ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Ждать и догонять – последнее дело!

Поднялись по лестнице к чердачной двери‚ забились в темный угол‚ сели на любимую батарею‚ – летом здесь прохладно‚ а зимой тепло‚ – закурили‚ замахали руками‚ заговорили разом: три года отбарабанили – вот уж четвертый пошел – срочно пора тараканить – каждый лишний час ножом по сердцу – еще подумают‚ что они смирились – ради чего дни считали‚ часы и секунды – листки календаря на чековую иглу накалывали – спорили – ссорились – шли на конфликт с начальством... Ради чего?

Кричат шепотом – дело секретное‚ перебивают друг друга – дело безотлагательное: решается судьба‚ будущее‚ успех‚ карьера‚ перемена положения‚ прогресс: прогресс – это всегда перемена‚ но перемена – это еще не прогресс. Ходили задолго‚ узнавали‚ выспрашивали‚ друзей и знакомых на ноги подняли: страшно промахнуться. Читали объявления на улицах‚ натолкнулись на необычное: "Требуется инженер-строитель‚ знакомый со строительным делом". Поржали‚ повеселились над чьей-то тупостью‚ а потом поняли: никакая это не тупость‚ а мера предосторожности. Не одни они выбирают‚ но и их выбирают тоже.

Два месяца волнений: солидная фирма – хорошо платят‚ расширяются – нужны люди‚ удобный момент: проси больше – дадут больше. Соврали кадровику про прежнюю свою зарплату‚ да он тоже не лыком шит: попросил принести комсомольские билеты‚ вроде бы для оформления‚ они и поверили‚ и принесли‚ а там взносы не с тех денег – влипли ребята. Привычный к обману кадровик не рассердился даже: "Мне обидно не то‚ что вы врете‚ а то‚ что вы думаете‚ будто я вам верю"‚ – попросил неделю срока‚ обещал позвонить. Очень уж‚ видно‚ люди нужны.

Сегодня ровно неделя‚ сегодня должно решиться... Там наверное‚ наверняка хорошо. Если здесь плохо‚ то где-то там должно быть хорошо. Просто обязано. Иначе на что надеяться? Устали ждать‚ устали волноваться‚ сидят на батарее‚ дымят сигаретами – бывшие однокурсники‚ друзья по несчастью‚ обволакивают темноту дымом‚ давят окурки о батарею‚ – все нервы наружу‚ подходи – щупай‚ – под ногами пепел‚ пепел и пепел‚ и хрипят голоса от дыма и волнения. Может‚ их внизу начальство разыскивает‚ может‚ к ним из цеха по делу пришли‚ да какое уж тут начальство‚ какие дела‚ когда сидят люди‚ как на иголках‚ ждут телефонного звонка и перемены в личной жизни... Кто остается‚ тот пусть и работает.

Сколько месяцев маялись‚ тосковали‚ мучились‚ сколько раз уныло брели к проходной‚ волоча ноги: "Скорей бы утро‚ да опять за работу..."‚ – дежурная шутка‚ никто не смеется‚ – а теперь отработали обязательные три года‚ свободны‚ независимы‚ и уже не могут в конце рабочего дня криком отводить душу: "Триста семьдесят пятому дню разэтакой жизни – конец!" Чего кричать? Хочешь уходить – уходи. Хочешь оставаться – оставайся. Всем им уже по двадцать шесть‚ но первый раз их судьба от них самих зависит.

– Тихо‚ – говорит Толя Кошелкин. – Командовать паникой буду я!

2

Толя Кошелкин вскакивает с батареи‚ бежит вниз‚ к секретарше: не звонил ли кто по городскому телефону‚ не просил ли что передать. Секретарша у начальника злющая‚ вредная‚ своенравная: дай такой власть‚ она до конца насладится. Вот она и наслаждается‚ и командует‚ и измывается как хочет и над кем хочет. Перед ней больше‚ чем перед начальником‚ заискивают. Начальник может сделать одну крупную пакость‚ секретарша – тысячу мелких. Ребята заранее сговорились‚ жребий бросили‚ наметили жертву‚ кому за ней ухаживать‚ кому соблазнять‚ цветы дарить‚ конфетами кормить‚ интимные слова на ушко нашептывать‚ чтобы смилостивилась‚ оттаяла‚ звала к телефону милого друга. Выпал жребий Толе Кошелкину. Сколько он сил положил‚ сколько нервов‚ пока убедил ее в нежных и бескорыстных чувствах‚ – подсчитать невозможно. Секретарша – женщина недоверчивая‚ подозрительная‚ в критических летах‚ привыкшая на своем посту к мужскому обману: такую разве проймешь? "Я понял всё‚ – в нужный момент с надрывом сказал Толя. – Я был не нужен". Тем ее и взял. И всё из-за проклятого телефона. Не захочет – не позовет. Не разрешит – не позвонишь. А что? Телефон служебный. Частные разговоры в рабочее время не допускаются.

Толя Кошелкин возвращается сразу‚ мгновенно‚ через две ступеньки. Этот зараза-кадровик‚ бесчувственная душа‚ – за что ему только деньги платят! – неужто не понимает‚ как им важен его звонок? Мог бы войти в положение‚ мог бы понять среди своих анкет‚ что они не фотографии размером шесть на девять‚ а люди‚ живые люди: ущипни – синяк‚ уколи – кровь‚ у которых решается судьба‚ будущее‚ перемена положения. Курить больше нет сил‚ дым закручивается спиралями‚ в горле будто рашпилем провели‚ сухость одна и кашель...

– Ну‚ мужики... – сипит Толя в холодной ярости. – Дело чести!

Нос у Толи заострился‚ щеки ввалились: вступил человек на гибельный путь и не сойдет с него теперь до конца. И это так. Можно заранее попрощаться с Толей Кошелкиным. Потому что были уже случаи. Потому что за эти годы Толя Кошелкин погибал неоднократно‚ и всякий раз – весело‚ убедительно и несолидно.

Впервые это случилось на сцене институтского клуба‚ при переполненном зале. Толя Кошелкин изображал тупого студента на лабораторных работах по электротехнике‚ и этот самый студент своими неумелыми действиями производил короткое замыкание. Гас свет‚ артисты раскидывались по сцене в живописных позах‚ свет загорался снова‚ и зрители вяло аплодировали нехитрой авторской выдумке. И тогда Толя Кошелкин‚ который любое дело доводил до конца‚ – если он‚ конечно‚ за это дело брался‚ – решил устроить на сцене настоящее короткое замыкание. Он приготовил заранее два голых провода‚ включил в сеть и замкнул в нужный момент. Брызнули искры‚ охнул зал. Свет погас и зажегся снова.

Тупой студент умирал. Он умирал по-настоящему‚ убедительно и достоверно‚ и ни один народный артист не сделал бы этого лучше‚ и даже Константин Сергеевич Станиславский со своей знаменитой системой не смог бы к нему придраться. Его трясло‚ его било и колотило об пол‚ ломало и корежило‚ а зрители топали от восторга ногами‚ зрители орали и бесновались‚ и кричали "Бис!" Хохотал зал‚ хохотали артисты на сцене‚ хохотал за кулисами счастливый автор. Дали занавес‚ но тупой студент продолжал умирать на пыльных досках. Только тут почуяли неладное и ногой вышибли провод из его рук.

Пока его откачивали‚ ребята быстренько прикинули силу тока‚ и когда Толя очнулся‚ радостно ему сообщили‚ что по всем правилам электротехники его должно было убить‚ почему не убило – непонятно‚ и теперь всем своим существованием он‚ Толя Кошелкин‚ бросает вызов всемирно известному закону Ома.

Второй раз он умирал под парашютом после прыжка с аэростата. Как только повесили объявление о приеме‚ он уже знал‚ что запишется‚ прыгнет и случится несчастье. А какое несчастье может случиться? Не раскроется парашют? Он раскрылся. Запутаются стропы? Не запутались. Сядет на высоковольтную линию? Не сел. Повиснет на дереве? Не повис. Опустится в воду? Не опустился.

Он прыгнул с аэростата и сразу же начал дергать за стропы‚ управляя полетом‚ – какой смысл лететь просто так‚ мешком? – и от этого дерганья его понесло куда-то вбок и принесло на пасеку. Он повалил ногами улей‚ вместе с ульем накрылся парашютом‚ и озверевшие от ужаса пчелы отомстили ему за всё. "В таких случаях‚ – объяснил потом пасечник‚ – первым делом затыкают лётку". Можно подумать‚ что где-то еще бывали такие случаи.

Когда его отбили от пчел и увезли в больницу‚ пасечник сообщил любопытствующим‚ что пчелы должны были зажалить его до смерти‚ – лошадь‚ и ту зажаливают‚ – почему не зажалили, ему не совсем понятно‚ но раз уж он выжил‚ то теперь до ста лет ревматизма не будет. Весь клуб ржал от восторга‚ разглядывая его опухшую физиономию‚ а он до сих пор бледнеет от одного запаха меда.

В третий раз он умирал посреди праздничного стола‚ на винегрете‚ огурцах и селедке с луком. Сюда‚ на этот стол‚ его занесла скользкая мостовая и очередное увлечение мотоциклом. Его "ИЖ"‚ поскользнувшись на повороте‚ – а повороты он всегда проходил на скорости‚ иначе зачем мотоцикл и зачем повороты? – высадил с маху обе оконные рамы и вместе со своим седоком рухнул в полуподвал‚ прямо на свадебный стол‚ где в этот самый момент отдавали замуж единственную горячо любимую дочку. Хозяин дома обезумел: дело было зимой‚ хозяин рванулся к топору‚ чтобы зарубить эту гадину‚ этого частного владельца‚ который вместе со своим паршивым мотоциклом нахально развалился на его богатом столе‚ но убивать не было необходимости. Он лежал убитый на остатках колбасы‚ картошки и домашних малосольных огурчиков‚ а рядом‚ как верный конь‚ теплым боком привалился к нему "ИЖ"‚ в моторе что-то постукивало‚ колесо крутилось‚ из выхлопной трубы на дорогих гостей шел отработанный газ.

Его увезли на "Скорой помощи"‚ – мотоцикл хозяин дома оставил под залог‚ – и санитары от хохота вываливались из машины. Врачи не могли его осматривать‚ сестры – перевязывать‚ нянечки – ухаживать: от смеха у них тряслись руки. "Вряд ли выживет"‚ – решил после осмотра главный врач и неожиданно для самого себя глупо захихикал.

При выписке ему сообщили‚ что жив он остался случайно‚ по всем правилам медицины его должно было убить‚ а почему не убило – никто не понимает: рамы были дубовые‚ крепкие‚ старые‚ – теперь таких не делают‚ – да еще на окне стояла железная решетка‚ чтобы в комнату не залезли воры.

Толя Кошелкин в своей короткой жизни умирал неоднократно‚ а в промежутке сколько еще было увлечений‚ которые тоже оканчивались печально‚ но без смертельного исхода. А в перерывах между увлечениями он отсыпается‚ отъедается‚ наливаются щеки‚ нос пухнет картошкой. Тихий‚ благодушный человек. И всё-то ему неохота‚ всё-то ему лень... Сидит‚ мурлычет песенки. "Как за Камой‚ за рекой‚ потерял я свой покой..." – "Толя‚ – позовут‚ – а Толя... Пошли‚ погуляем". – "Меня не любишь‚ – отвечает Толя, глядя ленивым кошачьим глазом‚ – но люблю я. Так берегись..." – "Чего беречься?" – спросит непосвященный. "Любви моей". И опять сидит‚ опять мурлычет. "Возле города Тагил я Марусю полюбил..." Вдруг – клюнуло. И всё. И конец. Щеки вваливаются‚ нос заостряется. Человек встает с места и добровольно идет к своей неминучей гибели.

На тихого Бог нашлет‚ а резвый сам наскочит.

3

– Мужики! – вскакивает Толя. – На тысячу двести пойдем?

Молчат мужики. Не привыкли мужики говорить о деньгах. Им‚ мужикам‚ стыдно. Их так воспитали.

– Пойдем или как?

– Тысяча пятьсот – оно‚ конечно‚ больше‚ – дипломатично сообщает Саша Терновский. – И значительно.

– Значит, не пойдем.

– Куда ты торопишься? – морщится Саша. – Дай нам поколебаться.

– Ты молчи. Ты у нас интеллигент.

– Да‚ – гордо соглашается Саша. – Я у вас интеллигент.

Саша Терновский – интеллигент. У него маленькое‚ от скул к носу заостренное лицо‚ мелкие‚ близко посаженные глаза‚ – когда пьет чай‚ оба глаза в чашку смотрят‚ – смазанные, будто не в фокусе‚ черты лица‚ и никакими ухищрениями он‚ искусный фотограф‚ не может добиться четкости на собственных портретах. Вроде бы‚ всё есть – и нос‚ и рот‚ и глаза‚ но чуть-чуть размыто: так и хочется лишний раз навести на резкость. Саша Терновский не любит свое лицо.

Он с детства увлекается фотографией‚ в кладовке при кухне оборудована у него лаборатория‚ и все ее стены‚ как обоями‚ от пола до потолка сплошь заклеены снимками, один и тот же его портрет‚ не в фокусе‚ размноженный в сотнях экземпляров‚ а поверху‚ бордюром‚ нацарапано тушью‚ с подтеками: "Где вы купили такое лицо?" И посреди одинаково насупленных физиономий – узкий‚ вертикальный снимок Саши Терновского во весь рост‚ на пляже‚ в цветных сатиновых плавках‚ которые пошила мама: детские‚ неразвитые плечи‚ широкий таз‚ тонкие ноги‚ сутулая спина‚ как постоянное напоминание о самом себе‚ чтобы не забывал‚ смирял гордыню‚ философски относился к неудачам в личной жизни.

Саша Терновский пишет мрачные стихи про разбитую жизнь‚ несбыточные надежды‚ могильный тлен и хлад, и читает их всем‚ кто пожелает слушать‚ повергая в недоумение инженерно-технический состав серийно-конструкторского бюро машиностроительного завода. "Как приятно в ночной тиши пить остатки своей души..." Однажды он чуть было не женился на поэтессе – тоненькой девочке с большими глазами‚ которая тоже писала грустные стихи‚ но в последний момент она вышла замуж за спортсмена-десятиборца‚ родила ему ребенка-великана и перестала не только писать стихи‚ но и слушать. Это случилось еще в институте и было первым ударом в его личной жизни‚ а таких ударов по сей день состоялось великое множество и‚ очевидно‚ будут еще‚ несмотря на лабораторию‚ сплошь заклеенную его портретами. А он лежит‚ как камушек, на дороге‚ подходи и бери‚ и если не взяли‚ то по недомыслию‚ потому что он готов полюбить любую женщину‚ которая сделает к нему только один шаг. И за бездетность с него не надо вычитать. Это несправедливо – вычитать с него за бездетность.

Саша Терновский живет вдвоем с мамой‚ по вечерам‚ после ужина‚ дружно забираются с ногами на диван‚ слушают Бетховена на допотопном проигрывателе‚ обмениваются впечатлениями. Его мама – женщина утонченная‚ неизлечимо болезненная – получает пенсию за убитого еще в финскую войну мужа‚ и этой пенсии‚ пока Саша учился‚ им не хватало на самое необходимое‚ но теперь он инженер‚ у инженера – зарплата‚ изредка – премия‚ и на необходимое им уже хватает‚ а на желаемое – нет. Все институтские годы Саша проходил в отцовских сапогах‚ галифе и кителе‚ а под кителем – ковбойка‚ на ковбойке – белый‚ крахмальный‚ пристегиваемый воротничок и полосатый галстук с гигантским узлом. Он был один такой на весь институт; всё время он был окутан иронией‚ как дымовой завесой‚ и под этой завесой сначала учился‚ теперь работает и не выйдет из-под нее‚ наверно‚ никогда. И всё время надо быть начеку‚ чтобы не прорвалась завеса‚ чтобы не сдуло ее в сторону‚ а то прорвется – и ты голый. Детские‚ неразвитые плечи‚ широкий таз‚ тонкие ноги‚ сутулая спина.

Саша Терновский любит докапываться до основы‚ до того места‚ откуда всё начинается. Где другой проскочит на скорости мимо‚ Саша непременно зацепится. Еще в школе задумывался над непосильными вопросами‚ ставил в тупик учителя истории‚ читал Ницше‚ делал заметки на полях косым прыгающим почерком: "Правильно"‚ "Нет!"‚ "Сволочь..."‚ "Вот он‚ фашист!" "Гитлеровец! Бей гадов!!" Когда изучали "Вопросы языкознания"‚ теоретическую работу И. В. Сталина‚ когда все факультеты старательно обсасывали тонюсенькую брошюрку‚ дружно обругивали неизвестного им доселе академика Марра‚ отложив в сторону другие науки‚ вот тогда Саша и задал на семинаре свой вопрос‚ повергший преподавателя в священный ужас: "А что за срочность такая? Неужто в техническом институте изучать больше нечего?" Спасибо преподавателю‚ оставил без внимания кощунственную выходку‚ а то бы‚ как миленький‚ вылетел Саша из института и неизвестно куда бы еще залетел. А многие в группе даже не поняли его вопроса. Сказали – изучай‚ они и изучали. А почему‚ зачем – в голову не пришло. Подумаешь‚ проблема. Как изучили‚ так и забыли.

Саша Терновский – человек неуравновешенный. У него никогда не поймешь‚ что будет через минуту. Да он и сам этого не знает. После школы Саша решил стать кинооператором‚ и на экзаменах в институт ему достался снимок "В жаркий день". Он посадил актрису на стул‚ вплотную подтащил фонари и два часа мудрил с ними‚ устанавливал свет. Уже все сделали свои снимки и пошли проявлять пленку‚ уже ассистенты грубо намекали абитуриенту на его неспособность‚ а он ворочал и ворочал фонари‚ и актриса прогрелась‚ пропотела‚ на нее было страшно смотреть‚ потому что на улице стояла жара – тридцать градусов в тени‚ а под фонарями – все пятьдесят. "Пить!.." – хрипло прошептала актриса‚ закатывая глаза‚ и ей дали стакан воды. Сашин снимок "Первый глоток" потряс всё жюри. Казалось‚ перед ним открылись желанные двери‚ но он срезался на собеседовании‚ высказав свои взгляды на кинофильм "Кубанские казаки"‚ чего не требовалось не только от будущих операторов‚ но даже от будущих режиссеров. Он не хотел‚ не желал этого‚ он понимал‚ что делает глупость‚ но нервная система в который раз не поддалась регулировке‚ и он наговорил гадостей всем членам комиссии вместе и председателю в отдельности.

С горя Саша поступил в технический институт‚ после второго курса они поехали в военные лагеря‚ и здесь его нервная система развернулась в полную силу. Вместе со всеми он погрузился в теплушку‚ – девять человек на наре‚ семьдесят два на вагон‚ – и по дороге лихо‚ не хуже других‚ пил теплую водку‚ сидя по-турецки в тесном пространстве между нарами‚ запрокидывая голову и стукаясь затылком о верхние доски. Лихой воин‚ бывалый солдат‚ почти герой. В первую же ночь ему надоело спать в тесноте‚ по команде поворачиваться на другой бок‚ и он с комфортом развалился на полу‚ подложив под голову чемодан. Дома он вечно страдал от бессонницы‚ от шума машин‚ – нервозное дитя большого города‚ – а здесь сладко спал на голых трясущихся досках‚ под грохот и лязг колес‚ а утром ребята перешагивали через него и не могли добудиться. Такая у него странная нервная система‚ которая чувствовала себя превосходно на голом теплушечном полу.

На третьи сутки они приехали на место. Из Москвы‚ из столичного института‚ первый раз в этот город: на вокзале им приготовили торжественную встречу. Подошел поезд‚ грянул оркестр‚ распахнулись двери теплушек и посыпались на перрон грязные‚ чумазые‚ оборванные столичные студенты. И только один человек сошел с поезда в парадном костюме‚ при галстуке. Это был Саша Терновский‚ потому что представление о военной службе было связано у него с девушками‚ которые машут платочками проходящему отряду. Прямо с вокзала‚ срочно изменив распорядок встречи‚ их повели строем в баню. Оркестр играл "Марш нахимовцев" – "Простор голубой‚ земля за кормой..."‚ студенты пели и лихо‚ по-разбойничьи‚ подсвистывали‚ а на тротуарах и в окнах домов недоумевали местные жители‚ и девушки в том числе‚ кто это такие и куда их гонят. Если заключенные‚ то почему они поют‚ а если вольные люди‚ то почему они так одеты.

После бани им выдали обмундирование – х/б‚ б/у. Хлопчатобумажное‚ бывшее в употреблении. У Саши Терновского галифе висели сзади мешком‚ гимнастерка торчала дыбом‚ из широких голенищ выползали на свет серые бязевые портянки. Они маршировали по жаре в противогазах; брали штурмом высоту "Песчаную"‚ ориентир – отдельно стоящее дерево; при всяком перекуре заваливались спать в тенечке в пыль‚ в мусор‚ в невообразимые колючки; строем маршировали в столовую‚ где на крашеных столах стояли кастрюли с кашей‚ залитой сверху коричневым жиром неизвестного происхождения‚ и миски с брусками вареного свиного сала: мало кто мог это осилить; с песней ходили в кино на "Фанфана-Тюльпана"‚ приспособленного для солдат‚ укороченного‚ без пикантных сцен‚ так что с трудом проглядывал сюжет из-за многочисленных сокращений; пили чай с подсыпанным в него порошком – бромом‚ что ли? – чтобы солдатам легче было переносить воздержание‚ а солдаты тоже не дураки‚ за неделю до увольнения переставали пить чай; и наконец Саше Терновскому перед строем объявили благодарность за образцовое несение службы. На другое утро он сбежал в город‚ в самоволку. Так захотела его нервная система,‚ а он с ней никогда не спорил. За самоволку он заработал наряд на кухне и целые сутки неторопливо мыл жирные алюминиевые миски‚ невозмутимо выгребал из них остатки еды‚ не разгибая спины‚ окутанный паром‚ над железным лотком с горячей водой‚ под торопливые понукания голодных солдат‚ которым не хватало посуды. И его нервная система даже получала от этого некоторое удовлетворение.

И еще раз она сработала совсем недавно‚ в ночь под Новый год. Вдруг ни с того‚ ни с сего Саша Терновский захандрил‚ заперся в лаборатории‚ поставил пластинку с дикой музыкой‚ – на рентгеновской пленке с проглядывающим на просвет скелетом‚ – и слушал ее весь вечер. Она шумела‚ трещала‚ издавала непотребные звуки‚ а Саша молча кривлялся в такт музыке‚ дергал руками и ногами‚ и сотни лиц с нечетким изображением пристально глядели на него со стен. В двенадцать часов ночи он вошел в туалет и с первым ударом курантов дернул за веревку смывного бачка "Эврика".

– Ребятушки‚ – говорит Саша Терновский‚ – а ребятушки... Плохо наше дело. Не выпить ли по такому случаю молочка?

4

Идут пить молоко. Мимо сборки‚ мимо кузнечного цеха‚ напрямик через термичку‚ где плотный‚ осязаемо жаркий воздух душным компрессом накрывает лица и затыкает ноздри‚ и где можно бесплатно хлебнуть пузыристо-злющую газировку с солью. Остановились‚ выпили по стаканчику‚ пошли дальше. Зимой друзья бегают в столовую‚ по морозу без пальто‚ едят свиные шницели – сплошное сало в сухарной корочке‚ на просвет всё видно‚ а летом‚ в жару‚ пьют до обеда молоко‚ выбегают в перерыв из проходной – и на канал‚ купаться. Ныряют, постанывают от наслаждения и лениво ползут обратно‚ проклиная всё на свете. Влажные трусы противно прилипают к брюкам‚ и работать уже неохота‚ а охота спать.

Они сидят в цеховом буфете‚ пьют холодное молоко из пивных кружек и сочетают приятное с полезным. Полезное – это молоко‚ а приятное – это молоко в рабочее время. Вокруг них все пьют молоко‚ едят мятые коричневые пирожки с повидлом‚ густо мажут горчицей толсто нарезанную вареную колбасу и дешевую ливерную‚ а женщины берут ее домой целыми кругами‚ чтобы не толкаться после работы в очередях. Буфет выкрашен масляной краской в синий‚ безжизненный цвет‚ душно пахнет эмульсией и каленой металлической стружкой‚ пронзительно‚ на высоких тонах‚ верещат станки‚ да еще рядом‚ за стенкой‚ нескончаемо постукивает компрессор‚ будто пальцем по темени‚ и часто громыхает молот в соседнем кузнечном цехе. Молоко подрагивает в кружках‚ на больших окнах с частыми переплетами дребезжат стекла.

– Мальчики‚ – вздыхает Рита Колчина‚ – ой‚ мальчики... На улице-то теплынь! Какая погода пропадает!..

И тоскливо смотрит в пыльное окно.

– Какая пропадает погода... – печально‚ на весь буфет‚ повторяет Рита Колчина‚ и интонация у нее чеховских героинь: "В Москву! В Москву!.." На сцене это звучало бы прекрасно‚ на сцене этому бы аплодировали‚ но здесь‚ в цеховом буфете‚ рядом с ливерной колбасой и пирожками с повидлом‚ вызывает общее недоумение.

Рита Колчина – актриса. Еще в школе на всех вечерах читала она стихи‚ выступала на городском смотре‚ прославилась, была приглашена в Кремль‚ на концерт для охраны. Они собрались в проходной у Спасской башни‚ и солдаты настороженно сверяли каждое лицо с фотографией на паспорте. Потом их провели по территории‚ а внутри здания был еще один пост‚ новая проверка‚ пристальное оглядывание с ног до головы‚ быстрый‚ врасплох‚ вопрос: "Оружие есть?" А когда их‚ запуганных‚ завели в артистическую‚ в дверях встал солдат‚ у лестницы встал солдат‚ в кулисах стояли солдаты и в зале тоже сидели одни солдаты. Во время концерта за сценой ходил мужчина во френче‚ но без погон‚ и вежливо предупреждал товарищей артистов‚ чтобы ничего не уносили с собой на память. Так редко люди попадали в Кремль‚ что потихоньку отвинчивали выключатели‚ вывертывали лампочки из настольных ламп‚ брали мыло в туалете‚ чтобы похвастаться потом перед друзьями.

После десятого класса мама Риты Колчиной сумела убедить дочку‚ что лучше быть плохим инженером‚ чем плохим актером. Она поверила маме‚ пошла в технический институт‚ старательно и добросовестно училась‚ даже получала пару раз повышенную стипендию‚ и всё было предельно просто и ясно‚ как заметка в институтской многотиражке: "Отличница‚ будущий инженер‚ находит время для занятий художественной самодеятельностью". И это была истинная правда. В институте Рита сразу же поступила в театральный коллектив и в первом спектакле затмила всех участников. С тех пор и до последних дипломных дней она блистала на подмостках‚ ее окружала толпа поклонников‚ через которых трудно было пробиться‚ но она независимо прошла мимо всех‚ скромно гордясь своей исключительностью. Была у нее большая‚ вымышленная любовь к партнеру по сцене Вале Грудеву‚ и бегала она на свидания в угол институтской территории‚ где пожарный водоем и пяток елок. В водоеме студенты купались‚ под елками загорали и готовились к экзаменам. Валя Грудев приходил на свидание легким пружинистым шагом‚ часто вскидывая голову‚ отчего красиво подлетали кверху его светлые волосы‚ и они вели двусмысленные беседы с многочисленными паузами и интонациями тех героев‚ которых изображали на сцене. Игра была и там и тут‚ и Валя Грудев милостиво ожидал от нее развития событий‚ будто из них двоих мужчиной была она‚ потому что Валя был избалован гораздо больше: герой-любовник и герой-спортсмен‚ чемпион института в беге на сто метров. Стоило только посмотреть‚ как он разминался перед бегом‚ как брал старт‚ бежал и рвал грудью финишную ленту – настоящий спектакль. Валя Грудев прошел за годы учебы все факультеты по очереди‚ откуда его отчисляли за непроходимую тупость‚ и только на заводе‚ да и то не сразу‚ Рита Колчина поняла‚ какая она была дура. А Валя так и остался дураком‚ у которого по счастливой комбинации генов оказались длинные ноги для бега и красивый профиль для сцены‚ и у которого самовлюбленность с тщеславием подавили даже естественные мужские потребности.

На курсе‚ где училась Рита‚ было мало девочек. Факультет считался мужским‚ и девочки туда не шли. Десяток девочек был на их курсе‚ и они установили по факультету абсолютный рекорд‚ потому что на старших курсах их было по пять‚ по три и даже одна. Эта одна считалась у них универсалом. Вернее‚ она не была универсалом‚ но заставили обстоятельства. На всех соревнованиях и смотрах‚ где требовалось участие женщин‚ она бегала‚ прыгала‚ метала‚ толкала‚ ныряла‚ пела и танцевала. Она не могла создать только волейбольную команду и провести эстафету четыре по сто метров. Всё остальное она делала, а с приходом десятка девочек можно было создавать что угодно‚ даже девичий хоровод. Весь курс, весь мужской факультет неослабно следил за Ритой Колчиной‚ все институтские годы прошли под внимательными взглядами‚ и это придало театральность ее поведению‚ машинальную театральность позы‚ движения‚ речи‚ будто всегда под взглядами сотен зрителей. И если рядом не было зрителей‚ она сама смотрела на себя со стороны.

Когда Рита пришла на завод‚ сразу же оказалось‚ что плохим инженером так же плохо быть‚ как и плохим актером. Она попала в мир техники‚ к которому не имела никакого отношения‚ да и не должна была‚ наверно‚ его иметь. Ее пугали вызовы в цех‚ шум‚ который не перекричишь‚ грязь‚ от которой не спасешься‚ колючие спирали стружек и неуклюжие железки‚ которые так красиво выглядели когда-то на чертежах‚ нравились ей и подтверждали правильность выбранной профессии. И потом на заводе она мгновенно‚ без длительного примиряющего перехода‚ превратилась из премьера в рядового инженера‚ ушло сценическое обаяние‚ обаяние издалека‚ но остались ранние морщинки‚ прыщик на носу‚ прочие бытовые мелочи‚ не дающие права на исключительность. А главное‚ осталась театральность‚ неистребимая наигранность‚ которая среди чертежных досок и разговоров о зарплате выглядит неуместной. Все девочки с их курса давно уже замужем‚ с детьми‚ с разводами и любовниками‚ – словом‚ идет нормальная жизнь‚ – а она до сих пор одна‚ отпугнув в институте скромных‚ привлекая нахальных‚ которые‚ в свою очередь‚ отпугивали ее. И хотя ребятам‚ ее друзьям‚ всего по двадцать шесть лет‚ ей‚ женщине‚ уже двадцать шесть. Недавно Рита Колчина начала курить‚ и это ей тоже не идет. Ей многое не идет в жизни‚ так же‚ как многое шло на сцене.

– Мальчики‚ – тоскливо говорит Рита‚ – а мальчики... Может‚ подадим заявления?

– И что? – лениво спрашивает Саша Терновский.

– Там видно будет.

– А если не будет?

Отношения у Саши с Ритой сложные‚ нахально-иронические. Так он выделяет женщин‚ которые ему нравятся. Это Саша подговорил ребят‚ и они‚ незваные‚ пришли к Рите в гости‚ принесли пол-литра‚ шумели‚ через силу говорили пошлости. А у Риты чинная мама‚ везде скатерти‚ салфеточки‚ фарфор и хрусталь‚ фотографии единственной дочки в разных ролях. Мама напоила их чаем с кексом‚ а они попросили жареной картошки. Выпили пол-литра‚ огляделись‚ свернули голову подарочному пингвину с ликером. Пили приторный ликер‚ заедали жареной картошкой. Рита бледнела от злости и обиды. Потом закурили‚ развалились на диване‚ и, не выдержав собственного хамства‚ стали прощаться. "Спасибо‚ что зашли"‚ – сказала Рита. "Нам спасибо не надо‚ – ухарски ответил Саша. – Нам бы деньгами..." Она протянула рубль. Он взял. Она пошла их провожать‚ и они напоследок вываляли ее в снегу. Обиды было на месяц. А чинной маме ребята понравились. "Смешные какие... Даже притворяться не умеют". И вздохнула. Внуков хотела мама‚ внуков...

– Братцы‚ – предлагает Костя Хоботков. – А не взять ли еще по кружечке?

Берут еще по кружечке‚ наливаются молоком по горло. Сидят‚ развалившись‚ на металлических стульях с тонкими ножками‚ лениво двигают по пластмассовому покрытию тяжелые‚ толстого стекла кружки. Грохает молот в кузнечном цехе‚ звякают стекла‚ подрагивает молоко на донышке.

– Какая погода пропадает!..

5

На выпускных экзаменах в школе Костя Хоботков писал сочинение на вольную тему: "Образ молодого советского человека великой Сталинской эпохи". Привели их в актовый зал‚ усадили по одному‚ выдали чистые листы с печатью школы‚ следили неотрывно‚ в туалет выпускали тоже по очереди‚ чтобы‚ не дай Бог‚ не обманули учителей‚ не списали друг у друга‚ не подсунули тайком заранее приготовленное. От этих молодых всего можно ожидать! Костя исписал кучу страниц о молодом человеке великой эпохи‚ приводил примеры‚ цитировал‚ долго думал над концовкой, пока не подсмотрел у соседа спереди: "И если потребуется‚ если будет нужно‚ я‚ как и все..." Вяло боролся с искушением‚ хотел придумать что-нибудь свое‚ или хотя бы то же самое‚ но другими словами‚ а потом махнул рукой и решительно‚ слово в слово‚ списал у соседа: "И если потребуется‚ если будет нужно‚ я‚ как и все..." Сдал листы‚ побежал в кино‚ выбросил из головы всё сочинение.

Во время экзаменов неожиданно умер Иван Егорыч‚ директор школы. Пришел с очередной проработки‚ с очередного привычно-надоедливого напоминания о великих задачах‚ усталый‚ голодный‚ прокуренный. Разогрел еду себе и больной жене‚ наелся‚ наглотался – к сердцу подступило‚ помыл посуду‚ прибрал в комнате‚ накричал на легкомысленную‚ неизвестно с кем шлявшуюся дочку‚ лег с газетой на диван‚ часто-часто задышал и умер. Хоронили его торжественно‚ говорили речи‚ плакали‚ гроб под музыку обносили вокруг школы‚ – "Зачем они играют на похоронах? Только мучают живых..." – процессия из учеников и учителей растянулась на километр до Ваганьковского кладбища‚ впереди на красных подушечках несли медали "За оборону Москвы" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне"‚ а директора соседних школ пристально вглядывались в этот торжественно-формальный ритуал.

На выпускном вечере ребята пили‚ курили в открытую‚ ночью пошли по Арбату‚ по бульварам‚ на Красную площадь‚ пели на всю улицу: "Под городом Горьким‚ где ясные зорьки..." И Ольга Матвеевна‚ немка‚ ходила вместе со всеми и тоже пела‚ бойко стучала каблучками‚ задорно потряхивала кудряшками перманента. Под утро они проводили ее домой‚ весь класс поцеловался с ней у подъезда‚ а Колька Борисенко два раза‚ и из окна дома им улыбался муж Ольги Матвеевны‚ герой войны. Через час они вернулись‚ прокричали под окнами: "Сказочку! Ска-зоч-ку!.." – и Ольга Матвеевна выглянула смущенная‚ с растрепанными волосами‚ в наспех запахнутом тесном‚ обольстительном халатике‚ за ее спиной из глубины комнаты недовольно бурчал муж‚ – и ребята тихонько удалились‚ сразу догадавшись‚ что на этом их отношения закончились и целоваться с ней больше не придется. Они разошлись по домам‚ разошлись по институтам‚ и после школы с ее маленькими‚ привычными классами было особенно неуютно в огромной аудитории‚ где Костя Хоботков писал сочинение. "Пишите поменьше‚ – посоветовал преподаватель. – Главное‚ чтобы ошибок не было".

Так Костя попал в мир техники. Он вставал затемно‚ ехал через весь город с пересадками‚ приходил в холодные слесарные мастерские и отчаянно бил молотком по зубилу‚ обтесывая кубик. Молоток проскакивал мимо‚ ударял по руке‚ и вокруг зубила вся кисть была в крови‚ в каемочке от сбитой кожи. Подходил мастер‚ играючи показывал как нужно‚ металл отскакивал ровными слоями‚ и от всего этого становилось совсем погано. А потом – не успели оглянуться – покатило с горки: черчение‚ сопромат‚ детали машин‚ военные лагеря‚ заводские практики‚ и одна из них‚ самая памятная – пятьдесят третьего года. В то лето нежданно‚ вдруг‚ расстреляли Лаврентия Павловича Берию – ближайшего друга и соратника великого вождя и учителя‚ и практикантов послали по цехам разъяснять это событие. Костя пришел к литейному цеху‚ где на затоптанном‚ плешивом газончике кучками лежали рабочие‚ и прочитал вслух сообщение в газете‚ которое они‚ очевидно‚ сами уже читали или слышали по радио. "Вопросы есть?" – спросил‚ холодея. "А чего ж‚ раньше не знали‚ кто он такой?" – заорал чумазый малый в проеденной потом майке и требовательно уставился на Костю‚ будто именно он‚ Костя‚ обязан был знать об этом раньше и принять необходимые меры. "Не знали‚ – кратко ответил Костя‚ боясь вступать в длительные обсуждения. – Еще вопросы есть?" Больше вопросов не было. Рабочие ели хлеб‚ колбасу‚ пили молоко из бутылок‚ – в литейке его выдавали бесплатно‚ за вредность‚ – и в их темных руках оно выглядело ослепительно белым. "Всё ясно"‚ – бодро крикнул всё тот же малый‚ и беседа закончилась‚ хотя никому тогда не было ясно‚ и докладчику Косте в том числе‚ и тем‚ кто послал его проводить беседу‚ тоже.

Но теперь у Кости уже был опыт‚ и осенью его выбрали агитатором. Ему досталась старая‚ дощатая развалюха с множеством веранд‚ пристроечек и сарайчиков‚ примкнутых к основному строению‚ будто дом распирало от тесноты. По вечерам‚ когда жильцы были в сборе‚ Костя не ходил агитировать – стеснялся. Он приходил днем‚ после лекций‚ и вел беседы со старой‚ расплывшейся еврейкой в широченном фланелевом халате с цветочками‚ с уныло-обвисшим бантиком на груди. Она готовила обед‚ устало шаркала шлепанцами из кухни в комнату‚ из комнаты на кухню‚ а Костя ходил за ней следом‚ мешался в тесных проходах и на ходу рассказывал про разрушения военных лет‚ восстановление хозяйства‚ про успехи по сравнению с тысяча девятьсот тринадцатым годом и про ежегодное‚ первого марта‚ снижение цен. "Конечно‚ – машинально поддакивала усатая еврейка‚ занимаясь делами‚ думая о своем‚ уставая на глазах. – Конечно‚ конечно... А вы как думали?" А потом останавливалась‚ терла лоб‚ мучительно вспоминала: "Лук – положила... Морковь – положила... Петрушку... Петрушку клала или нет?" – "Клали‚ клали"‚ – подсказывал Костя и опять принимался за свое: про разрушения‚ про восстановление, успехи по сравнению.

Перед самыми выборами ему подкинули вдобавок к развалюхе здоровенный этаж заводского общежития‚ где в каждой комнате жило по три-четыре семьи. Сколько кроватей‚ столько семей. Каждый женился‚ приводил жену‚ отделялся от соседей занавеской‚ ел‚ пил‚ спал‚ принимал гостей‚ рожал детей. Костя пришел туда в первый раз‚ поглядел на это дело и больше уже не ходил‚ не агитировал.

К этому времени он уже завел себе новых приятелей‚ а со школьными друзьями встречался редко‚ в метро или на улице‚ с любопытством выспрашивал подробности. Витька Борисенко‚ сын дворничихи‚ к всеобщему изумлению кончил школу с золотой медалью. Даже учителя не могли понять‚ как это произошло‚ а он‚ оказывается‚ преодолевал одну из очередных преград. Это имело для него принципиальное значение‚ потому что всё‚ что он ни делал‚ имело для него принципиальное значение. Поступил не куда-нибудь – в институт восточных языков‚ изучает не что-нибудь – китайский язык. Оставлен в аспирантуре‚ подает надежды. Витька не вырос совсем: хмурый‚ упрямый‚ хулиганская челочка наискосок и неожиданные очки в тонкой‚ золотой оправе. Для него китайский язык‚ что футбол‚ где можно доказать свое преимущество с большим счетом. А вечером приходит домой осунувшийся‚ с прилипшими ко лбу редкими волосами‚ и от усталости слова не может вымолвить.

Колька Борисенко‚ Витькин брат‚ с трудом дотянул до выпускных экзаменов. В последние школьные дни прибавилось у него хлопот: продавал завтраки‚ занимал у дружков по рублику‚ чтобы могла его близкая знакомая незаконным путем сделать запрещенный аборт. Витька тоже продавал завтраки‚ предназначенные для укрепления подросткового организма‚ в последний раз выручал брата. Только сдал экзамены – забрали Кольку в армию‚ в офицерское училище. И эпилепсия не помогла‚ не обнаружили у него эпилепсии при ближайшем рассмотрении. Служит теперь в Средней Азии‚ раз в год приезжает домой‚ молодцеватый‚ дочерна загорелый‚ будто лаком покрытый‚ старший лейтенант. Коротенькая гимнастерка под тугим поясом‚ щегольские‚ в гармошку‚ сапоги‚ модный‚ не по уставу‚ маленький козырек фуражки. Ходит по окрестным дворам‚ ищет старых дружков‚ с которыми когда-то в подворотне торчал‚ кирпичами кидался – "На кого Бог пошлет". А дружки остепенились‚ дружки – кто где‚ у дружков жены-дети. Один Колька холостой‚ гроза женщин. "Недолго билась та старушка в гусарских опытных руках..."

Рыжий Вячик‚ зубрила несчастный‚ получил свою золотую медаль. Хотел Вячик поступать в университет‚ но мама отговорила. Боялась мама‚ что в университете будут дотошно приглядываться к анкетам. Сыну "врага народа" нужен институт попроще. Мама к тому времени всего уже боялась‚ – нервная и раздражительная до истерики‚ до тупых болей в затылке‚ – потому что вплотную подошел тот момент‚ когда на практике надо было проверить‚ отвечает ли ее сын за ее мужа. Мечтал рыжий Вячик стать великим физиком‚ мама настояла – пошел в строители.

Рэм Сорокин‚ студень‚ желе‚ отвратный тип‚ обогнал ростом почти всех и бегал в тренировочный зал "Спартака". Тощий‚ узкоплечий‚ кисти рук висели почти до коленок‚ а сами коленки толще ног. Пророчили ему тренеры великую будущность‚ ходил он гордый‚ свысока презрительный‚ на переменах подпрыгивал‚ доставал до плафонов‚ резко рубил рукой‚ будто гасил мяч‚ и повсюду таскал чемодан‚ а в нем пара тетрадей и спартаковская форма. Сдал кое-как экзамены‚ получил аттестат иуехал на сборы. Сколько лет с той поры прошло‚ а он всё на сборах. Тренируется и играет‚ играет и тренируется. Приняли его между делом в институт физкультуры‚ втянули за уши спортивную знаменитость. Как не принять? У него удар – все блоки прошибает. Раздался в плечах‚ ноги – пружины‚ одевается с иголочки: встретишь – не узнаешь. Всё грозится Рэм Сорокин взяться за учебу‚ перейти на второй курс‚ да некогда. Тренировки да игры‚ игры да тренировки... Студент первого курса‚ спортсмен-любитель.

В десятом классе поразил всех Карл Беркин‚ "Карлоны бырл-бырл‚ а берлоны кырл-кырл". Сидел он и грустил‚ грустил и сморкался‚ а потом упросил свою маму купить ему дешевое одноствольное ружье Ижевского завода. Зарядил патроны дробью‚ седьмым номером‚ третьим‚ картечью на волка‚ разрывной пулей "Жакан"‚ с которой ходят на медведя‚ и молча бродил по подмосковным лесам‚ выныривал из кустов‚ пугал мирных дачников‚ высматривая дичь грустными своими глазами. "Карл‚ – говорил шокированный дед. – Чтобы внук раввина ходил‚ как разбойник‚ по лесу... Пфуй!" – "Ну и что? – резонно отвечал Карл. – Я же ни в кого не стреляю". Потом стрелял в белку‚ в сороку‚ в стайку реполовов на кусте бузины. Убил птичку‚ ощипал‚ поразился крохотности тельца‚ поджарил на костре‚ брезгливо откусил кусочек полусырой дичи и потерял к этому делу всякий интерес. С тех пор ружье мирно висит на стене‚ и перед праздниками мама стирает с него пыль‚ всё равно как со старого отцовского патефона с набором веселых пластинок‚ которым не пользовались с самой войны – не было причин. А жилище бедного раввина приобрело воинственный вид‚ особенно когда библейский старик с белой бородой и красными слезящимися глазами сидел под этим ружьем и клеил коробочки для аптекарских товаров. Сейчас доклеит последнюю коробочку‚ возьмет в руки оружие и поведет свой народ по пустыне. После школы Карл Беркин пошел в финансовый институт. Ходил на занятия со школьным дерматиновым портфельчиком‚ сидел всегда один‚ ни с кем не заговаривал‚ только шмыгал носом и грустно смотрел на лектора. Вдруг что-то опять в нем сработало‚ и пошел Карл Беркин в секцию моржей. Меланхолично раздевается на морозе‚ шлепает босыми ногами по скрипучему снегу‚ медленно‚ по-собачьи‚ плавает в ледяной воде‚ задрав голову кверху. По вечерам сидит у окна‚ смотрит на улицу‚ думает о своем. Живет человек в сторонке‚ сам по себе‚ а почему так – никому нет дела. "Карл‚ – говорит теперь мама‚ потому что дед-раввин уже умер‚ похоронили деда в Востряково‚ на еврейском кладбище‚ – шел бы ты на бульвар‚ Карл‚ подышать свежим воздухом". – "Зачем? – резонно отвечает Карл. – Что там‚ что тут – воздух один".

Толик Степанов‚ проворный молодой человек с вечно озабоченным лицом и деловитыми морщинками на лбу‚ сидел рядом с директором в президиуме‚ пропускал уроки по важным общественным делам‚ вел собрания‚ говорил гладкие речи: "В ответ на заботу нашего великого и мудрого..."‚ на заседаниях комитета строго опрашивал принимаемых в комсомол: "Кто у нас председатель коммунистической партии во Франции?" – "Морис Торез". – "Правильно. С чем должен бороться комсомолец?" "С пьянством‚ хулиганством и нетоварищеским отношением к женщине". – "Тоже правильно. Кто за то‚ чтобы..." После школы Толик Степанов пошел в медицинский. Уговорили папа и мама‚ старые рентгенологи. Все студенческие годы бегал по институту с этажа на этаж‚ занимался общественными делами по профсоюзной линии. Бурлил человек‚ вкладывал себя без остатка в любимое дело. Стал врачом‚ раздался‚ потолстел‚ глазки-точечки. Шариком прыгает по поликлиникам‚ осуществляет надзор‚ проводит мероприятия. Может достать любые лекарства‚ положить в любую больницу. Работник аппарата. Человек в своей стихии. Работа по призванию. А что людей не лечит‚ так и это к лучшему. Куда ему лечить с его-то знаниями? Только увеличивать процент смертности.

Леонард Вахмистров‚ царь царей‚ король королей‚ правитель государства петиханского‚ попал после школы в армию. Служил в авиации‚ летал на фронтовом бомбардировщике ИЛ-28. Спереди‚ в кабине‚ два офицера – пилот и штурман‚ а сзади‚ в хвосте‚ он – Леонард Вахмистров‚ рядовой стрелок-радист. С рацией и пушкой. Ракета – и весь полк запускает двигатели. Ракета – и весь полк выруливает. Ракета – и на взлет. Офицерам в кабине хорошо‚ их не болтает‚ а Леонард Вахмистров телепается в хвосте вверх-вниз‚ зуб на зуб не попадает. Сколько раз его выворачивало‚ сколько раз по прилете кабину отмывал – вспоминать‚ и то тошно. Вернулся из армии‚ кончил исторический‚ уехал на Север‚ экскурсоводом в краеведческий музей. Зарплата – копейки. Чтобы прожить‚ надо заводить огород‚ кур‚ свиней‚ даже корову. Для заработка начал рисовать карикатуры‚ посылал по почте в журналы. Повесили у них плакат: "Превратим наш город в самый благоустроенный город мира!" Не района‚ не области‚ – чего там стесняться? – сразу целого мира. А сам городишко пыльный‚ грязный‚ неприглядный‚ – им бы просто его почистить‚ без всяких лозунгов‚ да кому это надо? Леонард обыграл это в карикатуре‚ в Ленинграде напечатали. Местные намек поняли‚ обиделись‚ в свою очередь намекнули‚ что не обязательно ему отсиживать у них положенные три года‚ они и без него справятся с поставленной задачей. Вернулся Леонард в Москву‚ ходит по редакциям с большой папкой‚ показывает рисунки. Свободный художник‚ Леонард Вахмистров‚ перебивается с хлеба на квас.

Леша Костиков‚ морячок‚ собирался после школы в высшее мореходное училище. Батя – капитан дальнего плавания‚ у бати – кругом дружки. Но случилось с батей непредвиденное. Шли они из Марселя в Одессу‚ и в Босфоре дурак-матрос упал с кормы. То ли упал‚ то ли прыгнул. Пока остановили корабль да спустили шлюпку‚ исчез матрос. То ли утонул‚ то ли к туркам уплыл. Если утонул – Бог с ним‚ а если уплыл? Списали батю с корабля‚ ходил батя по внутреннему Азовскому морю‚ занимался мелким каботажем. Потому и не попал Леша в мореходку‚ взяли Лешу в армию‚ в стройбат. Служил далеко‚ на крайнем Севере: двенадцать месяцев зима‚ остальное лето‚ лето‚ лето... – даже надоедает. Работал сварщиком‚ таскал баллоны с кислородом. Два года таскал – и ничего‚ а на третий поднял баллон – и в госпиталь. Паршивое дело – смещение позвонков. Списали его из армии‚ взяли подписку‚ что не видел ничего и разглашать не будет‚ – а он и так ничего не видел‚ дальше стройки не пускали‚ – и поехал Леша домой. Работал сторожем‚ работал вахтером‚ молодой да хилый‚ без сил-желаний‚ на девочек равнодушно глядел‚ – а потом старичок-доктор насоветовал ему пойти в магазин‚ в мясной отдел. Потолстел Леша‚ мясного духа нанюхался‚ – лицо красное‚ что парная телятина‚ – и сразу женился‚ родил близнецов. Теперь Леша веселый‚ обходительный‚ с покупателями шутит: "У нас мясо двух сортов. Хорошее и получше"‚ старичку-доктору посылает на дом вырезку‚ лучшие филейные части.

Последний раз‚ уже старшекурсниками‚ собирались они у Вовки Тимофеева. Как и прежде‚ его мама напекла пироги‚ ребята пили вино‚ чай‚ слушали‚ как демонстрирует дикцию захмелевший папа‚ как мама в который уж раз рассказывает про детство сына. Поздно вечером сложили в пакеты печенье и хворост‚ пошли гулять. Ходили по улицам‚ пели песни‚ сытые и разомлевшие от вина‚ чая‚ сладких пирогов. На Гоголевском бульваре заметили тощую‚ пугливую собаку‚ обступили кругом‚ кормили печеньем‚ хохотали. Собака только разохотилась‚ только вошла во вкус‚ как из темноты подворотни высунулся маленький человечек в потертом демисезонном пальто‚ в ушанке‚ завязанной под горло тесемочкой‚ в черных подшитых валенках. Подошел поближе‚ разглядел‚ что они делают‚ тихо попросил: "Зачем собаке? Лучше мне дайте..." Они захлебнулись стыдом и отдали ему всё печенье‚ весь хворост. "Я не себе‚ – говорил человечек‚ прижимая пакеты к груди. – Я ребятишкам. Побаловать..." И ушел обратно в темную подворотню‚ шаркая по асфальту подшитыми подошвами.

Сразу расхотелось петь‚ стало зябко от ветра‚ который задувал с Москвы-реки‚ из-за огромного забора вечного строительства Дворца Советов‚ и они тихо разошлись по домам. Наутро‚ придя в институт‚ Костя увидел пустой постамент. Еще вчера стоял на нем огромный Сталин в длинной‚ до пят‚ шинели‚ и его белила женщина в замызганном халате‚ ковыряя мочалом на палке в гипсовой ноздре‚ а сегодня он исчез без следа. Говорили‚ что ночью подъехал автокран‚ крановщик подцепил тросом за голову и‚ конечно‚ ее оторвал. Обезглавленную статую увезли на грузовике‚ на постамент поставили глиняную вазу. Стоял Сталин‚ великий вождь и учитель‚ теперь стоит ваза. Жизнь хороша своими переменами.

6

Жизнь хороша своими переменами.

– Пошли! – командует Толя Кошелкин. – Будем действовать.

Залпом допивают молоко‚ с грохотом отодвигают металлические стулья‚ торопливо идут обратно‚ по горячему солнышку‚ под голубым небом‚ в постылый отдел‚ и Толя Кошелкин сразу бежит к секретарше – не звонил ли кто? – дарит коробку конфет‚ купленную в буфете‚ вскладчину: даже Рита Колчина‚ и та участвует в совращении секретарши. Говорит‚ недавно звонили. Кто это‚ говорит‚ тебе звонил? Это надо же: только начал соблазнять‚ ничего еще от нее не добился‚ а она уже ревнует!

Ребята стоят в дверях‚ на свои места не идут‚ а перед ними зал‚ сплошь заставленный старыми‚ разнокалиберными столами и тяжеленными‚ неуклюжими станинами кульманов. Столы темные‚ светлые‚ рассохшиеся‚ заляпанные тушью и чернилами‚ стулья любых видов и фасонов – склад подержанной мебели‚ папки с чертежами повсюду‚ кальки‚ листы ватмана. Стоймя стоят на подоконниках‚ висят на веревочках за чертежными досками‚ пылятся на полках. Душно‚ жарко‚ шумно‚ как на вокзале‚ теснота невообразимая‚ над головами с угрозой для жизни свешиваются чугунные противовесы‚ от стола к столу нужно пробираться боком‚ отчего беспрерывно рвут женщины нежные капроны производства Тушинской чулочной фабрики и безуспешно бегают по магазинам за прочными немецкими.

Когда-то это была маленькая группа‚ теперь – солидный отдел. Его начальник хитрее хитрого‚ осторожнее осторожного. В ошибках не признаётся никогда‚ хоть режь. Любит обвинять других и задолго до срока заводит особую папку‚ куда складывает документы‚ оправдывающие задержку. Задержки может и не быть‚ но документы не помешают. Главное для начальника‚ чтобы план был большой‚ убедительный‚ – пока составит‚ голову сломает‚ выдумывая‚ – и, конечно же‚ обязательство: выполнить план к двадцать восьмому числу‚ в феврале – к двадцать седьмому. И при каждом аврале бежит начальник к директору завода‚ кричит‚ что работы невпроворот‚ просит подбавить работников. Вот и сидят инженеры плотными рядами – плечо к плечу; теснота в зале несусветная‚ воздух – не продохнешь‚ а начальник отдела вылезает по вечерам из кабинета‚ переставляет столы и стулья‚ выкраивает место еще для одного человека. Очень он любит это занятие‚ свидетельствующее о неуклонном росте отдела‚ а наутро приходят сотрудники‚ бродят по залу‚ ищут свои столы‚ ждут – не дождутся‚ когда произойдет полное насыщение зала инженерно-техническим составом.

Ребята пришли сюда по распределению‚ на три обязательных года‚ разобрались что к чему и зашумели‚ заругались с начальством‚ кричали на собраниях такое‚ что старики от испуга жмурились‚ неодобрительно качали головами. Молокососы‚ мальчишки‚ без году неделя! Скучно им‚ видите ли‚ работа неинтересная. Работа – не цирк. Интереса ждать нечего.

И тогда Саша Терновский торжественно объявил забастовку. Приходил точно к началу‚ садился за пустой стол‚ складывал перед собой руки и спокойно сидел до обеда‚ глядя на плакат "Все в ДОСААФ". Пообедав‚ садился опять‚ изучал плакат дальше‚ ждал конца работы. Два томительно долгих месяца он ничего не делал‚ – это же надо такое выдержать! – и начальник отворачивался‚ проходя мимо‚ потому что не было у начальника опыта борьбы с забастовщиками. "Я конструктор‚ – говорил Саша. – Дайте конструкторскую работу". Его стыдили – он улыбался. Ему грозили – он составлял график загрузки отдела: сколько работают‚ сколько курят‚ сколько разговаривают – получалась жуткая картина. Его оставляли в покое – он опять сидел за столом‚ положив перед собой руки. Со всего завода бегали люди поглазеть на невиданное чудо.

Потом Саша поставил стол к стене‚ отгородился кульманом‚ чтобы со стороны не было видно‚ чем занимается. То ли спит‚ то ли работает‚ то ли книжку читает. В конце каждого дня отрывал календарный листок‚ со смаком накалывал на гвоздь. Потом стал накалывать в начале дня. День только начался‚ а он его уже наколол. Осталось шестьсот пятьдесят девять дней‚ шестьсот пятьдесят восемь‚ шестьсот пятьдесят семь... "Прихожу на работу‚ а она горит!" Мечта...

7

Скоро обед‚ и, разминая на ходу папиросы‚ потянулись в курилку мужчины‚ собрались в кружок‚ чтобы в тихой беседе выкурить последнюю‚ предобеденную‚ подготовить желудки к принятию пищи. В центре группы стоит уважаемый человек‚ Петр Семенович Лобода‚ с лицом и манерами крупного ответственного работника. Петр Семенович выкуривает в день по две пачки "Беломора"‚ и его всегда можно застать в курилке. Прокурился до сипа‚ до жестокого ночного кашля: чем меньше работы‚ тем хуже для здоровья. Петр Семенович стоит в центре группы‚ будто знает нечто важное‚ чего не знают другие‚ и потому у него небрежная снисходительность в разговоре‚ которая смущает неуверенных в себе людей. Петр Семенович – опытный работник. Если ему дают задание‚ первым делом он пытается доказать‚ что эту работу выполнять не надо. Если это у него не получается‚ пытается свалить ее на другого. Если и это не получается‚ не торопится выполнять приказание начальника‚ ибо его могут еще отменить. Поэтому любую работу он делает сначала тихо‚ а уж потом тише‚ тише и тише...

Петр Семенович по должности техник‚ занимается крепежными деталями и прилагаемым к изделию инструментом, но в душе – человек искусства‚ и все эти железки глубоко презирает. Он регулярно посещает кино и театры‚ выписывает польский журнал "Экран" с портретами мировых кинозвезд‚ играет в заводском театральном коллективе положительных персонажей и отрастил на мизинце левой руки длинный ноготь‚ который холит и лелеет. Петр Семенович любит делать те дела‚ которые от него не требуют‚ и не любит делать дела‚ которые от него требуют. После войны он мастерил золотые кольца из меди с брильянтами из плексигласа‚ и эти кольца ходко шли на рынке‚ радуя покупателей своей красотой и дешевизной. Вынес с завода дефицитную хлорвиниловую пленку‚ склеил из нее матрац‚ накачал велосипедным насосом и с комфортом укладывается на ночь‚ восхищая жену‚ детей и многочисленных соседей. Изучал методы гипнотических сеансов‚ в обед гипнотизировал желающих‚ и они выполняли несложные его команды‚ пока начальник отдела‚ известный перестраховщик‚ не запретил ему категорически. Завод режимный‚ выпускает ответственную продукцию‚ – мало ли что может натворить человек‚ обладающий таким опасным свойством: загипнотизировать вахтера в проходной‚ рабочего у станка‚ директора в кабинете. Петр Семенович очень обиделся на начальника‚ мучеником ходил по отделу‚ но если бы его основной работой‚ за которую платили деньги‚ был гипноз или склеивание матрацев‚ он наверняка бы не делал ни того‚ ни другого‚ а занимался бы крепежными деталями и прилагаемым к изделию инструментом.

Петру Семеновичу Лободе уже под пятьдесят‚ у него жена‚ трое детей‚ живут они довольно скудно‚ и мог бы он подработать на стороне починкой примусов‚ керосинок и водопроводных кранов‚ но Петр Семенович давно уже не опускается до этого‚ а лежит после работы на своем знаменитом матраце и философствует. Жена слушает‚ дети слушают‚ – очень они родителя своего уважают‚ не пропускают ни одного спектакля с его участием‚ – а он им содержание фильмов рассказывает, свое к ним отношение. После длительного воздержания‚ когда на экранах долгими месяцами подряд шел "Белинский"‚ а за "Белинским" – "Мусоргский"‚ за "Мусоргским" – "Жуковский"‚ как грибы‚ стали возникать киноклубы с показом старых лент‚ зрители с боем достают абонементы‚ и Петр Семенович тоже приобщился к мировому искусству. Ходит с удовольствием‚ смотрит с интересом‚ на другой день делится в курилке своими впечатлениями‚ замечаниями и конкретными предложениями по улучшению фильма.

– А у этого миллионера‚ – рассказывает Петр Семенович важно и значительно‚ обминая очередную папиросу бурыми от курева пальцами‚ – была жена‚ сумасбродная красавица-графиня. Едут они как-то на личной яхте по Средиземному морю‚ и решила эта самая графиня искупаться‚ невзирая на акул и прочие морские опасности. Выходит она‚ можно сказать‚ ни в чем на верхнюю палубу‚ а капитан яхты‚ красавец-блондин...

Сидит на подоконнике Дима Шувалов‚ мощный малый – шея шире головы‚ слушает рассказы Петра Семеновича про шикарную заграничную жизнь‚ и находят они отклик в его тонкой‚ отзывчивой душе. Он и сам ходит на бега‚ изучил конюшню‚ знает верных людей‚ которые шепнут при случае про темную лошадку‚ и от этого имеет малый‚ но верный доход. Когда выигрывает много‚ садится в такси‚ две пустых машины с включенными счетчиками позади катят‚ а он развалится рядом с шофером‚ на зависть соседям подлетит к дому‚ швырнет небрежно купюру: "На всех!"

Дима Шувалов – человек невозмутимый‚ для него главное – здоровье‚ здоровье и здоровье‚ и потому сидит он на подоконнике‚ спустив рубашку и подставив крутые плечи жгучему солнцу. Даже когда солнце уходит‚ одна узенькая полоска на подоконнике‚ он и тогда загорает. Положит палец на полоску‚ палец и загорает. А еще он ходит за цеховые корпуса‚ к забору‚ где высокая трава-бурьян и яма‚ заваленная сеном: санаторий имени Семашко. Там никто не заметит‚ никто не найдет. Тренировались рядом заводские пожарники‚ залили яму водой‚ он и тогда из ямы не вылез‚ ее местоположение не выдал. Дима Шувалов отслужил срок в армии‚ но и там много не шевелился‚ в любом месте‚ при первой возможности расстегивал ремень и укладывался на землю для накопления сил. Что в грязь‚ что в песок. Перекур с дремотой. Для накопления сил и сохранения здоровья Дима Шувалов занимался в армии боксом и штангой‚ возвратился домой с двумя значками третьего разряда на гимнастерке. У Димы удар – быка свалит. "Вчера‚ – говорит‚ – дал одному‚ а потом ходил извиняться. Не за то‚ что дал‚ а за то‚ что у него вся морда набок съехала". Ко всем приглядывается‚ присматривается‚ будто людей коллекционирует: "Таких‚ как ты‚ я бил. И таких бил. И таких. А таких‚ вроде‚ не бил..." И смотрит внимательно‚ щурит глаз‚ будто выбирает верное место‚ куда можно вдарить. "Шел бы ты учиться"‚ – советуют Диме добрые люди. "Погожу‚ – отвечает. – Я еще не отдохнул". Кулаком бьет по кулаку.

– И этот самый капитан, красавец-блондин‚ – рассказывает Петр Семенович‚ затягиваясь со всхлипом‚ до самой глубины‚ – заходит в каюту, когда графиня в неглиже, протягивает ей розу и говорит…

Все слушают со вниманием, и даже немые смотрят ему в рот‚ хоть мало что понимают. Пришли немые год назад‚ встали рядом за кульманы и начали работать. Золотые ребята‚ эти немые: не курят‚ не разговаривают‚ посторонними делами не занимаются. Начальник бригады голову себе сломал‚ чтобы загрузить их на весь день‚ у других задания отбирал‚ а они сделают дело‚ подходят к его столу‚ молча требуют другую работу‚ будто издеваются. Не хотят они понять‚ – да и не втолкуешь никак‚ – что нет у него столько работы, нету!.. Хвалили их‚ захваливали‚ с доски почета не снимали‚ и вдруг оба враз подали заявления об уходе. Как они в другом месте договорились – неизвестно‚ и куда уходят – неизвестно тоже. Молчат. Зато стоят теперь в курилке вместе со всеми‚ смотрят Петру Семеновичу в рот‚ и когда все улыбаются‚ они улыбаются тоже.

Стоит у стены Петя Демидович‚ некурящий человек‚ чужой дым нюхает. У него прямые‚ лоснящиеся волосы‚ унылое‚ землистого цвета лицо‚ широкие бедра и походка‚ как у верблюда. Врачи советуют Пете есть овощи с фруктами‚ и он все лето‚ с ранней весны‚ жует лук. В столовую не ходит‚ а приносит в пакете завтрак: бывшая французская‚ а ныне‚ после борьбы с космополитизмом‚ городская булка разрезана пополам‚ намазана маслом‚ кусок колбасы засунут между половинками и гигантский пук лука. Ест булку‚ не вынимая из пакета‚ выдвигает ее по мере съедания‚ откусывает низко‚ у самой бумаги‚ и со стороны кажется‚ будто ест он ее вместе с пакетом. Скучнейший человек Петя Демидович‚ шуток не понимает напрочь‚ но считается не скучным‚ как это часто бывает‚ а серьезным. На столе у него толстое стекло‚ а под стеклом – таблица‚ написанная тушью‚ любовно‚ каллиграфически‚ по которой сразу видно‚ на какие дни недели приходится первое мая и седьмое ноября до самой его пенсии. Петя – инженер‚ тоже кончал институт‚ – кто его теперь не кончал? – но инженерным делом заниматься не способен. Так богата человеческая природа‚ что для любого места найдется человек‚ который ему соответствует. Петя Демидович соответствует своему месту.

В прошлом году выбрали Петю в профсоюзные вожди и потом страдали от его добросовестности. Первым делом‚ начитавшись каких-то брошюр‚ он произнес на собрании речь об отношении к работе. На работу медленно‚ а с работы бегом – это неправильно. Это означает‚ что ты с неохотой идешь туда и радостно бежишь обратно. На работу бегом‚ а с работы медленно – тоже неправильно. Это означает‚ что после работы тебе делать нечего‚ тогда как ждет тебя школа‚ институт‚ театр‚ музей. Туда бегом и обратно бегом – вот это правильно. Это по-нашему! Когда Петя изложил свои взгляды изумленному собранию‚ даже самые недоверчивые усомнились в его умственных способностях. В этом году Петю никуда уже не избрали. Теперь он такой же‚ как все‚ и никакие проблемы его не интересуют. Все курят‚ а он стоит рядом‚ нюхает.

Заходит в курилку "Стяпан Стяпаныч"‚ прикуривает у Петра Семеновича‚ уходит в коридор дымить в одиночестве. Негоже ему при его-то ранге с простыми сотрудниками лялякать. "Стяпан Стяпаныч" – номенклатура‚ старый общественный работник. Много лет терся при разных организациях‚ потом споткнулся на чем-то‚ прислали в отдел начальником над двумя столами. А почему бы нет? Он универсал. У него нет никакой специальности‚ поэтому он может быть начальником где угодно. "Стяпан Стяпаныч" посидел‚ покомандовал двумя столами‚ пошел на курсы по усовершенствованию. Чего – неважно. Главное‚ на курсы. А после курсов он уже усовершенствованный и два стола ему мало. Даже неудобно предлагать два стола. До курсов два и после курсов два? Минимум – пять. Дали ему пять столов. "Стяпан Стяпаныч" посидел‚ покомандовал‚ дождался разнарядки в промакадемию. Хорошего работника жалко от дела отрывать‚ а его – пожалуйста. Послали его. Кончил академию‚ вернулся на родной завод. Пять столов разве ему предложишь? Сделали заместителем начальника отдела. Сидит в отдельном кабинете‚ смотрит в окно‚ газету читает‚ сушки грызет. Очень он любит сушки‚ каждый день вязочку приносит. Его дело – стенгазета‚ премия‚ обязательство‚ график отпусков. Здесь он в своей стихии. Стоит только поглядеть‚ как "Стяпан Стяпаныч" ведет собрание‚ как объявляет повестку дня – гурман! На первое – доклад‚ на второе – прения‚ на третье – разное... Над столом у него приколот большой лист ватмана‚ красным по белому заповеди бригад коммунистического труда‚ и сбоку – чтобы чувствовалась работа – галочки‚ черточки‚ восклицательные знаки‚ и один вопросительный знак‚ будто что-то непонятно. "Стяпан Стяпаныч" – стреляный воробей‚ его на хромой кобыле не объедешь.

Через стенку пение послышалось. Манюня в туалете поет. Здесь мужчины курят‚ анекдоты рассказывают‚ а там женщины причесываются‚ губы красят‚ к обеду готовятся. Манюня песню поет и в зеркало смотрит‚ как проступают через прозрачную кофту роскошные формы. Когда есть на что поглядеть‚ трудно оторваться. Было в "Вечерке" объявление: "Всесоюзному дому моделей требуются манекенщицы сорок шестого‚ сорок восьмого и пятьдесят четвертого размера третьего и четвертого роста". Манюня прикинула свой рост‚ свои возможности‚ взяла у подруги итальянский купальник‚ пошла показываться. Но ее не взяли. Забраковали ее сразу же‚ даже до купальника дело не дошло‚ потому что толстые‚ бутылками‚ ноги‚ большая грудь‚ широкая кость‚ – полная фигура без очерченной талии‚ – нет у нее утонченной элегантности, и не соответствует Манюня повышенным требованиям‚ которые предъявляются к манекенщицам. Дураки они там‚ в этом доме моделей‚ ничего в женщинах не понимают. Она когда по улице идет – грудь вперед‚ бедра на стороны‚ все мужики вздрагивают. Так для кого же они там‚ в этом доме‚ женщин отбирают? Для себя или для народа?

А что касается утонченной элегантности‚ откуда она у нее возьмется‚ ежели мать у Манюни – прачка‚ отец – сторож‚ и живут они в доме барачного типа‚ на пятнадцати метрах вповалку: она‚ мать‚ отец‚ две сестренки‚ а на весь длинный‚ утыканный дверями коридор один битый умывальник‚ да и тот на кухне. Отец после получки возвращается пьяный‚ бурчит в дверях: "Мать золотая‚ еле дополз..." Потом всю ночь сам не спит и другим не дает‚ вслух жизнь свою вспоминает: "Когда я в чайной работал‚ на кажном пальце по чайнику носил". Лезет в шкаф‚ показывает‚ бьет посуду‚ поет под гитару романс собственного сочинения: "Потому что сердцу не хватает перцу..." Соседи в стенку стучат‚ соседям с потемок на работу‚ а мать выбегает в коридор‚ кричит привычно: "Люди добрые! Уймите моего дурака!"

Живет Манюня бедно‚ деньги матери отдает‚ и еда у них круглый год – картошка с соленым огурцом. А она молодая‚ видная‚ у нее тело хорошей еды‚ красивой одежды просит. Хочется одеться‚ как другие‚ вкусно поесть‚ съездить к морю‚ искупаться. Чем она хуже? Потому и ходит за ней по заводу дурная слава. Говорят‚ что Манюня – широкая натура‚ не умеет отказывать. Только угости‚ только подари‚ а нет ничего – приласкай. А она и сама не скрывает. "Мне‚ – говорит‚ – лишь бы до Крыма доехать. А там прокормят..." Наскребет деньжат на дорогу и едет. На пляж выйдет‚ платье скинет – отбоя нет. Веселая Манюня‚ никогда не унывает‚ имеет свою заветную мечту выйти за офицера с большой звездой‚ и выйдет‚ наверно‚ и поедет с ним куда угодно‚ хоть на край географии. Покоренный ее прелестями‚ сватался к Манюне отставник‚ степенный мужчина с дачей и участком в гектар‚ да она за него не пошла. "Понимаешь‚ – говорила каждому‚ – ежели я замуж выйду‚ то завяжу с этим делом. А этот со своим гектаром разве способен?" Сходила к нему пару раз. "Не‚ – говорит‚ – не способен". В этом году поступила Манюня в институт на заочное отделение‚ ходит порой на лекции‚ задания у других списывает‚ экзамены на троечку сдает. Когда с первого захода сдаст‚ когда с третьего. Знаний не было‚ нет и не будет‚ но инженером станет‚ если‚ конечно‚ институт не бросит. Она не бросит. Она не дура.

Время идет к звонку‚ мужчины в курилке гасят папиросы‚ но медленно открывается дверь‚ входит Зубков‚ старый‚ седой‚ морщинистый. Зубков дольше всех работает на заводе‚ еще с довоенных времен. Его растормошишь – он расскажет, как размещалось когда-то на территории конструкторское бюро‚ а главный конструктор‚ все его заместители и половина начальников отделов были заключенные‚ жили при заводе в бараке с решетками‚ – он и сейчас стоит‚ тот барак‚ и решетки целы‚ – и в кабинете у главного конструктора сидел неотлучно солдат‚ и домой их не отпускали‚ и вольным было стыдно и тоскливо прощаться с ними: весь день они работали вместе‚ над одним делом‚ а по вечерам эти ехали домой‚ а тех вели в барак. Рассказывает об этом Зубков робко‚ неохотно‚ с застарелым испугом: то ли можно уже говорить‚ то ли еще нельзя‚ а может‚ наоборот: то ли еще можно‚ то ли уже нельзя.

У старика Зубкова жена, дети и внуки‚ живут они все вместе в деревянном домике на Пресне‚ а домику тому сто лет. От постоянного детского крика не высыпается Зубков и потому часто спит на работе с карандашом в руке. Уткнет карандаш в чертеж‚ глаза рукой прикроет‚ а со стороны кажется‚ будто он и не спит вовсе‚ а задумался над очередной технической проблемой. Давно уж – многие годы – стоит Зубков в очереди на жилье‚ но никак ему не дадут: есть более нуждающиеся. Сколько лет ничего не строили‚ и как-то обходились‚ и получение не квартиры – комнаты было делом чрезвычайным‚ а нынче начали строить‚ и все заволновались‚ заторопились пожить в нормальных условиях‚ потому что сейчас только поняли‚ как они живут. А завод огромный‚ нуждающихся – пропасть‚ в первую очередь барачным‚ подвальным да больным‚ а у Зубкова‚ как-никак‚ собственный дом‚ и хоть давно уже обследовали его жилищные условия и даже в акте записали‚ что старший сын с невесткой спят на полу под столом‚ каждый раз находятся более нуждающиеся‚ да и Зубков‚ человек тихий‚ постоять за себя‚ покричать где надо не может. Когда приезжал на завод министр‚ слесарь со сборки подкараулил его‚ встал поперек дороги‚ рассказал про свои жилищные бедствия. "Надо дать"‚ – сказал министр. И дали. Так ведь нужно еще на такое решиться‚ да и нуждающихся столько‚ что ежели каждый будет останавливать‚ ни у какого министра времени не останется.

Зубков медленно‚ лунатиком‚ входит в курилку‚ шепчет чего-то‚ топчется на месте‚ разводит руками‚ а потом машинально‚ будто нехотя‚ расстегивает брюки‚ мочится в урну для окурков.

Тишина в курилке мертвая.

– Петрович‚ – окликают‚ – а Петрович... Шел бы ты лучше в кабинку.

Зубков вздрагивает‚ дергает по сторонам головой‚ дрожащими руками застегивает брюки.

– Профком... – шепчет он и растерянно улыбается‚ губы прыгают от волнения. – С профкома...

– Ну?

– Утвердили... Трехкомнатную...

Все "Ура!" кричат. Кто радуется‚ кто завидует‚ кому наплевать.

Тут и звонок. Обед. Из курилки‚ как ветром сдуло. Стоит один Зубков‚ качается. К стене привалился‚ ватные ноги не держат.

8

Звонок еще не отзвонил‚ а в отделе никого уже нет. Бегут‚ торопятся‚ обгоняют друг друга на пути в столовую. Асфальт – по асфальту‚ газон – по газону‚ клумба – по клумбе. Окажись на пути гора – гору своротят‚ туннель прогрызут. Все энергичные‚ предприимчивые‚ решительные: откуда что берется! Штурмуют кассы и гардеробы‚ раздаточные окна и заваленные грязной посудой столы‚ едят быстро‚ сосредоточенно‚ будто за ними гонятся‚ и, наглотавшись‚ медленно идут обратно. С одиннадцати до половины третьего не прекращается поток в обе стороны. Цех за цехом‚ отдел за отделом. Голодные – туда‚ сытые – обратно. С одиннадцати до половины третьего. Жар‚ пар‚ духота. Бак за баком подтаскивают‚ бак за баком опоражнивают‚ и рычит в углу‚ давится мясом огромная красная мясорубка. Жутко смотреть‚ какую прорву поглощают люди. Спешно приготовленную‚ спешно поеденную. А потом изжога‚ колит и гастрит‚ и работает при столовой диетический зал‚ куда по предписанию врача ходят пострадавшие.

Опустел отдел‚ и ребята сразу к телефону – кадровику звонить. Прибежали‚ а там секретарша сидит‚ конфеты доедает. "Нет‚ – говорит‚ – аппетита. Есть‚ – говорит‚ – неохота". Какой уж там аппетит‚ когда она всю подаренную коробку в момент смолотила.

Саша Терновский волком глядит на Толю: "Надо было потом конфеты дарить. Потом..." Толя Кошелкин снисходительно улыбается‚ подхватывает секретаршу под руку‚ шепчет на ушко обманные слова‚ ласково уводит из комнаты. Саша сразу за телефон‚ а в трубке голос начальника: телефон параллельный‚ всё слышно. Говорит начальник на неслужебные темы: про подписные издания‚ про Ромена Роллана и тридцатитомного Диккенса. Размяк‚ оттаял душой‚ кончит не скоро. После гигантского перерыва стали выпускать собрания сочинений и отдельные издания‚ и волнения вокруг этого огромные. Становятся с вечера очереди‚ со списками‚ с милицией‚ с перекличкой в семь утра. Подписывают всё подряд‚ меняются‚ заказывают по почте у областных издательств‚ покупают втридорога на книжной толкучке‚ забивают шкафы разноцветными корешками. Мы не прочитаем‚ дети прочитают. Уходит на это нерастраченная энергия‚ удовлетворяется томление духа‚ появляются у интеллигентных людей темы для культурных разговоров.

Толя Кошелкин возвращается один‚ без секретарши‚ – оставил ее внизу‚ на скамейке‚ извинился смущенно‚ будто на минуточку‚ по нужде‚ – а ребята еще не звонили‚ и неизвестно когда смогут. Разговор у начальника приятный и оттого продолжительный. Толя смотрит на Риту Колчину‚ Рита кивает головой и идет в кабинет требовать прибавки. Она это делает периодически‚ потому что ей обидно. Кончили институт вместе‚ на работу пришли вместе‚ но ребята уже старшие инженеры‚ а она – нет. Дело не в деньгах: разница – копейки‚ дело в принципе. Саша Терновский не одобряет этого: просить – только унижаться‚ а Толя Кошелкин с ним не согласен. "Неважно‚ с чем ты вошел в кабинет. Важно‚ с чем ты вышел".

Начальник нехотя кладет трубку‚ нехотя слушает Риту – проза‚ суконная проза‚ но телефон уже освободился‚ и Толя сразу набирает номер.

– Алло! – кричит кадровик. – Не слышу! Говорите громче...

Громче нельзя‚ громче – в кабинете услышат. Толя набирает еще раз.

– Не слышу! – орет кадровик. – Ничего не слышу. Перезвоните из другого автомата!

И вешает трубку.

Вскочили‚ побежали по пустому отделу. Мимо изумленной секретарши: "Некогда‚ тетенька‚ некогда..."‚ мимо толстой вахтерши с пустой кобурой на боку: "Живее‚ мамаша‚ живее..."‚ за проходную‚ на улицу‚ к соседнему автомату: "Кончайте болтать‚ девочки! Закругляйтесь! Не вы одни! Разговор свыше трех минут не разрешается..."

Толя бросает монетку‚ набирает номер: короткие гудки‚ линия занята. Еще набирает – занято. Еще – занято. Занято‚ занято‚ занято...

– Последний раз‚ – говорит Толя. – Если занято, надо ехать.

Набирает номер. Занято. Надо ехать.

У Толи родительский "Москвич" – первая модель‚ и оттого вечно грязные руки и под ногтями черно. У него машина с секретами‚ чтобы не угнали‚ не сняли колеса. Хоть она латанная-перелатанная‚ крашенная-перекрашенная‚ живого места нет‚ а всё одно жалко. Такие секреты Толя понаделал: ее качнешь разок‚ а она уже орет на всю улицу. Очень много придумано хитрых способов от особых гаек на колесах до наборных замков на руле‚ и лучшие умы продолжают работать в этом направлении. Даже милиция рекомендует принимать меры‚ предотвращающие пуск машины посторонними лицами. "Наш моральный облик‚ – объясняет Саша Терновский‚ – стоит на таком высоком уровне‚ что его надо уже поддерживать".

Толя едет быстро‚ рискованно‚ обгоняет грузовики‚ трясется по булыжнику на трамвайных рельсах. Ребята кричат‚ перебивают каждого‚ до конца не дослушивают. Настроение боевое. Шутка ли‚ едут навстречу собственной судьбе. Часто ли такое доводилось? Совсем не часто. Можно сказать‚ никогда. "Закрой на минуту глаза! – кричит Саша водителю. – Закрой на минуту глаза... Я тебе такую картину нарисую – ахнешь!"

Лихо подкатывают к отделу кадров‚ распахивают дверцы‚ кидаются в дом. Кабинет заперт. Постучали – не откликается. Сунулись туда‚ сунулись сюда – нигде нет. Ушел кадровик‚ исчез в неизвестном направлении.

– Обедает‚ – говорит уборщица. – Сей момент вышел.

– У‚ твою... – со злостью бормочет Толя‚ и Рита делает вид‚ что ее это не касается.

Толя Кошелкин – неудачник. Ему вечно не везет. Чаще всего от своих неудач страдает он сам‚ но там‚ где невозможно страдать одному‚ вместе с ним страдают и другие. Толя родился в этом веке‚ и для него – а вместе с ним и для других – ученые приготовили атомную бомбу‚ за ней водородную‚ ракеты-носители‚ какие-то жуткие кнопки‚ которые можно нажимать‚ но почему-то до сих пор не нажали: испытывают наши нервы. Ничего подобного до Толиного рождения не было‚ и можно смело сказать‚ что не он родился в ядерный век‚ а ядерный век состоялся в его время. Он во всем виноват‚ – Толя Кошелкин‚ хронический неудачник‚ – во всех несчастьях и войнах‚ в беззакониях и своеволиях‚ в распрях и проявлениях великой тупости‚ во всем‚ что хоть отдаленно касается его самого‚ а так как его касается абсолютно всё‚ творимое в мире‚ Толя Кошелкин виноват во всем. И если бы он родился раньше‚ было бы плохо нашим предкам‚ а если бы он родился позже‚ стало бы нехорошо нашим потомкам. На наше горе‚ он родился в наше время. Толя Кошелкин – наш современник. Ему‚ неудачнику‚ должно быть плохо – такая уж у него планида‚ – но мы-то за что страдаем?

Нехотя садятся в машину‚ едут обратно‚ вылезают у проходной. Туда и обратно сгоняли в момент. А что толку?.. Берут в ларьке по кружке пива‚ выпивают без удовольствия‚ плетутся в скверик досиживать перерыв. Сидят на скамейке‚ привалившись друг к другу‚ несчастные инженеры‚ дипломированные специалисты. Многое после института позабывшие‚ мало получившие взамен‚ а главное‚ так и не выявившие: что могут‚ что под силу‚ какие из них инженеры?

Двадцать шесть лет каждому. Двадцать шесть лет. Господи‚ как поздно мы состоимся! И состоимся ли мы так поздно‚ Господи?

9

"Подумать только‚ – часто повторяет Вера Гавриловна. – Костик – уже инженер..."Работает Вера Гавриловна на прежней секретарской должности. Телефоны звонят непрерывно‚ по три трубки на столе лежат‚ да вызовы в кабинет‚ да народ толпой‚ да всем некогда‚ да письма входящие и исходящие‚ да приказы‚ да что-нибудь отпечатать... Постарела Вера Гавриловна заметно‚ ссохлась‚ уменьшилась в размерах‚ сдали нервы от постоянных волнений за мужа‚ за младшего сына. Сколько уж лет без войны вокруг войны ходим – то ближе‚ то дальше‚ уже и привыкли‚ живем‚ будто так и положено жить‚ будто другой жизни не бывает‚ а Вера Гавриловна не привыкла и не привыкнет никогда. Кто-то должен на белом свете беспокоиться за всех? Вот она и беспокоится: одного сына отдала‚ теперь к другому подбираются. И не защитишь‚ не спрячешь‚ не отгородишься дверью от страшного мира. Приезжала делегация из дружественной Германии‚ послали Веру Гавриловну стенографировать вечер встречи‚ а она отказалась. Тихая‚ нежная‚ деликатная – наотрез. "Не пойду! Хоть увольняйте". – "Вера Гавриловна‚ мы понимаем ваши чувства. Но это уже другие немцы". – "Для вас другие‚ для меня – те же". – "Вера Гавриловна‚ сколько времени прошло‚ пора бы и позабыть". – "Вы добрые – вы и забывайте. Я злая – я не забуду". Вера Гавриловна не забудет. Вера Гавриловна всё помнит. У Веры Гавриловны пометка сделана‚ узелок завязан на проклятой Германии: братская могила‚ а в могиле сын Лёка‚ девятнадцати лет‚ которому бы жить да жить‚ да растить детей‚ да радовать стариков-родителей. Не просите Веру Гавриловну. Она не забудет!

"Что ты беспокоишься? – улыбается Сергей Сергеевич. – Молодым я уже не умру". После огромного перерыва стали строить дома‚ работы прибавилось‚ опытных специалистов рвут на части. Сергей Сергеевич командует большим отделом‚ разрывается на тысячи дел‚ живет в свое удовольствие. Быстрый‚ решительный. Даже в буфете. Берет стакан чая‚ коржик‚ два яблока. Режет яблоки на куски‚ бросает в чай. Не успевает кусок очутиться в стакане‚ как он подхватывает его ложкой‚ сует в рот. Делает это быстро‚ судорожно‚ глотает‚ не жуя. Думает о делах‚ глаза беспокойно бегают по залу‚ никого не замечают. Вся затея с яблоками бессмысленна. Яблоки не успевают намокнуть‚ не становятся мягче. С таким же успехом можно сначала съесть яблоки‚ а потом выпить чай. Но он всегда режет и всегда бросает в стакан. Потом выскакивает из буфета‚ бежит в отдел‚ на ходу включается в работу.

Если он говорит "надо"‚ все без звука остаются по вечерам. Зато в другой раз‚ когда сверху торопят‚ требуют внеурочной работы‚ он обходит своих‚ потихоньку шепчет: "Бегите домой. Завтра доделаем". И впереди всех шагает к трамваю. Он всегда шагает к трамваю впереди всех‚ и знающие люди спорят с новичками на пиво‚ что его никто не обгонит на пути к трамвайной остановке. Был у Сергея Сергеевича сердечный приступ‚ приезжала неотложка‚ скрутило – думали не выкарабкается. "Всё равно не умру‚ – просипел сведенными от боли губами. – Сдохну‚ а не умру". Даже врачиха засмеялась. Выкарабкался Сергей Сергеевич‚ и опять бегает‚ и внешне не меняется совсем‚ будто его засушили‚ дни своего рождения праздновать не дает и повторяет‚ как заклинание: "Мне двадцать шесть лет. Мне всё еще двадцать шесть".

А няня Кости уже не бегает по коридору, из комнаты в кухню‚ уехала няня к дочке‚ в Челябинск. Тосковала по Москве‚ по бульвару‚ каждый год приезжала‚ жаловалась‚ что всё ей там чужое‚ поговорить не с кем‚ и церкви поблизости нету. Во всякий свой приезд ходила няня к племяннице‚ носила мальчику подарки. А мальчик уже женился‚ у мальчика уже свой мальчик‚ и обе женщины‚ как две бабушки‚ преданно за ним ухаживают. Вернулся из заключения полотер, отсидел срок‚ мордовали его всласть‚ кому не лень. Выходил перед строем надзиратель – сытая рожа‚ пыхтел‚ куражился‚ дергал из носа волосы: "Не желали два раза в году кричать "Ура!"‚ будете каждый день кричать "Караул!"…" Валили лес‚ грузили бревна на платформу‚ откатывали на свободное место‚ навечно складывали в штабеля. К концу срока до самой Ангары дошли. Бессмысленная затея. Каторжный труд. Так и стоят штабеля с двух сторон от колеи‚ протянулись на километры: ближе к лагерю дерево темное‚ старое‚ неизвестно кем еще положенное‚ в какие года‚ а дальше к реке – дерево светлее‚ моложе. Не простые дрова – памятник загубленным жизням. Воротился полотер из лагеря‚ худобы и прозрачности блокадной‚ отыскал нянину племянницу‚ поглядел‚ как они дружно живут‚ тоже в колхоз попросился: сплотились чужие люди для защиты от внешних бед и напастей. Они няню всем колхозом и на вокзале встречали‚ и списки ей составляли: "во здравие" и "за упокой". Сына Николку писала няня в оба списка‚ всё надеялась‚ что объявится‚ до самой смерти надеялась. Она умерла‚ и он вместе с ней умер. Дочка Лена переехала из Челябинска неизвестно куда‚ никто теперь на могилу к няне не придет, никто не проведает‚ никто не поплачет. Сорим могилами‚ граждане! Сорим родными могилами.

У циркового артиста Пети Лапушкина родился сын. Родила ему жена Тося Сережку Лапушкина и растолстела. Была человек-каучук‚ человек-змея‚ а стала домашняя работница‚ без специальности. Висел Петя Лапушкин под потолком‚ ухватившись зубами за крюк‚ тренировался‚ искоса поглядывал вниз‚ а по полу ползал упитанный Сережка‚ весь в ямочках‚ ручки-ножки в перевязочках – укусить хочется‚ и ходила‚ переваливаясь утицей‚ толстая жена Тося‚ поглядывала на мужа снизу вверх влюбленными глазками-вишенками. Когда Петя Лапушкин выступал в Москве‚ каждый вечер опрометью бежала смотреть‚ как появлялся он на манеже в блестках-перламутре‚ делал под грохот барабана коронный свой номер. Подобрал Петя Лапушкин молодых акробатов‚ подучил‚ натренировал – мирового класса номер. В пятьдесят четвертом году первый раз выехал за границу. Перед поездкой всю группу сводили в закрытый распределитель‚ приодели одинаково‚ научили как за столом есть‚ что пить‚ с кем разговаривать‚ чтобы не уронили чести советского артиста. Приводили пример: ездил ученый в Рим‚ на симпозиум‚ между заседаниями появился на пляже в синих мятых трусах до колен‚ – хохот стоял среди купающихся‚ весь пляж сбежался‚ думали‚ что снимают кинокомедию скрытой камерой. Напуганные примерами‚ собрались отъезжающие еще раз‚ перед полетом‚ обсуждали возможные варианты‚ ждали провокаций. "Товарищи! – предложил руководитель группы. – Давайте прорепетируем выход из самолета".

Вернулся Петя домой – вся квартира собралась поглазеть на диковинные вещи. На их памяти никто за границу не ездил‚ и было много вопросов насчет того‚ как живут‚ что едят‚ много ли безработных‚ сильно ли загнивают и сколько они там еще продержатся. Петя привез кучу вещей‚ одевался‚ как Бог‚ – прохожие оглядывались‚ – и жена его Тося совсем потеряла голову от любви к мужу. И тогда он ушел из дома. "Не могу больше. Куда ни повернешься‚ всё на тебя преданные глаза смотрят". Им бы иметь две комнаты‚ чтобы уединиться‚ закрыть за собой дверь‚ побыть одному‚ соскучиться‚ – он бы‚ может‚ и не ушел. Уехал из квартиры‚ живет у приятеля‚ приходит к бывшей жене в гости‚ ужинает‚ остается на ночь. Живут дружно‚ не ругаются: всё стало проще‚ не так обязательно.

Лопатин Николай Васильевич ушел на пенсию ровно в шестьдесят. Дня не пересидел: сегодня стукнуло‚ завтра ушел. Тогда приняли закон о пенсиях‚ и в газетах много писали о достойных проводах. Человек всю жизнь проработал в банке‚ считал деньги. Сколько их через его руки прошло – не перечесть. И без единой ошибки. Кого уж достойно провожать‚ как не его? Подарили телевизор. Сиди дома‚ смотри передачи‚ жди почтальона с деньгами. Лопатин Николай Васильевич расчувствовался‚ позвал сотрудников в ресторан. Все выпили‚ и он выпил‚ а так как в пьяном виде всегда говорил правду в глаза‚ то и тут высказал всё‚ что он о них думает. Кто подхалим‚ кто бездарь‚ кто выскочка‚ а кто не на своем месте. Скандал был грандиозный‚ из ресторана выскакивали‚ будто оплеванные. "Погодите‚ – пообещал некий бухгалтер. – Я тоже позову. Я тоже выскажу. Мне даже напиваться не надо". Лопатин Николай Васильевич извиняться не пошел – было стыдно‚ а телевизор перетащил к дочке Ляле: там внучка растет‚ для нее детские передачи показывают.

Живет Ляля теперь отдельно‚ получил Веня Вдовых от завода квартиру‚ и Лопатин Николай Васильевич у них вместо няньки. Худой‚ тощий‚ скулы торчат‚ редкие седые волосы дыбом. В магазин сбегает‚ обед сготовит‚ погулять внучку выведет: даже не пьет при ней. Если уж совсем невмоготу‚ едет домой и там принимает. Жена Лопатина приглядывалась сначала к внучке‚ присматривалась‚ что-то настороженно выискивала‚ а потом потеплела‚ стала обыкновенной бабушкой и даже пускала в свой кабинет. Внучка – боярских кровей‚ и принялась учить ее жена Лопатина стихам‚ музыке‚ французскому‚ но осталась внутри тревога: не прорвутся ли в ребенке родственники Лопатина Николая Васильевича‚ костромские мещане‚ не потеснят ли боярский род. Дарила внучке книги‚ надписывала на обложке "Милой Галочке – просто так"‚ даже с соседями беседовала иной раз про беспокойные детские дела. Но увезли внучку на новую квартиру‚ и она ни разу у них не была. Звали – отказывалась. Перестали звать – злится. Лежит целый день в кровати‚ в потолок смотрит. Радио не слушает‚ газеты не читает: про мировые события знать ничего не желает. Раздражают ее мировые события. Читает одного только Бунина‚ по пятому‚ по седьмому разу‚ да кофе варит себе на плитке‚ черноты дегтярной. Высохла‚ потемнела лицом‚ похожа на старую злую барыню. Достала из сундука старинные платья‚ накидки. Когда идет в булочную‚ подолом асфальт метет‚ прохожие пальцем у лба крутят. Изредка едет на край Москвы‚ в Черемушки‚ прячется за деревья‚ внучку поджидает. Увидит Лопатина за руку с девочкой‚ жадно глазами вопьется‚ ищет следов ненавистных костромских мещан‚ а потом бежит обратно‚ путается в длинном‚ до земли, платье. Запирается в комнате‚ валится на кровать‚ жадно курит‚ смотрит в потолок. Глаза сухие‚ блестящие.

Веня Вдовых отоспался‚ отъелся‚ отдохнул от прежних времен‚ когда днем работал‚ вечером учился‚ утром‚ до смены‚ с бутылочками за молоком бегал‚ ночью вставал‚ ходил с Галкой по комнате‚ прижимал к себе‚ чтобы согрелась‚ успокоилась‚ перестала плакать. Дрожал над дочкой‚ смотрел изумленными глазами‚ и все жены своим мужьям ставили его в пример. В последние годы стал Веня посматривать на Самарью Ямалутдинову. Он – смущенно‚ растерянно‚ она в ответ – строго‚ спокойно‚ со вниманием. Красавица Самарья: волос черный‚ глаз пронзительный‚ лицо сухое‚ чистое. Жила Самарья с самой войны замкнуто‚ неприметно‚ глаза в пол: не пела‚ не шутила‚ в пустые разговоры не влезала. Была у нее в жизни одна цель: дождаться вечера‚ лечь пораньше в постель‚ зажмурить глаза‚ уловить – в безуспешной попытке – ускользающие черты Рената Ямалутдинова. А Веня Вдовых всё поглядывал на нее‚ и она стала поглядывать. Веня всё высматривал‚ и она стала высматривать. Как-то летом взял он отгул‚ уехал за город‚ явился нежданно в детском саду. Самарья даже не удивилась: отложила в сторону свои дела‚ повела его в поле‚ на речку, от бабьих глаз подальше. Случайно – не случайно‚ нарочно – не нарочно: набрели среди кустов на полянку. Самарья повернулась к нему‚ близко взглянула‚ опустила – будто согласилась – глаза‚ покорно вытянула руки вдоль тела. Было жарко. Гудел рядом шмель. Солнце прожигало насквозь. Строгие глаза смотрели в упор. Потом она стояла на коленях в высокой траве‚ расчесывала волосы‚ держала в зубах шпильки‚ а Веня сидел на замшелом пне‚ курил‚ вздыхал‚ будто всхлипывал. Было Вене в ту пору тридцать три‚ было Самарье – сорок. Стал ездить к ней‚ когда получалось‚ урывал по крохам свое счастье. И засветилась Самарья‚ как когда-то‚ в счастливые довоенные годы‚ засветился Веня Вдовых – впервые в жизни. Все вокруг отметили перемену‚ одна Ляля ничего не увидела‚ а может‚ не захотела увидеть. Молодая женщина с пожилыми чувствами. А Веня мучался‚ разрывался‚ хотел из семьи уходить: дочка удержала. Пришел как-то домой‚ принес две бутылки. Выпили они с Лопатиным Николаем Васильевичем‚ излил он душу отцу нелюбимой жены‚ тот утешил его‚ как смог‚ и отрубил Веня топором свою незаконную связь. Живет теперь Веня в отдельной квартире: гарнитур чешский‚ занавески цветные‚ пол лаковый. Все вечера на кухне просиживает‚ в комнату не идет. Кухня чистая‚ светлая: огонь горит‚ чайник кипит‚ радио мурлыкает. Тоска смертная!

И Самарья стала другой. Была худая‚ черная‚ будто жег ее изнутри неугасимый огонь‚ а тут погрузнела‚ толстеть начала‚ седой волос прядью пробился. Уже не ждет вечера‚ не жмурит глаза по ночам: ушел от нее Ренат Ямалутдинов‚ навсегда растворился в плотном тумане прожитых лет. Хаймертдинов‚ законный муж Самарьи‚ вечный жилец на дежурной раскладушке‚ работает последний год. Осенью идти ему на отдых‚ давно рассчитал до копеечки свою пенсию и пенсию жены‚ но всё так же садится к обеденному столу‚ считает расходы за день‚ не перестает‚ неуемный‚ удивляться‚ куда идут деньги. От постоянных подсчетов развилась у него острая наблюдательность‚ отчего считает не только деньги‚ но всё‚ что ни попадется на глаза. Ступеней до их квартиры – сто двадцать четыре. Окон в доме напротив – девяносто шесть. Столбов вдоль бульвара – восемнадцать. Очень он на пенсию рвется‚ дни считает. "Вот уйду на отдых‚ смогу иметь свое мнение". – "А на что оно тебе? – удивляются соседи. – Век без него прожил‚ теперь и подавно обойдешься". А Хаймертдинов упорствует‚ хочет иметь Хаймертдинов собственное мнение на закате жизни. Каждое лето выезжает с Самарьей в лесное Подмосковье‚ ест детские кашки с провернутыми котлетками‚ пьет кисели‚ ходит в лес за грибами. В один год уродилось белых грибов невиданно – банок не хватало‚ чтобы солить‚ уксусу в магазинах не достать‚ – и молодые веселились‚ возвращаясь с полными корзинами‚ а старухи по деревням печалились‚ что не к добру это‚ а к войне. Верная примета. Хаймертдинов слушал старух внимательно‚ и хоть понимал‚ что между войной и грибами нет и не может быть ничего общего‚ но в душе своей беспокоился и переживал. Бога‚ вон‚ тоже нет – безусловно и наверняка‚ однако‚ кто ж Его знает. В старые годы как-то очень на Бога тянет.

Тетя Шура‚ Нинкина мать‚ в пятьдесят первом году пошла учиться‚ на старости лет села за парту. Трудно было поначалу‚ зато теперь у нее высшее профсоюзное образование‚ ходит в инструкторах‚ гостем приезжает на родную фабрику. Даже внешне переменилась тетя Шура. Остригла коротко волосы по последней профсоюзной моде‚ пополнела‚ зачастила в парикмахерскую‚ дырки в ушах проделала‚ перестала убирать в свои дни места общего пользования‚ воспользовалась услугами тети Моти. Когда приезжает с курорта‚ с юга‚ загорелая и отдохнувшая‚ еще хоть куда тетя Шура. Надевает английский костюм болотного цвета‚ черные очки‚ едет встречать иностранные делегации. Сама за границей побывала: в Финляндии и в странах Африки‚ с заездом в столицу Франции город Париж. Как-то приезжал ансамбль из черной Африки‚ многие у них ходили и долго потом возмущались‚ зачем такое показывают нашему неподготовленному зрителю‚ потому что танцевали они нагишом‚ с одной повязочкой‚ груди у женщин совсем голые‚ – срам да и только, все мужики пялились‚ – и даже был парный танец‚ напоминавший что-то уж очень знакомое и некультурное. А тете Шуре ансамбль понравился. Она и сама в молодости огнем горела‚ голая на печке спала – девки удивлялись‚ до первого льда в речку лазила‚ после бани в снег ложилась – силу свою укрощала.

Дядя Паша‚ Нинкин отец‚ стал солидным и важным‚ строго и деловито руководит вверенным ему клубом‚ и уже не кричит‚ не ругается‚ как прежде‚ при виде какого нарушения‚ а только поднимает в изумлении бровь‚ огорченно вздыхает: "И это в двух шагах от Кремля..." По старой привычке носит еще френч‚ но вместо галифе – брюки в полосочку. Всё знает‚ обо всем слышал‚ но точно еще не представляет‚ что для чего. Знает‚ к примеру‚ что декольте – это вырез‚ но зачем и на каком месте – ему пока неизвестно. В других клубах и драки‚ и выпивка‚ легкомысленные девочки‚ с которыми покончено‚ а у дяди Паши – милиция‚ дежурные комсомольцы‚ клубный персонал начеку. Теперь разрешили современные западные танцы; время такое‚ нельзя отставать от требований жизни. Все растут‚ и дядя Паша‚ Нинкин отец‚ тоже растет в разрешаемом направлении. Не всё сразу. Постепенно. Одно за одним. Медленно‚ но идем. Идем‚ но очень уж медленно! Появились шустрые мальчики‚ сами пишут‚ сами выступают‚ критикуют что попало‚ кого ни попадя, подражают двум евреям на эстраде‚ которые руками и ногами одинаково дрыгают. Дядя Паша услыхал в первый раз – за голову схватился. "И это в двух шагах от Кремля!.." Начал им объяснять‚ подсказывать‚ отечески советовать; нет‚ чтобы отрицательное с положительным смешивать‚ а они одно отрицательное. "Не отражаете‚ – выговаривает дядя Паша. – Все отражают‚ вы не отражаете. Я‚ конечно‚ понимаю. Программа у вас сатиристическая. А где афопеоз? Афопеоза нету..." А они ржут‚ подлецы. И закрыть их невозможно‚ и на сцену выпускать нельзя. Критикуют без конца‚ критикуют‚ а для них сколько всего понаделано! В других странах трудящиеся могут только мечтать о бесплатном реквизите. Зато в танцевальном коллективе полный порядок. Девки молодые‚ горячие. Закружатся – всё видать.

Теперь у дяди Паши с тетей Шурой отдельная квартира. Две комнаты. Да ушли молодые годы‚ прожитые в тесноте‚ когда Нинка сопела под боком‚ ворочалась беспокойно от матрацного скрипа. Спят они теперь отдельно. У тети Шуры – диван-кровать. У дяди Паши – кушетка. Зато Нинке раздолье в отдельной квартире со своим мужем. Как восемнадцать ей стукнуло‚ вышла Нинка замуж‚ дня лишнего не утерпела‚ и родители были рады чрезвычайно‚ потому что устали волноваться и ожидать неизбежного. Пусть теперь ее муж волнуется. А муж у Нинки – учитель математики‚ присланный в школу сразу после института. Другие учителя – старые‚ сутулые‚ блеклые‚ а этот веселый‚ здоровый‚ щеки-яблоки. На первом же уроке все девицы безнадежно сошли с ума и начали его соблазнять. Чего только они ни делали‚ чего ни творили: смотрели пристально‚ вздыхали томно‚ закатывали глаза по очереди‚ от парты к парте‚ гордо обижались‚ таинственно щурились‚ а Нинка даже упала у доски в обморок‚ чтобы он взял ее на руки и отнес в кабинет к врачу.

Учитель математики оказался стойким‚ на соблазны не поддавался‚ и тогда Нинка поклялась страшной клятвой перед всем классом‚ что он будет ее. Перестала понимать алгебру с геометрией‚ нахватала кучу двоек, и по коварному Нинкиному совету родители попросили учителя позаниматься с ней дома‚ отдельно‚ за дополнительную плату. И пропал учитель математики. Перед каждым уроком подбирала Нинка наряды‚ позы‚ интонации‚ одни соблазнительнее других: не урок – демонстрация Нинкиных прелестей‚ и распалила учителя до такой степени‚ что он сам перестал разбираться в математике. Сразу после выпускных экзаменов пошла Нинка замуж‚ весь класс гулял на свадьбе‚ все девицы лопались от зависти‚ глядя на счастливую Нинку и на ее здоровяка-мужа‚ и даже тетя Шура‚ Нинкина мать‚ вздыхала тайком‚ вспоминая себя и свою молодость с никудышным дядей Пашей. Поселились они у свекрови, и Нинка перевернула жизнь по-своему. Не квартира – проходной двор. На раскладушке всегда кто-то спал‚ за столом кто-то ел‚ кому-то занимали деньги на кино‚ на прокорм‚ на штаны. Свекровь рукой на них махнула‚ подхватила вещички и съехала к сестре‚ потому что решили они выдать вдовую свекровь замуж‚ и всем курсом подыскивали пожилого‚ непьющего холостяка. На общем студенческом собрании решили большинством голосов‚ что детей Нинка будет заводить после института‚ и Нинкин муж покорился. Кончила она институт и начала рожать. Теперь у них двое детей‚ и третьим она беременна. Все удивляются‚ а Нинка хохочет‚ и лишь в гости к кому придет‚ сразу танцев требует. Ее оба раза с танцев в роддом увозили и сейчас‚ наверно‚ повезут. Пару раз заезжала тетя Шура в прежнюю квартиру‚ внучек своих показывала. Все смотрели‚ девочек хвалили‚ одна тетя Мотя на некрещеных косилась.

Пошел тете Моте восьмой десяток. Точно никто не знает‚ сколько ей лет‚ – точно она сама не знает‚ – но всё так же убирает‚ и моет‚ бегает на работу‚ по два раза в день в церковь‚ и на рынок к закрытию‚ чтобы остатки взять подешевле‚ а то и вовсе задаром. "Я шустрая. Где катом‚ а где и накатом". Когда делали ремонт по дому‚ хотели заодно и ее комнату освежить‚ но она воспротивилась‚ стеной на пороге встала. Управдом товарищ Красиков заглянул к ней и ахнул: сырость‚ мрак‚ чернота от печи с военных времен. Пригрозил‚ что выселит за плохое обращение с жилым фондом‚ напугал до смерти‚ заставил впустить рабочих. Побелили потолки‚ покрасили рамы‚ оштукатурили стены‚ накатали‚ как на лестничной площадке‚ розовой краской стандартный рисуночек. Комната посветлела‚ повеселела‚ на белом фоне иконы заиграли. Келья да и только. Тете Моте ужас как нравится.

Софья Ароновна Экштат похоронила мать свою‚ Цилю Абрамовну‚ на еврейском кладбище‚ похоронила по всем законам и памятник поставила‚ а на нем по-еврейски написано‚ кто тут лежит. Ездит часто на кладбище‚ следит за могилой‚ цветы сажает‚ прибирает‚ платит деньги в синагогу‚ чтобы молились за Цилю Абрамовну. Если человек всю жизнь верил в Бога‚ он имеет право на веру и после смерти. Работает Софья Ароновна в той же поликлинике‚ по-хозяйски ходит по коридорам‚ невысокая‚ плотная‚ туго перехваченная халатом‚ с засученными рукавами‚ в тяжелых ботинках-копытах‚ и очередь страждущих от зубной боли заискивающе заглядывает ей в лицо. Дело с "врачами-убийцами" Софьи Ароновны не коснулось. Всё так же пломбировала и рвала зубы‚ всё так же стояла к ней очередь – больше‚ чем к другим‚ и лишь отдельные‚ особо бдительные пациенты опасливо косились на нерусскую ее фамилию на талончике.

Манечка Экштат вышла уже замуж‚ сняла на стороне комнату и после свадьбы сразу переехала туда‚ чтобы не жить в тесноте с родителями. Манечка – человек самолюбивый. Она и фамилию девичью оставила‚ и ни за что не допускает‚ чтобы муж‚ Натан Яковлевич‚ больше ее зарабатывал. Преподает в музыкальной школе‚ дает частные уроки. Если мужу прибавляют зарплату‚ она еще ученика берет. Все страхи Софьи Ароновны относительно излишней холодности зятя быстро улетучились. Всё было нормально‚ даже нормальнее‚ чем хотелось‚ потому что через год Манечка родила сына‚ хоть и не собиралась этого делать так быстро. Ребенка назвали Дмитрий. Дима. Каждое лето возят его к бабушке‚ под Харьков. Бабушка живет там со старшим сыном – Зиновием. Крикун – его фамилия. "Спросите Крикуна‚ – говорит. – Меня весь город знает". Его‚ действительно‚ знает весь город. Зяма Крикун. Заместитель директора макаронной фабрики. Сто сорок килограммов живого веса. Носит брюки на подтяжках‚ выходит на пляж в трусах на лямочках‚ плавает на спине‚ мокрое пузо блестит на солнце‚ как айсберг. Возили Зяму на всеукраинское совещание‚ вышел он‚ положил живот на трибуну‚ сказал в микрофон: "Ешьте макароны нашей фабрики!" Стон стоял в зале – перерыв пришлось делать. Его потом в Москву возили‚ он и там на совещании сказал‚ и там все смеялись‚ но меньше‚ и перерыва делать не пришлось.

У Зямы Крикуна жена нервная‚ злющая. Чуть что не по ней‚ хватает ребеночка‚ девочку‚ Сонечку‚ кровиночку‚ бежит с ней на станцию‚ к поезду‚ к маме‚ к миленькой‚ к родненькой‚ а Зяма бежит следом и кричит: "Любочка‚ вернись! Вернись‚ Любочка!.." Догоняет у вокзала‚ – она и бежит так‚ чтобы можно было догнать‚ – упрашивает‚ уговаривает‚ умоляет на виду у всего города – добрый человек‚ заместитель директора макаронной фабрики‚ чтобы простила‚ не губила‚ вернулась c ребенком обратно. Она прощает и милостиво‚ победителем‚ идет домой‚ а он плетется сзади‚ несет на руках Сонечку-кровиночку. Манечка приехала к ним первый раз‚ сразу всё поняла и при очередном бегстве не пустила Зяму за ней. Он кричал‚ в отчаянии хватался за голову – еле удержали‚ а Любочка побродила с ребенком по станции‚ пропустила пару поездов‚ тихонько вернулась обратно и к вечеру закатила такой скандал‚ что лучше бы Зяма бежал за ней следом до самого того места‚ где живет ее мамочка.

Каждым летом Манечка посылает к бабушке сына своего Диму. Как только он приезжает‚ бабушка всплескивает в отчаянии руками: "Разве ж это щечки? Разве ж это ножки и ручки?.." – сразу начинает откармливать. Каждое воскресенье покупают на Привозе семь молоденьких цыплят‚ и каждый день Дима ест бульон с домашней лапшой‚ а оставшиеся цыплята‚ привязанные за ножки‚ мирно пасутся у крыльца‚ клюют кукурузные зерна и ждут своего часа‚ так что по их количеству можно определить дни недели. Шесть цыплят – понедельник‚ пять – вторник‚ четыре – среда... Первый месяц кормежки не в счет: "В первый месяц‚ – объясняет бабушка‚ – растягиваются кишочки"‚ – а потом Дима вскипает‚ как на дрожжах‚ набирает за лето свои килограммы‚ и окрестные ребята дразнят его‚ прыгая у забора: "Дима-жиртрест‚ курочку только ест!.." – на что он‚ закормленный цыплятами‚ резонно отвечает: "А какое еще мясо бывает?" Осенью Дима возвращается в Москву‚ сразу худеет‚ а следующим летом бабушка‚ как трудолюбивая пчела‚ опять принимается за работу.

Семен Михайлович Экштат‚ отец Манечки‚ теперь пенсионер. Последние до пенсии годы прожил замкнуто‚ молчаливо: была у него работа в аптеке и любимая коллекция экспонатов‚ характеризующая его‚ Семена Михайловича‚ жизнь‚ чего ему вполне хватало. Появились в аптеке молоденькие девушки‚ окончившие фармацевтический институт‚ заполнили все места‚ стесняясь первое время‚ заворачивали под прилавком интимные изделия. Семен Михайлович‚ потомственный аптекарь‚ презирал девушек‚ презирал их дипломы‚ и в белоснежном халате строго глядел из-под очков на постоянно толпившуюся очередь. Он бы‚ конечно‚ не пошел на пенсию‚ но сломали дом на конце бульвара‚ где размещалась аптека‚ всех сотрудников перевели в другое место‚ а он не захотел. Смотрел‚ как подъехал кран‚ как здоровенным шаром на тросе разбивали стены. Дом старый‚ стены метровые‚ неделю возились‚ по кусочкам отламывали – бьют‚ бьют‚ бьют‚ пока трещина появится‚ а он стоял на тротуаре, глаз не отводил. Взял кусочек кирпича в коллекцию‚ характеризующую его‚ Экштата Семена Михайловича‚ жизнь‚ поехал оформлять пенсию. Был поэт‚ композитор‚ ребе‚ а теперь просто старый еврей. Бродит по бульвару‚ шаркая теплыми ботинками‚ разговаривает сам с собой‚ напевает под нос: "Нет‚ не можем воротиться: годы не вернуть‚ годы не вернуть. Что прошло‚ не возвратится: прошлое забудь. Что прошло‚ не возвратится: прошлое забудь..."

Дебил Гена подружился с чистильщиком ботинок‚ который прилепился со своей будкой к дому на конце бульвара. Когда не было клиентов‚ сидел у него внутри‚ коленками в коленки‚ в теплой тесноте‚ молча слушал радио. Старый‚ старый‚ весь в морщинах‚ мятый‚ будто печеный пирожок‚ ассириец‚ и немолодой уже дебил Гена. Когда приходил клиент‚ Гена вылезал из будки‚ стоял рядом‚ дрожал после тепла на морозе‚ терпеливо ожидал, когда можно‚ сгибаясь в три погибели‚ залезть внутрь и обогреться. И опять сидели молча‚ слушали радио‚ отделенные от мира тонкими фанерными стеночками‚ лишь изредка старик-чистильщик приоткрывал дверцу‚ кричал наружу‚ в пронзительный холод‚ сиплым‚ дребезжащим голосом: "Покупайте теплые стельки! Хорошие‚ мягкие‚ горячие стельки!" Работы не было‚ никто не хотел в мороз чистить ботинки‚ стельки‚ наверно‚ имелись у всех‚ и так они просиживали порой весь день‚ коленками в коленки.

По субботам они ходили в Палашевские бани. Гена быстро с себя всё сбрасывал и ждал‚ переминаясь с ноги на ногу‚ дрожа от озноба несуразно большим‚ морщинистым телом‚ а старик неторопливо снимал‚ как капустные листья‚ одну одежду за другой‚ и банщики всякий раз считали вслух‚ сколько на нем надето штанов‚ рубах и кофт. Раздевшись‚ старик аккуратно складывал вещи‚ брал Гену за руку‚ и они медленно шли в моечный зал‚ осторожно ступая по мокрому‚ мыльному полу. И мылись там долго‚ не спеша‚ натирая спины чуть не до крови. Когда начали ломать дом‚ первым делом снесли будку чистильщика. Гена волновался‚ бегал вокруг‚ искал старика. Сорвали железо с крыши‚ кран уже разбивал стены‚ а он всё бегал кругом‚ не мог отыскать будку‚ а потом вдруг появился на чердаке‚ между голых стропил‚ что-то кричал машинисту крана‚ грозил кулаком. Хотели везти его в лечебницу‚ да вовремя пришел старик-чистильщик. Взял Гену за руку‚ повел за собой. Исчез Гена‚ не появляется больше в их краях‚ не бродит по бульвару‚ изумляя прохожих голубыми бретельками.

А на бульваре полно детей. Бабушки-пенсионерки со своими внуками‚ и кое-где гордые от исключительности своей профессии, ошалевшие от обилия предложений няньки. Дети бегают‚ стреляют из пластмассовых пистолетов и автоматов. Сколько времени с войны прошло‚ а до сих пор играют в наших и немцев. Долго теперь продержится эта игра – в наших и немцев‚ как весь прошлый век играли дети в наших и французов. Ходят по бульвару модницы в синих‚ розовых‚ ядовито желтых синтетических шубах. Химия. Капрон‚ нейлон‚ прозрачные блузки‚ за которыми давятся в очередях. Стали приезжать иностранцы‚ толпами бродят по центру‚ скупают матрешек‚ фотографируют Василия Блаженного. Летают уже спутники‚ люди с непривычки кидаются к радио‚ когда Левитан объявляет об очередном запуске‚ и уже слетала в космос собака Лайка. Скоро‚ видно‚ человека пошлют.

Их дом на бульваре вычистили‚ сняли полувековую грязь. Отремонтировали парадный вход и черный‚ все чердаки открыли‚ разрешили на них белье сушить. Нет теперь правительственной трассы‚ и "топтунов" на бульваре тоже нет. Во дворе дома снесли домоуправление‚ сожгли стенгазеты, управдом товарищ Красиков ушел на заслуженный отдых. Теперь управдома нет‚ а есть контора на сотни домов. Сносят аварийные строения‚ жильцов на край города переселяют‚ но работа эта‚ видно‚ на долгие годы. Одни арбатские переулки чего стоят! Гниль‚ старье‚ скученность жуткая. Тронь один такой домик – двух пятиэтажных не хватит‚ чтобы каждому дать по девять метров‚ по санитарной норме.

Жена Лопатина Николая Васильевича сутками из комнаты не выходила‚ курила‚ пронзительно глядела в потолок‚ в который раз перечитывала любимого Бунина. Вышла как-то на кухню‚ увидала в соседском тазу живого карпа‚ утащила тайком в комнату и не отдала‚ сколько ее ни просили. Назвала рыбу Манькой‚ и когда бегала бесконечно по комнате или лежала на диване‚ часто-часто восклицала: "Манька моя... Манька моя... Манька моя..."‚ – чтобы рыба знала‚ что она здесь‚ чтобы рыба не чувствовала одиночества. Садилась на пол возле таза‚ опускала в воду руку и поглаживала Маньку‚ беседовала с ней‚ читала стихи или просто молчала, покачивая головой‚ будто слушала рыбу. Жизнь человеческая – хитрая штука. Ее не разложишь по нотам и не напишешь‚ как на нотах‚ на любой вкус: "Быстро‚ весело"‚ "Оживленно"‚ "Умеренно‚ неторопливо"‚ "Медленно‚ с чувством" или хотя бы "В темпе вальса".

Однажды вечером‚ когда все были дома‚ потянуло дымом по коридору. Постучали‚ подергали‚ взломали дверь‚ а жена Лопатина сидит на полу‚ сжигает на паркете старые бумаги‚ а в тазу кверху брюхом плавает дохлая Манька. Позвонили Лопатину‚ вызвали неотложку. Врач сделал успокаивающий укол‚ созвонился с психлечебницей, все сидели до ночи на кухне‚ жались друг к другу‚ тихо переговаривались. Пришли дюжие санитары‚ а она кинулась на них с кулаками‚ зарычала: "Я графиня! У меня справка есть..." Подхватили под руки‚ быстро провели по коридору‚ вниз по черной лестнице‚ к санитарной машине. Она закричала пронзительно‚ на весь двор‚ уцепилась рукой за деревце. Санитары рванули‚ деревце обломилось. Запихнули в машину‚ уехали. До утра никто в квартире не спал. Трясло всех‚ как от озноба. Был человек‚ нет человека...

10

– Эй! – вскакивает Костя. – Перерыв кончился...

Бегут в отдел, Толя Кошелкин подкатывается к секретарше‚ а она ключом кипит: "Я вам не курьер... Я не обязана к телефону звать..." И волком смотрит. Око за око‚ враг навеки. Закуривают с тоски‚ ползут в курилку‚ а там уже полный комплект. Стоят кружком инженеры и техники‚ в мирной беседе пищу переваривают‚ выкуривают законную‚ послеобеденную.

Стоят инженеры и техники‚ небогатый народ‚ и настроение у всех веселое. Сегодня зарплата‚ сегодня квартальная премия‚ и по сему случаю после обеда уже не работа. Пока получишь деньги‚ пока перекуришь‚ туда-сюда‚ то да се – там и звонок. Сговариваются махнуть в "Загородный": водочка с огурчиками‚ салатик с майонезом‚ традиционный шашлык с премии. А пока‚ в предвкушении‚ затевается увлекательный разговор‚ кто бы что стал делать за оклад в три тысячи. Поклоны бить‚ дерьмо возить‚ на смерть стоять. Старый разговор‚ многолетний‚ постоянно волнующий.

Вдруг слух прошел: секретарша за деньгами ушла. Ребята выскакивают из курилки: точно‚ ушла! А следом за ней начальник по коридору бежит. Раз бежит‚ значит директор вызывает. К директору он всегда спешит‚ боится опоздать‚ хоть и вредно бегать для его здоровья. Очень печальная картина: бежит по территории завода пожилой человек‚ прижимает к груди папку с чертежами‚ задыхается‚ кашляет на бегу. Директора боятся все. Бывший токарь‚ бывший мастер‚ бывший начальник цеха‚ держит завод в кулаке и со всеми подчиненными разговаривает на "ты". "Если каждого на "вы" называть‚ план не выполним. План на "вы" не выполняют". К директору всегда бегом‚ а к главному инженеру – шагом. Главный тоже кричит‚ да у него крик не тот. Директора боятся все‚ главного инженера – никто. Опытные люди уверяют‚ что так оно везде. Один сильный‚ другой слабый. То ли сильный не хочет при себе сильного держать‚ то ли не так много их у нас‚ сильных‚ чтобы густо было. А может‚ это природа такое предохранение устроила: ежели кругом полно будет сильных‚ куда же нам‚ слабым‚ деваться?

Ребята бегут к телефону‚ Саша Терновский дрожащей рукой набирает номер. Есть! Кадровик на месте. "С вас причитается. Можете переходить". – "Правда?.." – "Стану я врать. Вас троих на тысячу пятьсот‚ Колчину – на тысячу двести". – "Это еще почему?" – "А потому..." Больно надо ему объяснять. Колчина – женщина‚ работник не аховый: пойдут декреты‚ бюллетени по уходу за ребенком‚ фокусы разные. "Согласны?" – "Не согласны!" – "А вы подумайте‚ подумайте‚ – искушает кадровик. – Тысяча пятьсот на улице не валяется. У меня у самого – меньше". – "Всем одинаково‚ – режет Саша. – Тогда пойдем". – "Хе-хе... Можно и одинаково. Всем‚ как ей". – "Всё! Не сговорились". – "Стал бы я уговаривать... – обижается кадровик. – Люди позарез нужны". – "Вот и берите". – "Нет". – "Нет – не надо".

Саша тихонько кладет трубку‚ поворачивается к остальным.

– Ну?

– Дайте закурить.

– Чего он сказал?

– Закурить дайте.

Поднимаются по лестнице к чердачной двери‚ забиваются в темный угол‚ садятся на любимую батарею‚ синий дым мягкими волнами бьется о стены. Всё. Круг замкнулся. С чего начали‚ тем и закончили.

Как бедному жениться‚ так ночь коротка.

11

– Ну, мужики‚ чего делать будем?

– А что тут поделаешь? Пока было можно‚ мы шли.

– Надо другое место искать.

– Искать надо‚ а где его найдешь?

Саше неловко. Не посоветовался‚ решил за всех: а если ей и в другом месте меньше дадут‚ что же им‚ до пенсии тут сидеть?

– Знаете‚ мальчики‚ пойду-ка я на тысячу двести.

– Перестань!

– Он на это и рассчитывает.

– Еще позвонит‚ сам предложит. Им люди позарез нужны.

– Люди им‚ может‚ и нужны‚ да только не я.

– Ладно прибедняться-то. Себя не похвалишь – никто не похвалит.

Толя – неудачник. Ему всегда не везет‚ но это тот редкий случай‚ когда страдают не от него‚ а он от других. Всё так перемешалось на белом свете – не поймешь теперь‚ кто от кого страдает.

– Звоните‚ мальчики. Звоните‚ пока не поздно.

– Я пас.

– Я тоже.

– А я и звонить не умею.

Снизу крик:

– Эй‚ вы! К телефону.

– Кого?

– Любого.

– Ну! – захлебывается Саша. – Ну!.. Сейчас он у нас на коленках поползает...

Кубарем вниз‚ бегом по залу: весь отдел смотрит‚ а им наплевать. "Алло!" – "Надумали?" – спрашивает кадровик. "Кто? Мы?" – "Нет‚ я... Мне думать нечего". – "Нам тоже". – "Как знаете. Но через неделю у нас будет под завязку". И тут голос в трубке: "Я согласна". Это Рита. Из кабинета директора‚ по параллельному телефону. "Вы слышите? Я согласна". – "Ну и чудненько. Категорически одобряю. Подавайте заявления".

Вот и всё. Вот и свершилось. Остался‚ конечно‚ осадок‚ но осадок пройдет. Достают сигареты‚ закуривают‚ в глаза друг другу не смотрят. Сбоку на стуле робко примостился парень‚ чистенький‚ отутюженный‚ с блестящим институтским значком. Не иначе‚ мама на работу собирала.

– Новенький?

– Новенький.

– Специалист?

– Вроде бы.

– По распределению?

– Ага. А вы что‚ уходите?

– Уходим‚ дорогой‚ уходим.

– А почему?

Смотрят молодые инженеры и улыбаются. Улыбаются и хохочут. Хлопают по спине‚ ржут от восторга‚ всхлипывают до слез. Нервный припадок. Скоро пройдет. А впереди перемены. Впереди новые и лучшие времена. Как будто до этого ничего и не было. Как будто была не жизнь‚ а предисловие к ней. Длинное‚ затянувшееся предисловие‚ которое‚ наконец-то‚ позади‚ и жизнь‚ прекрасная жизнь ждет их на следующей странице.

Четыре молодых инженера за одним столом дружно пишут заявления об уходе.

Надежда – хороший завтрак‚ но плохой ужин.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее