облике. Кверху уносятся молитвы‚ вздохи‚ пожелания. Книзу ложатся тела‚ камни‚ надежды‚ достойный страх и презренная боязнь. Город задает вопросы. Город предлагает загадки. Люди‚ живущие здесь‚ беспечны и недальновидны; им не распознать значительного за обычным‚ но их деяния соотносятся с этим местом. Жители этого не знают или не хотят знать‚ но это так. В воротах стоит нищенка на гнутых от старости ногах. Ей подавал еще царь Шломо. С ней здоровался пророк Ирмиягу. Ее изгоняли персы‚ жгли крестоносцы‚ голову отсекали монголы.

– Подайте недополученное.

Интересуются:

– Недодано – много ли?

– С третьего‚ пожалуй‚ века.

– Нашей‚ хотя бы‚ эры?

– Вашей‚ вашей...

Смотрит на Кугеля с интересом:

– Эй! Ты похож на Шлойме.

Задыхается от волнения:

– Шлойме – это же Соломон... Соломон Кугель!

– Большой человек‚ – говорит уважительно. – Умница. Что-то особенное. Ты выбрал себе хорошего отца.

Приглядывается:

– Он не может быть твоим отцом. В крайнем случае‚ сыном.

Лезет в карман‚ достает карточку:

– Но вот же‚ вот! Посмотри на снимок...

Обижается:

– Зачем мне снимок? Разве я не знаю Шлойме? Шлойм! Иди сюда.

Подходит рыжий здоровенный мужчина. Лицо красное. Пейсы великолепные. Кафтан затертый. Ботинки битые.

– Я‚ – говорит. – Я – Шлойм. Шагайте за мной.

Он. Боря за ним. Лёва с Броней. Ицик с Ципорой. Нюма. Авива. Давид Мендл Борух с женой Ханой‚ их дети – хвостом во мрак‚ прочие разные. Замыкающий призывно машет рукой. Говорит Боря и разъясняет:

– Геронтолог Сасон. Который удался... Я его сотворил. Я‚ это я‚ вызывающий к жизни! И других тоже.

Шлойм разглядывает его команду.

– Это не ты‚ – отвечает Шлойм. – Всё сотворено прежде. Твоя забота – прозревать сокрытое‚ потаённое‚ которое ожидало своего часа‚ чтобы стать явным. Ожидало тебя – на добро или на зло.

– Как определить‚ ради чего оно стало явным? Кому это определить?

– Тебе. Только тебе.

Думает Боря‚ погруженный в размышления‚ говорит нескоро:

– Нет у меня ощущения... Будто делаю нечто‚ несообразное с Его замыслом. В этом – высшее мое утешение. Но я могу и ошибаться...

1O

– Стоп! – говорит Шлойм. – Вот стены‚ готовые для торжества. Под куполом‚ взлетевшим в поднебесье.

Хупа – расшитым балдахином – взамен купола. Стоят в ожидании: крохотный раввин с бокалом вина‚ Лёва с Броней‚ Давид Мендл Борух‚ отличный от прочих детей‚ жена его Хана с младенцем на руках‚ а вокруг – души замученных предков со слезами облегчения‚ которых пригласили на свадьбу: мама Двора и папа Мендл‚ Фаня‚ Срулик‚ Голда с Гитой‚ крохотный‚ несмышленый Мойше. А вот и Сарра – хороша видом‚ которую ведут под хупу. Для красавицы-невесты жених требуется особенный‚ с природными добродетелями и отменными качествами. Амос. Пусть это будет Амос‚ которому не сдержать радости.

– Вот‚ ты посвящаешься мне...

Столы‚ накрытые для трапезы. Тарелки на них. Булочка возле каждой. Еда небогатая‚ маслины-салаты‚ рис горкой‚ непременная курица; друзья жениха вкруг столов – с завидным аппетитом. Каждого ожидает хупа в свой черед. К каждому на свадьбу пожалуют души в утехе-радости. Кольцо посвящения. Разбитый бокал. Комната уединения. Свидетели уединения. "И пусть увеселяет жену свою‚ которую взял..."

Боря и Шлойм ложатся на прогретые за день камни‚ лицами в далекое небо. Всевышний так для нас постарался! Такое создал великолепие Своим созданиям! Не придется ли отвечать за то‚ что повидал и не восхитился? Воздух в прозрачности. Просторы неодолимых глубин. Созвездия‚ которые не распознать: выберем себе любое и родимся под ним. Шлойм начинает:

– Когда человек закрыт‚ он мало интересен. Раскрыть его – удовлетворить любопытство, не более. Но если сам раскрывается‚ это вызывает изумление с благодарностью.

Боря спрашивает:

– Ты хочешь‚ чтобы я заговорил?

– Ты этого хочешь.

Небу раскрывается Кугель – навзничь на теплых камнях‚ одному только небу:

– Жил человек с женою своей. Любил ее долгими ночами. При свете дня складывал слова в строчки‚ а строчки в столбцы, сочинял истории‚ достоверные до крайней складочки‚ но правды в той достоверности не было. Постарел человек. Стал близоруким. Мир увидел расплывчатым. Восхитился‚ возрадовавшись‚ уловил тайну на исходе дней: не в фокусе‚ чуть-чуть не в фокусе‚ – вот весь секрет.

Говорит Шлойм и удивляет:

– Секрет не в этом. Истинное‚ единое слово – оно на грани с банальным. Банальное неделимо. Его не растащить на части‚ чтобы выстроить затем случайные сочетания. Прикоснешься к банальному – прикоснешься к вечному‚ а потому истинное слово должно стремиться к нему‚ никогда не сливаясь. Вспомни про десять заповедей‚ Борис...

Боря молчит. И Шлойм молчит. Навзничь‚ лицом к небу‚ впитывая тепло камней. От взрыва купол улетел к звездам и не возвращается‚ потому что некуда. Воздвигнете стены‚ неразумные! Купол вернется‚ встанет на место‚ соберутся под ним люди‚ зазвучит молитва. Боря продолжает:

– Век позади – неукладистый. Годы отошли – миражные. Не единожды уходил в окно‚ в мечтательные свои измышления. Поднимал планку‚ зная‚ что недопрыгну. Воспламенялся от слов-видений. Отлавливал невидимых бабочек, крепил к бумаге несуществующими булавками: форма существования белкового тела по имени Боря Кугель. Выстраивал сюжеты‚ которые возвращаются теперь назад‚ умерщвлял героев‚ порой без надобности‚ чтобы к старости пережить их потери.

Говорит Шлойм и предостерегает:

– Сочинительство – опасное занятие. Сочинители ходят путями своих творений. И если создаешь нечто‚ создаешь некоторых‚ твой путь – повторить их судьбу.

Боря опять молчит. И Шлойм не торопит‚ а надо бы. Старуха-бродяжка встает из-за стола‚ где всё подъедено‚ до последней маслины. Задирает голову к небу:

– Финал! Третьего акта. Пора уходить.

– Ты что?! – кричит Шлойм. – Как можно! Танца еще не было...

Старый скрипач‚ принарядившийся по случаю‚ вскидывает смычок: скрипач на земле – восторги на небесах. Первым в хороводе крохотный раввин. Он стар и виден на просвет. У него встрепанная борода и взгляд снизу вбок. Ноги его слабы. Шаги неуверенны. Последующие – нескончаемой вереницей‚ приноравливаясь к его немощи. Танцует Броня – опухшими за жизнь ногами. Танцует Лёва‚ ее муж‚ с озабоченностью во взоре. Нервный Ицик с женой Ципорой‚ безумный Шмулик‚ недосягаемый Дуду – все тут‚ в едином хороводе. "Господи! Мы приходим‚ ничего не зная‚ и уходим‚ ничего не ведая. Но мы постарались. Мы сделали своё. Большего не сможем и лучшего не осилим‚ – зачем ждать‚ когда сотворим что-либо‚ не в усладу Тебе?.." Крохотный раввин уводит хоровод в дальние улицы. Раввин пьян от танца. Скрипач пьян от музыки. Амос – от жены своей Сарры‚ которую ему познавать.

Лопается на скрипке струна – звук жалобный. Лопается за ней другая. Бежит следом Дора Ильинична‚ бывший московский адвокат: "Меня обождите! Меня!.." Поспешает без охоты балалаечник-виртуоз с коробкой для подношений. Некто совсем уж неизвестный‚ из иной истории: "И пусть‚ и ладно... В хорошей компании..." Боря принимает парад-прощание‚ пребывая в сомнениях: кто их теперь заменит‚ к кому заново привыкать? Лопнет последняя струна. Вызвучав‚ отзвучит за поворотом скрипка. На привыкание недостанет сил.

– Встань и иди‚ – велит Шлойм.

– За ними?

– За ними.

Хамелеоны жаждут неподвижности‚ чтобы не подлаживаться под иной окрас‚ но неподвижности им не дано. Боря колеблется‚ одинокий пенсионер:

– Иногда мне кажется: мы все Сасоны или порождения Сасонов‚ которым не прожить без геронтолога... У Блюма есть внуки. У Шимони есть внучки. Займусь-ка этим – на оставшуюся жизнь. Соединять пары для радостей. Выбирать место для свадеб...

– Нет‚ – говорит Шлойм. – Начатое пора завершить. Подсказать каждому‚ чего он желает. Познать их голод и утолить его.

– Я пуст. Слаб и неизворотлив. Печален до скончания дней. Где взять силы?

Тот отвечает туманно:

– На этом месте стоял человек‚ оплакивая опустошенные святилища. Он плакал горько‚ но он нашел утешение в слезах. Он разорвал свои облачения‚ но он почувствовал облегчение.

Делает шаг. За ним полшага.

– Вернуться можно?

– Вернуться нельзя. И некуда. Расстанешься с ними – расстанешься с самим собой.

Рассвет приближается. Он уже на подходе. Скоро пробудятся птицы. Опробуют голоса. Бабочки проснутся со стрекозами – Кугелю на подмогу‚ приветствуя день трепетанием крыльев. А хоровод втягивается уже под арку. В переплетения домов‚ смущая покой их обитателей. Посреди стен‚ задерживающих рассветы и приближающих закаты. Лёва с Броней. Ицик с Ципорой. Нюма. Авива. Прочие разные. И прошли они‚ и ушли: пусть их за этим поворотом ожидает покой; Боря Кугель пристроился замыкающим‚ пополняя на ходу устав ордена бабочек. "Пункт первый. Физиология у бабочки – порхание: не стоптать башмаки. Пункт второй. У бабочки не бывает мозолей‚ сколько бы она ни летала. Пункт третий. Всякое летающее‚ взмывающее и опадающее не считается бабочкой‚ пока не докажет обратного. Пункт четвертый. Стрекозы принимаются в бабочки в исключительных случаях и с испытательным сроком. Пункт пятый – категорический. Пегасы не считаются бабочками: крылья – не повод для воспарения..."‚ – на большее времени не достало. Шлойм остается на камнях. Лицом к звездам. Сторож месту сему. В ожидании купола‚ который опустится с небес.

11

Туман за окном. Капли по стеклу. Туча обвисает над домом‚ зацепившись за возвышение‚ моросью омывает камень и неторопливо отчаливает наподобие океанского лайнера. Пыль со стен каплями проливается наземь‚ просачиваясь в глубины почвы‚ чтобы зажить заново заботами земли. Ночь облегает тьмой. Луна на уходе – бронзовой чашей‚ обращенной кверху; пятна по бронзе‚ как по стариковской коже. Млечные пути стекают в чашу‚ доверху наполняя алмазами; луна всё ниже‚ бронза всё тусклее. За окном провисает веревочная лестница – спасительным исходом из невозможного состояния. Боря стоит у окна‚ поглядывая на пустынную улицу. Чудится Боре: некто безобразный видом своим хватает утекающий день‚ комкает листом газетным‚ беззаботно пускает по ветру‚ а он догоняет‚ ловит‚ разглаживает‚ восстанавливая лица и события: Боря Кугель – хранитель памяти. Садится за стол‚ макает перо в чернильницу‚ набирает слова в горсть‚ отогревая дыханием перед вечной дорогой‚ перебирает‚ откидывая негодные‚ как дотошная хозяйка перебирает крупу‚ по одному выпускает на снеговую белизну листа‚ – Соня заглядывает через плечо‚ считывая строки по мере их появления:

"У Нюмы в декабре день рождения. Нюме Трахтенбергу исполнится сорок‚ ровно сорок. День будет при солнечном сиянии‚ а к вечеру зажгут свечи на подоконниках, у дверей жилищ: не ради именинника, но во исполнение наказа и напоминанием о чуде. К закату захолодает. Задует злыми ветрами‚ которые принесут снежные тучи. Просыпется мокрая крупа – поздравлением ко дню рождения‚ приветом из далекой земли‚ которую Нюма покинул. Дети слепят снеговика во дворе‚ в спешке‚ пока не растаяло: взамен глаз воткнут клубнички‚ взамен носа – банан. К ночи забелеет вокруг от снега‚ облепит ветви‚ промерзнет до льда‚ до невозможной тяжести‚ и деревья начнут ломаться. Нюма Трахтенберг встанет посреди ночи‚ увидит через окно: вздрогнет кипарис на улице‚ охнет‚ уронит на асфальт обломанную верхушку. Схватит метлу на длинной палке‚ сбежит вниз‚ начнет сбивать снег‚ и распрямятся ветви у пальм‚ приподнимутся сосновые лапы‚ освободившись от принижающей тяжести‚ подлетят кверху красавцы-лимоны; вместе с Нюмой будет суетиться и сбивать снег соседка его Авива‚ – разгорячится‚ раскраснеется‚ станет приветлива и желанна. И проявятся голоса издалека‚ покойные‚ неторопливые‚ словно их обладатели разглядывают эту пару‚ решая за них их судьбу: "Как же так? Разве нет еще потомства от Нюмы?" – "Нет". – "И некого ему повести под хупу?" – "Некого". – "Так не годится. И так не будет. В одном с ним подъезде живет одинокая женщина. У нее последние сроки: познать мужчину и отворить чрево". – "Разрешена ему эта женщина?" – "Разрешена. Пусть это будет Авива". – "Последний вопрос. Быть ли у Нюмы сыну?" – "Быть – и непременно. Оставляющий сына не умирает". Назавтра Нюма выйдет поутру из дома‚ подмигнет спасенным деревьям‚ дружески похлопает по стволам. Назавтра к Авиве забежит Ривка‚ лучшая ее подруга‚ оглядит с пристрастием: "Вот и жизнь прошла". – "Разве прошла? – подивится Авива‚ разглядывая дочку Ривки‚ имя которой Смадар. – Я и не наелась". – "Кишкуш-балабуш‚ Авива. Прошла жизнь‚ прошла". Но Ривка скажет неправду. К вечеру позвонят в дверь коротко и непреклонно. Авива заглянет в глазок. На площадке встанет мужчина с бутылкой в руке – мал‚ худ‚ решителен‚ потомок воинственного колена Биньямина‚ неустрашимых бойцов и метких пращников. Авива услышит его голос‚ арию певца за дверью: "Отвори‚ Авива‚ прекраснейшая из жен‚ введи в покои свои! Вдвоем лучше‚ нежели одному‚ будущая моя подруга! Один упадет – другой поднимет его‚ но если одинокий упадет‚ где взять второго‚ чтобы поднял и отряхнул? Двое устоят против силы‚ но если на одинокого нападут‚ разве ему отбиться? Улягутся вместе – тепло им‚ даже в ветреные ночи в горах: вдвоем хорошо в мире‚ в котором всё хорошо..." – "Кто там?" – спросит Авива. "Биньямин Трахтенберг‚ – ответят из-за двери. – Человек‚ который приехал". Шелохнется на диване кот Хумус. Запрыгает по жердочке попугай Сумсум. "Подкормим"‚ – решит Авива‚ повернет ключ в замке‚ и скоро‚ совсем скоро прозвучит песнь ликования Нюмы Трахтенберга при восхождении на ложе Авивы: "Как прекрасны ее глаза! Как прелестна грудь! Безукоризненны плечи и руки‚ ноги ее и колени‚ округлость бёдер‚ непомерно сияние‚ исходящее от лика ее! Хороша видом‚ пригожа сложением‚ благословенна совершенствами‚ вожделенна она для глаз‚ желанна для постижения. Лилия у потоков водяных! Не задремать нам на ложе‚ дабы внимать‚ ублажать и нежить. Прочь мучения и горести! Дни печали да обратятся в дни ликований! Рассеем смехом грусть и тоску‚ соединимся с радостью‚ всколыхнув недра‚ приведем к жизни человека – приведем целый мир..."

Взмывает под облака танцующий демон крыш на тощих журавлиных ногах‚ с выступающими на стороны коленками‚ гоголем ступает по черепице‚ колесом‚ кувырком‚ вприсядку‚ чечетку отбивая на радостях: "Кугель‚ тебе это удалось!" В камине разгораются вишенные деревья. Пузырчато вскипает смола. Слабо пахнет бабушкиной наливкой. Тепло по телу‚ тепло на лице. Боря Кугель подравнивает листы и пишет заглавие: "Биньямин Трахтенберг: деяния человека и ухищрения его". В папке с тесемками схоронились закаты‚ которые Боря перебирает в сокровенные минуты дня. Нюма теперь в той же папке – спасением от неминуемого забвения; усталые души навечно обретают покой‚ те самые души‚ которыми Боря населил одиночество‚ – какой геронтолог насоветовал? "Можешь погордиться немного‚ – разрешает себе Боря‚ почесываясь от удовольствия. – Тихо и неприметно. Мы на лодочке катались: Сырдарья‚ Амударья..." Молчат трубы. Серебряные трубы Моше. Или это пауза‚ чтобы набрать воздух в легкие и вновь протрубить побудку? Вот и дотянул до будущего века‚ Боря Кугель. Шагнул в него. Огляделся. Сказал тамошним: "Привет‚ ребята! Вон он я! В которого не попали. Целились – промахнулись. Который не дал испортить остаток своих дней и не испортил другим..." Боря выходит из помещения‚ взбирается по лестнице на крышу‚ садится‚ спиной привалившись к бойлеру‚ чужой в мире колдунов и прорицателей‚ налагающих руки‚ вливающих энергию и расширяющих сознание. Ноги поджаты. Коленки торчат. Волосы взвихрены. Редкая‚ на просвет‚ седина над розовато отмытой кожей. Зачарованный свидетель Боря Кугель‚ вознесенный над общим пониманием‚ сам себе геронтолог...

12

А Сасон? Что с Сасоном? С геронтологом всё ясно: недолги дни его. "Отключайте‚ – распорядится некто‚ завершающий дела во мраке. – В суете он прожил‚ в темноте ему уходить". Сгорит на щите главный предохранитель‚ аварийные генераторы не сработают‚ во тьме палат остановится машина искусственного дыхания‚ и геронтолога похоронят‚ порушив стариковские надежды. Не жестоко ли это – лишать надежды обессиленных и расслабленных? Нет‚ скажем мы‚ не жестоко. Клиенты перестанут появляться у заветного дома и взамен этого побредут на кладбище‚ чтобы утешиться и отдалить неминуемое. Могила Сасона обрастёт повериями на грани с чудотворством: вот нежелательная возможность‚ которой следует остерегаться. Станут зажигать свечи‚ целовать камень‚ звенеть в колокольчик‚ отгоняя вредоносных духов‚ кружить вкруг могилы в надежде на исцеление. Три раза в одну сторону‚ семь раз в другую – и полегчает. Сказано было (а если не было‚ скажем сейчас): "Десять мер глупости отпущены миру‚ девять из них достались чудотворцам с предсказателями". А что с квартирой? Перегородки поломают‚ стены побелят‚ выкинут за ненадобностью потешные игры‚ что напридумал Сасон‚ и там поселится молодая пара‚ полная сил и неутоленных желаний‚ которая не нуждается в геронтологе. Но вот что необъяснимо. Каждый раз‚ заполночь‚ сам собой станет включаться телевизор в квартире‚ показывая до рассвета несуществующий девяносто седьмой канал: для тех самых домовых‚ которым Сасон всё еще продлевает жизнь...

Иерусалим‚ 1998-2001

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ