СРУБЛЕННЫЕ ЗИМОЙ

Ибо мы как срубленные деревья зимой.
Кажется‚ что они просто скатились
на снег‚ слегка толкнуть – и можно
сдвинуть их с места. Нет‚ сдвинуть их
нельзя – они крепко примерзли к земле.
Но‚ поди ж ты‚ и это только кажется.

Франц Кафка

Не прошло и трех дней после обрезания
праотца нашего Авраама‚ а Всевышний
уже обратился к ангелам и сказал:
”Пойдемте‚ проведаем Авраама‚
поинтересуемся‚ как он себя
чувствует”. Несказанно удивились
ангелы: ”Владыка Вселенной!
Неужто Ты пойдешь туда‚ где
кровь и зловоние?” Ответил Полный
Милосердия: ”Если вы не желаете‚
Я пойду один”.

Из мидраша

1

 

ДИКОЕ ПОЛЕ

 

НАМЕРЕНИЯ

– Мама‚ – говорю‚ – а не поехать ли нам в Каунас?

– В Ковну‚ – говорит. – Давай поедем.

– А оттуда‚ – говорю‚ – в Загорск.

– А оттуда‚ – говорит‚ – в Бердянск.

– А оттуда‚ – говорю‚ – в Долматово.

Долматово – это Урал. Эвакуация. Голод с бедой.

– В Долматово не надо. Бог с ним‚ с Долматово. Лучше в Москву.

– Мы в Москве‚ мама.

– А мы с тобой в прежнюю Москву.

И мы стали собираться.

Ковна – а мне Каунас.

Церковь – а от нее бульвар.

Ратуша – а нам к реке.

Там‚ у реки‚ ближе к реке, ее дом‚ ее младенчество‚ локоны с пелеринкой‚ сумочка через плечо‚ безмятежность обласканного ребенка. Там‚ у ратуши‚ ближе к ратуше‚ на Николаевском проспекте‚ в доме Виткинда-Рабиновича фотографическое ателье З. Белодубровского: драпировка в узорной листве‚ столик-подставочка на высоких ножках‚ вазочка на нем с цветами‚ и затаилась‚ облокотившись о столик‚ девочка в матросском костюме‚ строгая и задумчивая‚ чистая и прелестная – пальцы сцеплены с пальцами‚ будто встала у рояля в ожидании первого аккорда и запоет романс‚ грустный и щемящий: "Зачем сидишь до полуночи у растворённого окна?.." Девочке той тринадцать лет.

– А его возьмем? В Ковну-Каунас?

И мы смотрим на отца.

– Да я и сам с вами не поеду‚ – говорит он. – В Ковну‚ к литвикам‚ что я там потерял? Мне бы в Могилев‚ в Ямполь-Сороки‚ или в Одессу‚ на Успенскую 52.

В Одессе‚ на Успенской улице‚ смотрит из окна Анета‚ красавица Анета‚ что похоронена в Иерусалиме‚ на Масличной горе.

– Ах‚ Анета‚ Анета...

Он прогуливался под окнами в новенькой кожаной тужурке‚ ладный и скрипучий‚ и Анета следила за ним сквозь тюлевую занавеску‚ а родители следили за Анетой.

Те самые родители жили потом на Маросейке‚ в Москве: старик склонился над швейной машиной подсобить сыновьям-инженерам. Та кожаная тужурка, давно уж не новая, висит у меня в шкафу‚ в Иерусалиме. И белый чесучевый его костюм. И мамина блузка.

Я приехал в Иерусалим и послал ей письмо: так‚ мол‚ и так‚ вот мы и приехали‚ лучше поздно‚ чем никогда‚ – здравствуйте‚ госпожа Анета. Назавтра появился некрупный крепенький мужчина на некрупной крепенькой машине‚ сказал бодро‚ с вызовом:

– Где мой соперник?

Пришлось объяснять‚ что соперника нет‚ соперник остался в Москве‚ на Востряковском кладбище‚ и мы поехали к Анете. У нее были натруженные руки‚ и немного тряслась голова. Она перебирала фотографии моего отца‚ разглядывала его от зрелых до преклонных лет‚ выискивая того‚ прежнего‚ ладного и скрипучего‚ который проглядывал сквозь тюлевую занавеску‚ а некрупный крепенький мужчина прохаживался у нее за спиной‚ искоса посматривал на соперника, повторял с вызовом:

– Я лучше. Я значительно лучше.

В Одессу‚ конечно‚ в Одессу‚ где молодость его‚ энергия и напор: всё впереди и всё доступно‚ – куда же ему еще?..

А нам – в Ковну.

За неделю можно многое успеть.

Неспешные завтраки. Неторопливые прогулки. Доверительные разговоры. Радость узнавания и прощание перед разлукой.

– Слушай‚ – говорю. – За неделю‚ где мы только не побывали?

За неделю‚ единственную неделю в жизни‚ на которую у меня не достало времени.

А она отвечает без укора‚ не умела она укорять:

– Поговорили‚ как побывали.

– Завтра же‚ – обещаю‚ а щеки горят. – С первым же поездом. Давай‚ мама‚ поедем завтра.

А она:

– До завтра надо еще дожить.

ПЛЕННИКИ СЮЖЕТОВ

 

Каждый год‚ ко дню Иом-Кипур‚ покупаем мы малые стаканчики с воском: тут‚ в Иерусалиме.

В память родных зажигаем стаканчики. В память близких. Что бывали добры к нам‚ щедры и ласковы.

Теплятся огоньки в воске‚ колышатся на безветрии‚ опускаются неумолимо в глубины стаканчиков. Одни потухают через положенные им сутки‚ другие тянутся еще пару часов‚ и остается последний огонек‚ невозможный‚ необъяснимый‚ что колыхается на дне стаканчика и не желает угасать‚ не желает‚ и всё тут! – будто хочет побыть с нами‚ еще и еще‚ как борется с темнотой и забвением. А через год опять Судный день‚ новые стаканчики с воском‚ и очередная душа‚ что никак не желает угасать.

На исходе лет‚ оборачиваясь в прошлое‚ понял вдруг‚ неразумный сочинитель‚ что всю жизнь возвращался к ним‚ везде‚ в разных писаниях: к родителям своим‚ к близким‚ к самому себе тогдашнему‚ всю жизнь разбрасывался памятью‚ дорогими мне ликами и сюжетами‚ легкомысленно раздаривая всем и каждому. Это происходило постоянно‚ на каждой почти странице‚ посреди строк и абзацев‚ и вечное бывало неудобство‚ когда в постороннюю жизнь попадали и они‚ мои близкие‚ моей волею-прихотью‚ и оставались там пленниками сюжетов: чужие среди чужих. Подошло время собрать семью под единую обложку‚ как рассадить за общим столом‚ соединить их‚ рассеянных по разным писаниям‚ и нечего им делать среди посторонних.

"...вот подобралась моя старость‚ и неведом мне час скорой смерти: если не теперь‚ то когда же я постараюсь для дома своего?.."

Перебрал‚ перетрогал‚ разложил по полочкам склад воспоминаний‚ как прилежная хозяйка примерного дома‚ но всякий день всплывает новое‚ разное‚ напрочь позабытое‚ чему не сыскать еще готовой полочки‚ и захлестнет тебя‚ заворожит‚ утянет за собой на дно памяти. Вот и сейчас – ни с чего вроде – вспомнил лодку‚ тихие струи за бортом‚ капли с весла‚ обвисшие над водой ветви‚ обнаженного гребца в ласковых касаниях солнца‚ город пустынный‚ что вылез не к месту и не по теме и развалился по-хозяйски в памяти‚ сад над обрывом‚ глухую тропку‚ тихую жизнь под штопаными абажурами‚ таинственный дворик – незащищенность – пугливые взгляды – вскрик со стоном – облегчение со взлетом – благодарное кусание рук – бег вприпрыжку через площадь – радость шаловливыми пузырьками: не преодолеть и не вернуть.

Перо цепляется за бумагу‚ память за пеньки-пометы. Хорошо думается‚ хорошо чувствуется и печалится: слово за слово‚ как рука об руку.

Жил Нахман Рит в городе Ковне‚ была у него жена Ева‚ и родила она ему восемнадцать детей...

Жил Фишель Кандель в Могилеве Подольском‚ была у него жена Фрима‚ и родила она ему двенадцать детей...

 

ТУМАН

 

По Подолии туман‚ по отуманенной земле Подольской. От Проскурова к Летичеву‚ через Винницу‚ Брацлав‚ Могилев‚ до самой крымской "украины"‚ откуда исподволь натекает тьма‚ ужас‚ разор и полон.

Туман. Подолию накрыл туман‚ одурманило землю Подольскую: ни проблеска‚ ни лика‚ ни родимого тебе силуэта. Татарская нахлынь с востока‚ как молнии стрела: полон попленили‚ города пустыми сотворили‚ кровь перемешали с кровью и пламенем пожрали пламя. Литовцы, панцирное воинство, грузной поступью с севера: кованые латы‚ сетчатые кольчуги‚ мечи прямы‚ тяжелы‚ обоюдоостры – всадника развалить до седла. Шляхта родовитая с запада‚ на конях гарцующая: знатность‚ гордость‚ чванливость‚ краса нарядов невозможная‚ узорчатое самоцветье на саблях и сбруях. Конь спотыкнулся в степи: век туманистый‚ камень диковинный‚ а будут они потом россыпью по Подолии. Письмена не разобрать‚ имени не угадать: "Здесь погребен..."‚ – не моего ли родства?

Опасения отуманили Подолию. Век за веком опасения‚ меч простертый и лук натянутый‚ бегство от вопля ужасного‚ тоска великая в "украине" живущим. Охудела земля Подольская: люди без одежд и кони без попон. Беды натоптали в травах сокмы великие‚ беды наползают с Дикого поля‚ несчитанными походами в негожие годы‚ как змеи наползают из тины: "Когда овес кудряв‚ баран мохнат‚ у коня под копытом трава с водою… и я опять на тебя буду‚ и пить тебе у меня воду мутную".

Пустошь сотворили. Гниль в костях. Содрогание в чреслах и груди иссохшие. Где можно спасение иметь?..

Тьма наплывает с дикой "украины"‚ фронтом‚ по сто в ряд: сабля‚ лук с колчаном‚ нож за поясом‚ бараний тулуп шерстью наружу‚ ременные веревки для полона. Ряды без конца‚ на долгие версты; лошади без счета‚ зверее волков: неказистые‚ кусучие‚ визгучие‚ гривами по земле, лошади-бахматы. Чтобы просвистеть вихрем‚ пограбить‚ полон вывести и огня подпустить‚ на рысях уйти от погони‚ оросив стрелами‚ перескочив с приуставшего бахмата на запасного‚ а тот послушно займет место по правую руку хозяина‚ наизготове. Копыто спотыкается о преграду‚ плеть свищет над головой: век шестнадцатый‚ камень могильный.

"Покой его с благочестивыми‚ воскресенье с праведными..."

Туман. По-над кладбищем туман. Орда проходит по могилам с тучной поживой‚ коренастая и безбородая; ястребом в стременах‚ в жестоком прищуре улусный мурза Ибраим-Рахман‚ свиреп и неуступчив: стеганый халат‚ подбитый лисицей‚ кунья шапка по брови‚ сапоги из красного сафьяна‚ – что ему эти мертвецы под ногой?

"Почтенная жена‚ плодовитая и ветвистая..."

"Мудрец совершенный‚ с добрым именем..."

Туман. Обильная туманами земля Подольская. Горе без меры и полон без счета‚ на ременных веревках: вот и сгодились для поживы. Делят на привале скот и рабов‚ девочек насилуют на глазах матерей‚ жен на виду у мужей‚ семя татарское расплескивают‚ чтобы скулы передать по наследству‚ раскос глаз‚ беспокой души. В Крым угоняют‚ в Стамбул-Анатолию‚ где вера чужда‚ закон жесток‚ рабство непереносимо в горькой мольбе к Небесам: "Он истерзал‚ но Он и исцелит. Он поразил‚ но Он и перевяжет". Молодых выставляют в Каффе туркам на продажу‚ торгуются неуступчиво‚ а немощных скидывают подросткам‚ как зайцев щенкам‚ чтоб набирались воинского ремесла: голову на скаку срубить‚ ножом поразить‚ стрелой на излете‚ со ста шагов без промаха.

Мрак. Беспросветная над Подолией морока. Век новый‚ а боль старая. Заворочался во мраке Хмель-злодей‚ вскипела за порогами дикая вольница без жалости-сострадания‚ ужасом отуманила дали. Горе глазам видящим и ушам слышащим это! Сотворилось великое покаяние в синагогах‚ с постом‚ плачем‚ причитанием‚ дабы смягчить волю Небес‚ но приговор был уже подписан. "С одних казаки сдирали кожу‚ а мясо кидали собакам... Грудных младенцев резали на руках матерей‚ а многих разрывали как рыбу. Беременным женщинам распарывали животы‚ вынимали ребенка и хлестали им по лицу матери... Свитки Закона извлекали из синагог: казаки плясали на них и пили водку‚ потом клали на них иудеев и резали без милосердия... Иных детей прокалывали пикой‚ жарили на огне и подносили матерям‚ чтобы отведали их мяса..."

Бывало ли такое во дни прежние?!

Прах и тление по увалам. Черепа под копытом и гниль по оврагам. Кровь на текучих водах и кровь на водах стоячих. Огонь выжрал солому с крыш‚ немудреное выжрал добро; вызнобило бездомных от великих снегов и морозов‚ мучения превысили всякое вероятие‚ и на Подолии‚ на отуманенной страхом земле Подольской предки мои задирали головы кверху‚ выискивая облако на небе‚ то самое‚ на котором Мессия перенесет их в Иерусалим: горе тому‚ кто в этом сомневается! Но не настало время избавления‚ облако за ними не пришло‚ и возвратился день мрака‚ день пасмурный и тоскливый‚ а кладбища разрослись непомерно.

"Гибель следует за гибелью..."

"Пало дерево в полном соку‚ срублено без почестей от рук злодея..."

"Да поднимется к Небесам его вопль..."

"Да отомстит Всевышний за их кровь..."

Туман. Подолию накрыл туман. Братцлав‚ Тульчин‚ Меджибож – начала мудрости. Балта‚ Немиров‚ Проскуров – без конца потери.

Перебродила кровь с песней.

Он выходил из дома: тулуп внакидку‚ шаровары заправлены в сапоги‚ по улицам шагал к базару‚ где суета‚ обман‚ копеечная на всякого корысть. Попыхивал трубкой‚ словом перекидывался по пути‚ присаживался в корчме за стол‚ чтобы хлебнуть за компанию: свой‚ из своих‚ горой за своих, а там вдруг изрекал‚ как Небеса опускал на землю‚ радость‚ веселие и восторг: "Дух Божий не посещает того‚ кто живет в сокрушении и печали". Ангелы слетались отовсюду‚ жадно прислушиваясь к его речам‚ а было это в Меджибоже‚ на отуманенных просторах Подолии‚ и он возглашал так: "Всё в мире полно Творцом. Мир из Бога и в Боге". И еще говорил‚ раскуривая трубку‚ поднимая соседа на высоту своей мудрости: "Тлеющий огонь всё-таки огонь‚ и в любую минуту он может разгореться".

Такое сотворилось в Подолии‚ в святом городе Меджибоже‚ что на небесной карте помечен кружком‚ и кружком немалым‚ не в пример великим столицам‚ которые позабыты на карте Небес: выселки‚ глухомань‚ захудалые деревушки на отшибе. А в Брацлаве‚ по соседству в Брацлаве – через беды с лишком – кашлял в надрыве‚ надсаживая слабую грудь‚ отпадал в изнеможении на подушки‚ и ученики ждали в содрогании душевном взгляда его‚ намека‚ слова сокровенного: "Воистину нет никакого зла в мире‚ всё благо‚ всё едино". Он говорил им‚ лихорадочно поблескивая натруженными от боли глазами: "Каждый из вас необитаемая пустыня. Я пересекаю пустыню‚ чтобы сделать ее пригодной для жизни". И еще говорил в задыхе‚ в любви к ним и невозможной скорби‚ оставляя в наследство великую загадку: "Нет ничего более цельного в мире‚ чем разбитое еврейское сердце".

Где жили прадеды мои? К кому прилепились душой и телом? Чьи откровения обращали в молитвы?

Судьба заигрывала со мной в далях-туманах. Судьба раскидывала игральные кости: кем быть‚ где появиться‚ на каком языке слово сказать. Было так: брацлавский воевода Стефан Потоцкий женился на дочери молдавского господаря Михаила Могилы и в честь тестя вновь выстроенный замок назвал Могилов‚ он же Могилев. Было и этак: Польшу покромсали без жалости‚ и Австрия забрала западную Подолию. Заново покромсали без стеснения – Россия забрала восточную. Кому-то достался кайзер‚ а мне царь-батюшка. Кому-то Адольф с усиками‚ а мне Иосиф с трубкой. Кому-то латиница‚ а мне на радость кириллица.

Туман. Начало мое в тумане. В благословенной земле Подольской‚ отмеченной на карте Небес. Первый в ней проблеск‚ без лика еще‚ силуэта.

Проклюнулся неприметный еврей в Подолии‚ познал жену свою‚ вывел сына на свет Божий‚ и обосновался тот сын на Днестре‚ в городе Могилеве.

Мотл. Звали его Мотл.

"Да опустится потлог росы на место его упокоения..."

ФИШЕЛЬ СЫН МОТЛА

 

Воссоздание образа.

Скромная моя попытка.

По крохам. Смальте. Стёклышам. Отколышам и отломышам‚ которым не сложиться теперь в мозаику.

Родился в 1855 году‚ но это неточно. Отца звали Мотл‚ но имя матери не сохранилось. Братья и сестры‚ наверное‚ были‚ да кто подтвердит это?

На восьмой день мальчику сделали обрезание. Собрались родные и соседи – это уж непременно; бородатый моэл‚ сотворив неизбежное‚ прокричал на весь мир: "Этот малыш станет великим в Израиле!"‚ по подсказке отца произнес имя: Фишель. Фишель сын Мотла, да продлятся дни его в покое и благополучии!

Когда Фишель подрос‚ и насчитали ему три года‚ Мотл завернул мальчика в талес – можете мне поверить – гордо понес к учителю. Рядом шла мать‚ принаряженная и заплаканная‚ несла кулек со сладостями‚ а встречные произносили благословения по столь радостному поводу. В комнате стоял длинный некрашеный стол со скамейками. Во главе стола возвышался на табурете суровый меламед‚ а на скамейках без спинок сидели дети. Фишеля усадили за стол‚ учитель раскрыл книгу Торы и начал показывать буквы: "Это алеф. Это бет. Это гимел..." А на голову маленького Фишеля сыпали конфеты с пряниками‚ чтобы учение навсегда соединилось у него со сладостью.

Фишель пробыл в хедере до тринадцати лет‚ а потом поступил в иешиву: значит‚ проявил способности. Ученость давала почет в еврейском мире‚ ученый юноша возвышал себя и свою семью‚ и каждый отец не жалел денег на обучение сына, если деньги у него‚ конечно‚ имелись. Фишель – к тому времени‚ должно быть‚ сирота – учился в иешиве бесплатно: таков был порядок. Спал в синагоге на скамейке‚ подложив под голову кулак‚ надевал на рассвете заплатанную рубаху‚ натягивал штопаные носки‚ обедал поочередно у окрестных евреев‚ каждый день у другого: это называлось "есть дни"‚ и это были не Ротшильды.

Учение начиналось с утренней молитвы и продолжалось до поздней ночи‚ с перерывом на обед. Учились старательно‚ с воодушевлением‚ раскачивались‚ выпевая слова‚ чтобы закрепить в памяти‚ и Фишель среди них‚ чрезвычайно религиозный юноша: "Всем сердцем своим‚ и всей душою своею‚ и всем существом своим..." – таким оставался до конца дней. В молитве изливал душу перед Создателем; верил без сомнений‚ что слова‚ мысли его и поступки влияют на судьбы мира; повторял без колебаний‚ что и он‚ Фишель‚ проходя по жизни‚ строит во имя добра или разрушает во имя зла; знал наверняка‚ что без его помощи мир не избавится от несовершенства‚ и не только он‚ Фишель‚ нуждается в заступничестве Небес‚ но и Небу требуется помощь Фишеля Канделя.

"Ты нас избрал из всех народов..."

А в Могилеве‚ а в том Могилеве, на чужой земле‚ в неласковом окружении, жизнь протекала без излишнего прокормления‚ в единой надежде на заступничество Милосердного‚ и в грех засчитывались слова: "Где я возьму хлеб на завтра?" Три шойхета точили ножи в несбыточном желании зарезать единственную корову‚ пять бадхенов пихались локтями‚ чтобы повеселить на небогатой свадьбе‚ семь шустеров приходилось на прохудившийся сапог‚ десять знатоков-моэлов – обрезать народившегося младенца‚ двадцать лавочников поджидали покупателя возле полок с пустыми коробками‚ пятьдесят балагул надеялись на чудо – схватить заработок в пару грошей‚ а если чудо всё-таки свершалось‚ у балагулы в пути подыхала лошадь. Портные и старьевщики жили в Могилеве‚ пекари и водовозы‚ клейзмеры и шпильманы‚ шейгецы и мишугинеры‚ шнореры и шлимазлы‚ а арендатор Гурфинкель – это особая статья. Израиль Гурфинкель не считался среди евреев богачом-"гвиром"‚ его дом не стоял на базарной площади‚ его детей не заворачивали в пеленки из шелка‚ но даже помещик по соседству уважал Израиля: "Хотя и еврей‚ но человек добрый и истинно благонамеренный".

Почему мы заговорили об Израиле Гурфинкеле? А потому что настала пора женить Фишеля‚ без этого невозможно: "Приобретение жены – начало всех приобретений". Израиль Гурфинкель‚ почти обеспеченный человек‚ выдал дочь за бедного Фишеля: ученый юноша ценился дороже‚ чем жених из богатой семьи. Девочку Фриму нарядили к свадьбе‚ повесили на шею нитку жемчуга‚ и она побежала во двор показаться подружкам. Нитка порвалась‚ жемчуг просыпался на землю‚ отец наказал невесту в день свадьбы.

Слезы‚ конечно‚ высохли. Заиграли‚ конечно‚ клейзмеры: скрипка‚ кларнет‚ флейта с барабаном. Толпа провожала молодых к месту свадьбы. Хупа стояла на синагогальном дворе‚ под открытым небом‚ чтобы потомство Фишеля и Фримы стало неисчислимо‚ как звезды небесные. Жених надел кольцо на палец невесты и сказал по обычаю – так и теперь говорим: "Вот‚ ты посвящаешься мне этим кольцом согласно вере и закону Моше и Израиля". Зачитали "ктубу", брачный договор: "...и буду я для тебя работать и почитать тебя‚ и дам тебе пропитание и всяческую поддержку по обычаю мужей израильских..." Зачитали затем семь благословений, Фишель разбил стакан‚ чтобы и в минуту веселия не забывать Иерусалим‚ из которого нас изгнали‚ потом было пиршество. Клейзмеры дудели и били в барабан‚ гости танцевали фрейлехс‚ бадхен потешал народ; невеста прошлась с платочком по кругу‚ радостная и с веселым сердцем.

На свадьбу Фримы и Фишеля пришел сын помещика с заезжим приятелем‚ принес подарок. Назавтра они решили навестить молодоженов‚ но Гурфинкель этого не допустил: Фрима была уже замужней женщиной, отрада дня и утеха ночи: ей побрили голову и надели парик. Исполнилось Фриме четырнадцать лет‚ Фишелю пошел семнадцатый.

Говорили потом‚ будто молодой муж понятия не имел о супружеских обязанностях; оттого и приставили к нему старого еврея‚ чтобы обучил обращению с женой‚ но кто теперь в это поверит?..

ФИШЕЛЬ И ФРИМА

 

Первая жена от Бога. Вторая от человека. Третья от дьявола.

Фрима была у Фишеля первой и единственной: "Нашел жену – нашел благо". Красавица в лучшие свои годы‚ и семейное предание донесло до нас душу леденящую историю. Было оно так‚ могло быть‚ а могло и не быть: после восшествия на родительский престол самодержец всероссийский Александр III объезжал украинские владения‚ и путь его лежал через Могилев Подольский. О императоре шла слава по империи‚ как о большом любителе прекрасного пола; о Фриминой красоте шла молва по городу‚ – недолго и до беды. А потому красавицу Фриму загодя вымазали сажей‚ облачили в драные одежды‚ упрятали на скотном дворе‚ и государь-император ее не приметил‚ проезжая через Могилев‚ не угадал даже‚ какую красоту упустил‚ не повелел зычным голосом: "Где тут верноподданная наша Фрима? Подать сюда‚ и немедля!.."

Фрима к старости грузная женщина‚ сохранившая привлекательность‚ с чувством достоинства и уважения к себе. Скромна и миловидна в свои пятьдесят‚ на фоне нарисованных красот одесского фотоателье: темная юбка до земли‚ блуза черного шелка с ажурной вышивкой‚ белая вставочка под горлом перевернутым сердечком‚ парик гладкозачесанный‚ глаза насмотревшиеся‚ сострадательные‚ руки всласть отработавшие‚ полнота в меру после многих родов. Дом содержала в разумении‚ мужа в почтении‚ младенцев в чистоте. Готовила к субботнему столу форшмак‚ гефилтефиш‚ фаршированную шейку и кислосладкое мясо‚ редьку натирала с гусиным жиром. Ставила на стол серебряный бокал для благословения над вином, вышитой салфеткой покрывала субботние халы, зажигала свечи в дедовских подсвечниках‚ – век просвистел над головой‚ всё прошлое слизнул‚ ложечки не оставил на память. Но круглолицесть свою‚ разрез глаз‚ густоту бровей Фрима передала дальше: до внуков добралось и правнукам перепало.

Спросим теперь себя: что есть ангелы в Небесах? Ангелы в Небесах исполняют любое повеление Всевышнего‚ не задумываясь и не переспрашивая‚ – вот что такое ангелы. Спросим себя еще: а что есть цадик на земле? Цадик на земле, и это не секрет, выше ангела‚ ибо способен уговорить Всевышнего‚ чтобы отменил решение во вред человеку‚ – вот что такое цадик. У Фримы и Фишеля родились двенадцать детей; первые четверо умерли после рождения‚ и Фишель поехал к цадику. Тот выслушал его и сказал‚ что следующего ребенка – если родится девочка – надо назвать Бася‚ если мальчик – Борух: и в добрый им час. Так они поступили‚ и дети затем не умирали. Четыре сына: Борух‚ Израиль‚ Шлёма‚ Исаак; четыре дочери: Бася‚ Малка‚ Мотла и Ревекка. Фишель клал руку на голову мальчиков и говорил: "Да благословит тебя Господь‚ как благословил Эфраима и Менаше". Клал руку на голову девочек: "Да благословит тебя Господь‚ как Сарру‚ Ривку‚ Рахель и Лею". Дети не получили особого образования‚ но все были грамотными. Дети не отличались религиозностью‚ но "мешумедов" – поменявших веру – в роду не было. Четверо из них умерли своей смертью‚ четверо погибли в Одессе: Бася‚ Мотла‚ Ревекка и Исаак.

По роду занятий Фишель был маклером‚ помогал помещикам продавать зерно и определять его цену. Жил безвыездно в Могилеве Подольском‚ нигде больше не бывал‚ один только раз доехал до Харькова‚ пытался освободить сына Боруха от армейской службы. Когда возвращался назад‚ в пути застала суббота. Было неспокойно вокруг‚ недавно прошли погромы. Носильщик сказал с перрона‚ что можно выйти и остаться на субботу: у них тихо. Он вышел из вагона‚ носильщик ударил его и вырвал клок бороды. Позднее сын Борух перевез родителей в Одессу‚ купил им квартиру – Манежная улица‚ дом 14‚ а старики в Могилеве и через тридцать лет еще вспоминали мудрого Фишеля и жену его‚ красавицу Фриму.

А в Киеве тем часом судили Бейлиса‚ того самого‚ Менахема Менделя: сыр-бор на весь мир. Эксперт обвинения зачитывал на суде из сочинения монаха Неофита: "Все европейские евреи имеют коросту на седалище‚ все азиатские имеют на голове паршу‚ все африканские имеют чирья на ногах‚ а американские имеют болезнь глаз‚ то есть страдают трахомой‚ вследствие чего безобразны и глупы". А против тех болезней‚ утверждал Неофит‚ "христоненавистные‚ вселукавые раввины" нашли лекарство для исцеления: христианскую кровь. "И в тот день‚ когда начинается их Пасха‚ когда они пресытятся от многочисленных хулений и пьянства‚ каждый еврей‚ хотя бы самый маленький‚ обязан скушать кусок от того опреснока‚ где имеется кровь христианина-мученика".

Фишель сын Мотла был чист на тело‚ без чирьев‚ паршы и коросты‚ крови ничьей не употреблял – Закон не велел‚ зачитывал на Песах‚ как положено: "Не один только восстал на нас‚ чтобы погубить нас‚ но в каждом поколении восстают на нас‚ чтобы погубить нас". А по улицам уже побрели скорбными процессиями‚ пронесли на черных носилках‚ оплакали‚ захоронили в земле‚ в одном ряду с жертвами: затоптанные‚ заблёванные‚ загаженные безумием свитки Торы. Встали вокруг надгробия‚ как на поминальной молитве: лев скорбящий на камне‚ руки над свечами‚ ветвь надломанная.

А кто-то уже возгласил в грехе дерзости: "Служение Всевышнему – напрасный труд". А кто-то дозволил: "Будем подобны другим народам". Загрешили всласть с умыслом и по незнанию‚ поскакали наперегонки в иные веры‚ где суп погуще и подлива послаще‚ и это про Одессу сказали недоброжелатели: "В этом городе и за семь верст вокруг пылает геенна огненная". Но и в Одессе имелись ученые евреи‚ скромный Фишель среди них. За окном пели: "Не надо мне нарядов‚ не надо мне колец‚ лишь с господином приставом пойду я под венец..."‚ а Фишель перелистывал страницу. За окном пели: "И от Москвы до британских морей Красная армия всех сильней..."‚ а Фишель перелистывал другую. Бог даровал Фишелю немало лет‚ чтобы он мог начитаться и познать тайну тайн‚ и Фишель начитался всласть.

Поверим на слово мудрому из мудрых: "Венец стариков – сыновья сыновей". Фишель дождался своего венца‚ дождался свадеб: вот только внучка не пошла под хупу‚ отрицая дедовские предрассудки‚ – первый ему удар‚ а было их потом немало. Фишель приходил в гости к детям‚ но за стол не садился и ничего ихнего не ел‚ хотя они и повязывали ниточки к ложкам‚ чтобы не спутать мясное с молочным. Был у него любимый внук: брал внука в синагогу‚ мечтал сделать из него раввина‚ но внук подрос‚ внука завербовало ГРУ, Главное разведывательное управление‚ стал внук профессиональным разведчиком‚ колесил по Франции‚ Швейцарии с Бельгией‚ после провала сидел в гестапо‚ – но это случится позднее.

Снимков после Фишеля не осталось‚ фотографировать себя не позволял‚ но и без того известно‚ что изучение Торы ослабляет силы человека: малокровие и хилость первые признаки ученого. Фишель к старости худой‚ бледный‚ небольшого роста‚ с седой округлой бородкой. Хочется думать‚ что по примеру отцов загодя начал готовиться в последний путь‚ когда приблизились дни его к смерти. Купил холст на тахрихим‚ постился от субботы и до субботы‚ не говорил лишнего: лишнее во вред‚ не гневался: "жизнь гневливых лишена смысла"‚ сторонился ссоры: ссора приносит погибель миру‚ молился в предрассветные часы‚ проливая слезы о разрушенном Храме‚ упрашивал Всевышнего не забирать душу‚ пока не очистится. Хочется верить: покой роскошный отведен для Фишеля и ложе прекрасное ему застелено, там‚ на Третьем небе‚ в сонме праведных: "Да будет душа его вплетена в узел жизни!"

Умираем в покое‚ лицом к людям: хороший для нас знак. Умираем в плаче‚ лицом к стене: плохой знак. В прежние годы пришли бы к Фишелю из погребального братства: молиться у постели‚ читать псалмы перед отлетом души‚ – кто находился возле него‚ этого я не знаю. Фишель сын Мотла был в одесской общине уважаемым человеком: гроб несли на руках до старого еврейского кладбища‚ а это неблизкий путь. Женщины не смешивались с мужчинами‚ но шли отдельно по тротуару: так он пожелал. Притормаживали автомобили. Зеваки выглядывали из окон. Прохожие спрашивали: "Какого раввина хоронят?" По пути остановились возле синагоги‚ чтобы Фишель мог попрощаться‚ и он попрощался.

 

БОРУХ СЫН ФИШЕЛЯ

 

Была война – год тысяча девятьсот четвертый. Россия воевала с японцами‚ которых обзывали "макаками"‚ нападение которых сравнивали с укусом блохи и предрекали войну короткой и победоносной.

Но у блохи оказались железные зубы. Блоха осаждала Порт-Артур‚ громила солдат в поле‚ топила броненосцы в пучине‚ и потому погнали на восток подкрепления‚ Боруха погнали за компанию.

На призывном пункте его должны были забраковать‚ но воинский начальник обратился к нему на "ты"‚ с небрежением‚ вместо Боруха назвал Беркой‚ и он вспыхнул:

– Не тыкайте. Я еще не ваш.

А тот сказал:

– Не наш, так будешь наш.

На прощание Фишель дал сыну-первенцу серебряный рубль:

– С Божьей помощью приедешь на место. Пойдешь в синагогу. Положишь в кружку для бедных.

И путь Боруха обрел смысл.

Он долго ехал до Дальнего Востока‚ не одну неделю‚ в неспокойном окружении нетрезвых новобранцев‚ и рубль оберегал его в дороге. Ведь он не просто так ехал‚ не на войну с "макаками"‚ а для свершения благого дела: приехать на место‚ найти синагогу‚ опустить рубль в кружку для бедных. Путника‚ отправленного по благому поводу‚ Всевышний оберегает в пути‚ а потому Борух вышел с миром и дошел с миром.

Это был самый удачливый сын Фишеля Канделя. Во Владивостоке рядовой Борух пришел в синагогу‚ положил рубль в кружку‚ и женщины развздыхались: "Солдатик... Холостой... Накормить. Приютить! Оженить!!" Так он попал к своим‚ а они уж решили его судьбу.

После армии его взяли в дело богатые евреи Владивостока: поработал у них‚ выучился‚ завел собственную контору; приезжая к родителям в Одессу‚ снимал трехкомнатный номер в гостинице "Пассаж": второй этаж‚ полосатые маркизы над окнами. В 1914 году‚ вроде бы‚ вернулся насовсем‚ жил на Ришельевской улице‚ дом 17‚ вел дела на Дальнем Востоке – чаеразвесочная фабрика в Харбине‚ отправлял в Россию чай черный и чай цветочный‚ желтый лянсин‚ зеленый ханский‚ жемчужный‚ фучанский‚ шанхайский. Франт‚ красавец‚ холостяк‚ купец первой или второй гильдии: знал цену себе‚ знал толк в еде‚ посиживал с друзьями у Фанкони‚ попивая Шартрез и Мадеру Империаль‚ поигрывал‚ должно быть‚ на ипподроме‚ принимал минеральные ванны в гидропатическом заведении‚ имел‚ говорят‚ длительный роман с восхитительной Кларой Юнг‚ на бенефис актрисы подарил ей меховую пелерину из салона мадам Озерской и лакированные сапожки с брильянтовыми пуговицами. Цвели акации. Дворники поливали булыжные мостовые. По Дерибасовской фланировала беспечная толпа. Прелестные одесситки в нарядах от госпожи Ленур взглядывали на Боруха‚ молодого и удачливого: "Красивые усы есть лучшее украшение мужского лица". Был он и пламенным приверженцем Теодора Герцля‚ входил в состав комитетов‚ жертвовал деньги на сионистские нужды‚ покупал земли в Эрец Исроэл‚ чтобы переехать туда на старости‚ по семейному преданию имел сейф в иерусалимском банке‚ и в том сейфе!..

А вокруг кипели споры: ехать или не ехать. А вокруг бурлили страсти: ехать‚ конечно же‚ но куда? В Америку‚ Палестину‚ Южную Африку‚ Сингапур‚ на необитаемый остров‚ – Борух никуда не поехал‚ а мог бы. Да и как было уезжать красавцу‚ баловню‚ удачливому до невозможного? Вот он выходит из лучшей гостиницы Владивостока: свежевыбритый‚ надушенный‚ только что от парикмахера; вот он шагает по Светланской улице и раскланивается со знакомыми: залетная пташка с манящих южных морей; вот заглядывает на минутку к фотографу Ф. И. Подзорову‚ чтобы остаться для моего обозрения: строгое пальто с малыми отворотами‚ костюм-тройка‚ стоячий воротничок крахмальной сорочки‚ глаза светлого‚ должно быть‚ малахита‚ брови вразлет‚ усы закручены‚ а на ногах лаковые полуботинки‚ на голове шляпа‚ в руке щегольская тросточка: куда ты уедешь от удачи?

Бывают на свете такие‚ что во-время соскакивают с поезда‚ за минуту до крушения. Бывают и такие‚ которых сбрасывают.

Его арестовали в Одессе‚ на праздник Рош га-Шана‚ и вместе с другими заложниками отправили на "Алмаз". "Эх‚ яблочко‚ куда ты котишься? На "Алмаз" попадешь, не воротишься..." Фишель запоздал с серебряным рублем‚ да и рублем не откупиться: то был "красный террор"‚ "Алмаз" стоял на якоре вдалеке от берега‚ в трюмах задыхались заложники‚ а по ночам их выводили на палубу‚ ставили у борта‚ пускали пулю в затылок‚ и тело падало в воду‚ на прокорм рыбам. Оставшиеся получали еще день в подарок и терзание‚ томились в трюме в ожидании ночи‚ пили вонючую воду‚ клацая зубами о железную кружку‚ дружно седели от ужаса‚ заслышав шаги по гремучему трапу.

У брата Шлёмы оказались знакомые ребята из отряда Котовского. Они подкупили команду‚ большие отдали деньги‚ не серебряный рубль‚ ночью выкрали Боруха с "Алмаза" и увезли на Молдаванку переждать опасное время. Всякому было ясно‚ что эти большевики ненадолго‚ и в подполах во множестве хоронились дезертиры‚ которых в Одессе называли "ша-люди". Борух мало что понимал‚ вздрагивал от каждого шороха‚ ночами прятался под одеялом и ждал в ужасе‚ когда загремят шаги по железному трапу. Умер в заведении для нервнобольных‚ похоронен на старом еврейском кладбище. Женат не был‚ детей не оставил: тридцать семь лет не возраст.

Фрима тяжело перенесла смерть сына и заболела "сонной болезнью". Врачи предупредили‚ что ее следует будить каждый день‚ хотя бы на пять минут‚ для сохранения памяти и ясности мысли. Сын Исаак тормошил ее‚ поднимал‚ усаживал в подушки и полотенцами обвязывал, чтобы не опадала; дети стояли вокруг, плакали: "Мама! Мама!.."‚ а она открывала на секунду глаза и говорила: "Ицикл‚ майн зин..." Она проспала месяц с лишком и тихо затем умерла: ласковая мама и заботливая бабушка. Фриму похоронили на старом еврейском кладбище Одессы. Туда же принесли и Фишеля: всякому свой срок.

Скажем так: одиннадцать месяцев подряд‚ пока истлевает тело‚ душа поднимается над могилой и опускается‚ поднимается и опускается‚ будто привязанная. А через одиннадцать месяцев поднимается в последний раз и больше уже не опускается. Отец‚ мать‚ сын Борух: могилы порушены‚ следов не осталось.

 

ГОРОД ПОВЕШННЫХ

 

Напоминание по случаю: сидит где-то Сатан‚ а рядом с Сатаном Самаэль, покровитель Рима‚ а рядом Дубиэль, покровитель персов. Сидят рядком‚ изо дня в день‚ записывают в книги вражду к Израилю‚ злобу свою, ненависть и отдают серафимам‚ чтобы передали затем Всевышнему. А серафимы сжигают эти книги‚ но не все‚ видимо‚ сожгли.

Снова была война.

Трепетали народы.

Дети Фишеля обитали в Одессе‚ на пороге невозможных событий‚ а из Европы уже погромыхивало перед грозой, бликами пластало небо.

Бася и муж ее Яков – в прошлом главный кассир банкирского дома Ротштейна – жили небогато. В прежние времена Яков снимал удобную квартиру в центре Одессы с непременным роялем для детей‚ подумывал о собственной кредитной конторе‚ приценивался‚ быть может‚ к даче на Большом Фонтане‚ а теперь служил неприметным бухгалтером на заводе и опасался даже дворника‚ который мог припомнить его прошлое.

Мотла жила скудно с мужем своим Пинчиком. Был Пинчик добрым и безответным; достанет мешок угля‚ принесет домой и говорит: "Мотеле‚ давай отсыпем немного и отнесем Басе‚ Ривочке или Исачку". В тридцать третьем году из потайных богачей вытрясали золото‚ и Пинчика арестовали за компанию. Никакого золота в семье не имелось; не было даже обручальных колец‚ потому что в голодные времена их обменяли на хлеб. Пинчика допрашивали‚ били‚ топтали ногами: на полу он и скончался. Тело семье не выдали‚ и Мотла осталась с тремя детьми на Нежинской улице.

Исаак, жена его Люба и дочка Фрима жили бедно. Исаак был книгоношей: выходил по утрам из дома‚ шел по Еврейской улице‚ шел по Большой Арнаутской‚ таскал по этажам тяжеленные связки книг‚ возвращаясь к вечеру с никчемной выручкой. А ведь разгуливал когда-то по одесским улицам‚ помахивая тростью: костюм-тройка‚ лаковые полуботинки‚ шляпа канотье. Жили они на Ремесленной улице‚ и племянница вспоминала через полстолетия: "Дядя Исаак был очень добр‚ отзывчив; Фримочка – прелестный‚ красивый ребенок. Жили скромно‚ любили друг друга: была милая‚ приятная семья".

Рива и муж ее Залман тоже жили бедно. Рива работала счетоводом в домоуправлении‚ Залман перебивался случайными заработками‚ и это про такого говорят знающие люди: "Если он надумает торговать свечами‚ солнце перестанет заходить". Удачи не дождаться‚ парносе не добиться‚ обуви не купить по бедности‚ чтобы выйти на улицу. Быть может‚ это и был выход из положения? Нет обуви – не выйти на улицу – не встать в общую колонну – не уйти без возврата... Не было выхода из того положения.

16 октября немцы вошли в Одессу.

С немцами пришли румыны.

Сто тысяч евреев оставались в городе‚ и после обязательной регистрации одних отпустили домой‚ а других отвезли в артиллерийские склады за городом и там убили. Прошла неделя; партизаны взорвали здание штаба‚ и в отместку начались показательные казни. "Кругом виселицы. Их тысячи. Наш город – город повешенных. А у ног повешенных лежат замученные‚ растерзанные и расстрелянные". Тысячи евреев согнали в пригородное село: одних расстреляли и засыпали в противотанковом рву‚ других расстреляли и сожгли в бараках. Подошел ноябрь. На море начались штормы. Их погнали из города‚ большими партиями‚ в свиносовхоз Богдановку. "Смертников раздевали донага‚ потом подводили к яме и ставили на колени. Стреляли только разрывными пулями‚ прямо в затылок. Трупы сбрасывали вниз". Занимались этим немецкие эйнзацгруппен‚ румынские солдаты‚ украинские полицейские и немцы-колонисты. В ямы с трупами набрасывали солому с бревнами‚ обливали бензином и поджигали; в огонь кидали живых детей. Но в Одессе еще оставались многие и многие‚ и им приказали собраться на окраине города. "В гетто на Слободку должны были явиться все: паралитики и калеки‚ инфекционные больные‚ умалишенные и роженицы. Одни шли сами‚ других вели их близкие‚ третьих несли на руках. Лишь немногие имели счастье умереть в своей постели".

Зима. Снег. Ледяной ветер с моря. Не все добрели до Слободки‚ а в гетто лежали вповалку в холодных домах‚ валялись на улицах‚ голодали‚ болели: первыми замерзали дети. Через месяц-два выживших погнали на станцию Сортировочная‚ силой загоняли в вагоны‚ вбивали до невероятной тесноты‚ утрамбовывали до невозможного. Матери теряли детей‚ обессиленные старики стонали и тихо плакали: крики‚ вопли‚ выстрелы. Их отвезли в районный центр Березовку‚ оттуда погнали пешком в Сиротское‚ Доманевку‚ в свиносовхоз Богдановку. Гнали румыны и немцы-колонисты‚ в пургу и снег; одни замерзали в степи‚ других пристреливали: из Одессы выходили партии по нескольку тысяч, до места добирались немногие.

Их загнали в негодные‚ разрушенные дома; обреченные на смерть теряли рассудок‚ бредили; на навозе‚ рядом с трупами‚ рожала женщина‚ чтобы скончаться к вечеру: голод‚ грязь по колено‚ нечистоты‚ тиф‚ дизентерия‚ агония – смерть. "Из трупов постепенно образовывались такие горы‚ что страшно смотреть. Мертвая мать сжимала в объятиях мертвого ребенка. Ветер шевелил седые бороды стариков. Смрад стоял невыносимый. Днем и ночью со всех сторон сбегались собаки. Днем и ночью они пожирали человеческое мясо‚ грызли человеческие кости; собаки разжирели‚ как бараны. Полицейский‚ лаская пса‚ говорил: "Ну что‚ Полкан‚ наелся жидами?.."

Бася и Яков жили на Земской улице‚ дом 17‚ и оттуда ушли в Слободку. Их путь лежал‚ быть может‚ мимо того здания‚ где некогда располагался "Унионъ", фотография с цинкографией‚ и братья Померанц сделали всё возможное‚ чтобы остались они у меня‚ плечом к плечу‚ в зрелые свои годы‚ строгие‚ с уважением к себе‚ в невозможном сходстве с будущими внуками. Через несколько дней Бася вернулась за вещами‚ а затем уже не появлялась. Ривочка – совсем еще юная‚ явно до замужества – смотрит на меня со снимка с обещанием во взоре: жить скромно‚ любить верно‚ поднимать детей своих‚ которые непременно у нее появятся. Рива‚ Залман, дочка их Фрима ушли в Слободку и исчезли. А вот и Исачок‚ младшенький‚ любимец матери, с молодой женой‚ голова к голове‚ в лучшие свои годы‚ а в глазах у Исачка нерастраченная печаль. Исаак‚ Люба‚ дочка их Фрима тоже ушли в гетто и тоже исчезли: ни следа‚ ни могилы‚ ни камня надгробного. Какой путь прошли? Какую муку приняли? Какие собаки растаскали их кости?..

А Мотлу спрятали знакомые: на Молдаванке или на Пересыпи. В одну из ночей она вышла подышать воздухом‚ и встретился ей старый знакомый‚ настройщик роялей‚ который приходил к ним прежде и обедал в гостях. Он узнал Мотлу‚ выследил ее укрытие, выдал полиции. Ее взяли‚ водили по улицам с табличкой "Jude"‚ а потом Мотлу повесили – в славном городе Одессе‚ которую называли "маленьким Парижем"‚ "Южной Пальмирой"‚ "красавицей Юга".

После войны мой отец приехал в Одессу. Вышел из вагона‚ прошел по Успенской улице‚ постоял на Земской: голову кружило‚ сердце рвало когтями‚ – первым же поездом вернулся в Москву‚ на Никитский бульвар‚ в девятую квартиру‚ и больше уже в Одессу не приезжал.

 

ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее