СМЕРТЬ ГЕРОНТОЛОГА

Часть четвертая

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

1

В тот самый день‚ ближе к вечеру‚ заявился к Сасону старый его приятель‚ веселый неудачник‚ который с годами потерял эту великолепную способность‚ став хмурым обладателем квартиры в городе‚ машины в гараже‚ жены в постели и накоплений в банке. "Разговоры переговорены. Дружбы передружены. Любови перелюблены. Хожу – отстреливаюсь. Живу – отплёвываюсь. Помоги‚ друг!" – "Зайдешь через неделю‚ – сказал Сасон. – Что-нибудь подберем". Но тот не захотел ждать. "Серею-дурею. Отторгаю и отвергаю. Стервенею от всех и все стервенеют от меня". – "А не передумаешь?" – спросил Сасон. "Никогда!" – "Проклинать не станешь?" – "Ни за что!" – "Сделаем из тебя лунатика‚ – пообещал Сасон. – Застарелого лунатика‚ которого ничем не проймешь". – "Иначе нельзя?" – "Иначе тебе нельзя". Чтобы зашагал напролом через газоны вечный лунатик-хитрован в полосатой пижаме‚ руки тянул в лукавом безразличии‚ глядел – не смаргивал‚ ступал – не вздрагивал: известно ли лунатику‚ куда путь держит? – и дальний свет заблистает в зрачках искрами запрятанной ухмылки‚ справка выглянет из кармашка пижамы‚ медицинская справка-охранительница‚ зашепчут завистники‚ повергнутые в отчаяние‚ в едком‚ обжигающем сожалении: "Ну‚ собака! Ну‚ ловкач! Тропой лунатика – всякий бы пожелал..." И еще пообещал Сасон: "Жизнь будет долгая. Наверняка неукладистая. Не всегда веселая. Постоянно непредсказуемая. За всяким углом притаится удача‚ перевязанная ленточкой‚ либо громила с дубиной. Годится?" – "Годится!"

Жизнь свою Сасон провел поверху‚ в безотчетных движениях тела‚ потакая нраву своему и норову‚ хотя и слыл среди клиентов разумным и проницательным. Но глубины не было: это он знал хорошо; была наработанная изворотливость‚ точнее‚ изворотливая изобретательность‚ повзрослевшие‚ а затем и постаревшие чудачества‚ которые клиенты принимали за естество. Ум слаб. Суждения расплывчаты. Понимание поверхностно. Он пробовал опускаться в глубины‚ но что-то выталкивало‚ что-то вечно выталкивало наружу‚ где дружно резвились те‚ кому Сасон поставлял надежды в обмане чувств-воображений. Они-то думали‚ это для них старался Сасон‚ им продлевал жизнь‚ а он старался для самого себя‚ и если клиентам казалось‚ что геронтолог им помогает‚ Сасону не помогало ничто. Когда становилось невмоготу‚ он проскальзывал в отгороженную клетушку без окна в глубинах квартиры‚ последнее свое прибежище‚ где хоронилась застеленная детская кроватка и матерчатый заяц с глазом-бусинкой‚ верный друг с младенческих игр. Садился возле кроватки‚ брал зайца в руки‚ повторял истово: "Я не умру... Нет-нет!"‚ отгоняя прилипчивую немощь. Так заклинал он‚ когда умерла пухлощекая‚ провористая бабушка‚ пропахшая кардамоном с корицей‚ в подоле у которой находил утешение‚ и пятилетний Сасон‚ тычком изгнанный из детства‚ впервые познав исчезновение‚ выстроил для себя мир иллюзий‚ из которого ему‚ Сасону‚ не было ухода: "А я не умру... Нет-нет!" С этого началась профессия геронтолога.

В тот самый последний день донесли куда надо‚ что геронтолог Сасон открыл ихний секретный пароль‚ код жизни‚ и пользуется им без зазрения совести‚ которая у нынешнего поколения‚ как известно‚ и не совесть вовсе‚ а так – один пар. Переполнилась мера терпения‚ и поняли там‚ где надо‚ что следует пресечь подобное безобразие‚ пока не придумал Сасон нечто совсем уж непотребное‚ вопреки природе явлений‚ заменяющее старость вообще и непременную смерть в частности. В тот самый день‚ к подступлению сумерек‚ шелестнуло в ухе Сасона‚ словно просипела‚ остывая‚ вода в чайнике; было ему дуновение в ухо‚ легким‚ едва различимым колыханием‚ но не было ему видения: "Сасон‚ а Сасон! Приготовься покинуть мир". – "Кто ты? – спросил Сасон‚ оплакивая долю свою. – Кто ты‚ говорящий вне меня?" – "Кто – никто. Минута кончины твоей приближается". – "За что это?" – "А не вмешивайся без дозволения в Божественный процесс. Подобное заслуживает наказания". – "Как же так? И врачи продлевают жизнь". – "Они не продлевают. Они ее сохраняют. Мир‚ из которого не уходят‚ подобен дому развлечений".

2

В тот памятный день‚ когда Сасону вынесли окончательный приговор‚ взбунтовались черви во владениях Нисана Коэна. Принц в изгнании Дракункулус Мединенсис – кольчато-коленчатый‚ а оттого несгибаемый – шел войной на наследного принца Энтеробиуса Вермикуляриса‚ паразитирующего глистокишечного‚ дабы отнять честь‚ достоинство‚ а заодно и таинственно неотразимую Лоа-Лоа‚ принцессу души Нисана. Князь Парагонимус Вестермани‚ мягкотело-бескостный‚ отсиживался в укрытии‚ себя не выказывая‚ а баронесса Трихинелла Спиралис – червь вечного сомнения – никак не могла решиться‚ чью сторону принимать‚ а потому помахивала крохотным белым лоскутком‚ который при дознании можно выдать за носовой платок‚ а можно за флаг безоговорочной капитуляции. Это был мир незыблемых правил на предметном стекле‚ где прежде царили законы естества‚ уживчивость с согласием‚ лад и покой‚ где не пожирали друг друга без чрезвычайной надобности‚ вселяя надежду в стороннего наблюдателя‚ измученного ссорами соседей и сварами государств‚ – но Дракункулус Мединенсис уже догрызал Энтеробиуса Вермикуляриса для достижения пределов власти‚ непородные Фасцелопсис с Аскарисом‚ проклюнувшись на окраинах‚ замышляли смуту с мятежом‚ и прозорливый Нисан огорчился до боли в сердце‚ капнув слезой на ихнее безобразие‚ затопив всех позабытым способом‚ – не был ли и потоп слезой Божией на нашем предметном стекле?..

Посреди ночи Боря будит его.

– Нюма‚ – возглашает Кугель в мгновенном озарении. – Если нас любят‚ принимают-привечают‚ отчего молчит наш телефон? Отчего почтальоны не несут письма‚ много писем? Где встречные-поперечные‚ на ходу салютующие‚ пожимающие руку‚ улыбающиеся с удовольствием и явной симпатией? Где – в ответ – наше смущение‚ легкий румянец с потупленным взором‚ тихая потайная радость? Нет. Нет и не предвидится.

Нюма мычит спросонья‚ но Кугель неумолим:

– Что нас ожидает‚ Нюма? Ну что? Ограниченная зона проживания. Температура существования – от и до. Непременный кислород. Радиация в меру. Вода без примесей. Воздух без углекислых газов. Осадков – не менее. Скорость ветра – не более. Еды – хоть однажды в день. Хлеба кусок. Супа половник. Женщину – без нее никак. Пол под ногами. Крышу над головой... Обложили! – кричит Боря. – Я не позволю испортить остаток моих дней...

Нюма разлепляет глаза:

– Это вы к чему‚ Боря?..

– Это я к тому‚ Нюма. Спать больше не будем.

– Мне утром на работу.

– Утро подождет.

Хватается за кошелку. На ней написано от руки: "Выход из положения прилагается". Достает оттуда веревочную лестницу‚ которая – сразу видно – побывала в нередком употреблении.

– Где же оно‚ наше взахлёб‚ наше вразнос‚ на разрыв‚ разбив и раздрызг? Я не согласен! Нет‚ нет!

И лестницу через окно.

– Почему через окно‚ Боря?

– Начинаем иную жизнь.

Они спускаются с опаской мимо соседских окон: Боря первым‚ Нюма за ним. Авива уехала к матери‚ там и ночует в девичьей своей кроватке‚ словно начинает всё заново‚ а на подоконнике сидит кот Хумус неотразимой аметистовой красоты‚ разглядывает сквозь приспущенные веки двух сумасшедших за окном; из глубин комнаты доносятся причитания Сумсума‚ обеспокоенного отсутствием хозяйки: "Дай поесть... Дай поесть... Ну дай же‚ дур-рак!" В квартире Сасона просвечивает за окном желтизна немощного фонарика в стариковской руке; кто-то бродит по заветному помещению‚ подпитывая надежду с сомнениями‚ у кого-то в фонарике скисает батарейка. Ицик лежит возле Ципоры‚ беспокойно вздрагивая во сне‚ ночник светит в изголовье. "Вообще-то я трус... – признался Ицик‚ уподобившись сыну своему Алону. – Я темноты боюсь". – "Ты не трус‚ – определил специалист‚ измерив чудо-прибором содрогания его души. – Просто ты боишься темноты". У Брони с Лёвой потушены огни. Броня с Лёвой ночуют у Давида‚ потому что Хане подошел срок разродиться. Пусть это будет сын на исходе материнства: мальчика назовут Биньямин. А зачарованный свидетель бодрствует на крыше‚ вознесясь на облачные высоты‚ высматривая знамения на земле и знамения посреди светил‚ – душу омывают небесные ручьи. Дом громоздится на обрыве. Складками опадают горы до самой пустыни. Лестница кончается. Лестницы не достало до земли. Они повисают над крутобоким провалом‚ и Боря говорит:

– Жёлудь проявляется из ничего. Высоко подвешенный‚ от рождения готовый к полету. Жёлудь растет и сила растет‚ утягивая его к земле; вот уж ему невмоготу‚ он отрывается и летит вниз. И, упав‚ умирает. А в смерти прорастает... Отпускайте руки‚ Нюма.

Отпустили – и полетели...

– Это мне снится? – спрашивает Нюма.

– Это никому не снится‚ – отвечает Боря Кугель.

Ему ли не знать?

3

Приземление проходит успешно. Мягкая посадка нужным местом‚ на две точки. Нюма опускается на нечто крутобокое‚ подрагивающее‚ несомненно живое‚ и оно – словно дожидалось – без промедления трогается в путь. Нюму покачивает как на размашистых качелях; ощупав то‚ на чем он сидит‚ Нюма ощущает грубошерстное‚ покалывающее пальцы‚ словно одеяло бабушки Муси.

– Боря‚ вы где?

– Я тут. На соседнем верблюде.

Нюма открывает глаза. Вместо домов – пустошь вокруг‚ порожняя каменистая пустыня‚ пепельные валуны под ногой‚ пустоты незаполненных пустот. Вместо ночи – закат‚ долгие тени к дальней гряде‚ будто выход из окна подменил для них пространство со временем. Громада желтка обвисает над барханами‚ облекаемая пеленой‚ исчезая неумолимо до малой горбушечки; где-то там‚ за буграми‚ словно проткнутый острием‚ желток нехотя растекается по сторонам‚ окрашивая багровым кромку небес‚ перетекая в оранжевое‚ осветлённо розовое. Ветер поддувает на закате – весомый‚ упругий‚ напоённый гулом запредельных земель. С высоты положения Нюма замечает: сбоку шагает погонщик. Он хром. Горбат. Сухорук. Крив на один глаз. Плешив и невзрачен. На нем балахон до земли‚ вытертый от ночевок на песке. Он говорит:

– За нами идет верблюдица‚ слепая на правый глаз. В утробе у нее близнецы; она несет два бурдюка: один заполнен вином‚ другой уксусом; на спине у нее тяжелый груз. Верблюдица в часе перехода от нас‚ а к ней вскоре присоединится попутчик‚ преданный нечистоте‚ чванлив и высокомерен.

Боря спрашивает:

– Откуда тебе‚ кривому‚ известно‚ что верблюдица слепа на правый глаз?

Горбун отвечает:

– Она ощипала траву с левой стороны дороги.

Нюма спрашивает:

– Откуда ты взял‚ что у нее в утробе близнецы?

– Она прилегла‚ и я увидел отпечаток двоих.

Нюма с Борей наперебой:

– Откуда ты знаешь‚ что она несет два бурдюка: один с вином‚ другой с уксусом?

– По каплям. Капли вина впитались в землю‚ капли уксуса свернулись.

– Как ты вычислил‚ что на спине у нее тяжелый груз?

– След ее глубок.

– Почему ты решил‚ что к ней вскоре присоединится попутчик?

На простой вопрос горбун не отвечает.

– Как ты догадался‚ что он чванлив и высокомерен?

Говорит:

– Он справит нужду посреди дороги. Уподобившись скотам неразумным. Богопослушный отошел бы в сторону и прикрыл испражнения.

– Как можно‚ наконец‚ разгадать следы‚ которые позади тебя?

– По отпечаткам прошлого всякий угадает. Единицы – по отпечаткам будущего.

– Они нас догонят? – спрашивает Нюма.

– Мы их подождем.

И пошагали дальше по отсутствующим следам беременной верблюдицы‚ слепой на один глаз‚ в утробе у которой два близнеца‚ на спине у которой бурдюки и неопознанный тяжелый груз‚ попутчик у которой чванлив и высокомерен.

4

Пустыня молчалива. Блуждающие по ней молчаливы тоже. Мысли не высказаны. Чувства не проявлены. Лишь похрупывает песок под копытами верблюдов да похрустывают их разношенные суставы. Пора потемнеть к ночи‚ чтобы объявились на небесных позициях Кесиль‚ Кима‚ Айиш и Мазорот к утехе пастухов и мореплавателей‚ но закат задерживается по неразъясненной причине; малое облачко‚ порозовев краями и безвольно обвиснув вдалеке‚ не собирается менять цвет и очертание. Спросить бы прозорливого Нисана‚ но где теперь он? Вернее‚ где они?

Горбун говорит между прочим:

– И тогда он возгласил: "Солнце‚ остановись над Гивоном!" Сказало солнце: "Ты кому это говоришь – остановись? Ты‚ пигмей! Ничтожество открывает рот и говорит великому – остановись? Я‚ солнце‚ создано на четвертый день творения‚ ты на шестой‚ и ты командуешь мною?" Сказал он: "У свободного человека есть старый раб‚ и он не может ему приказать – остановись?" Повиновалось солнце и встало над Гивоном‚ не поспешая к закату в тот день.

– Боря‚ – удивляется Нюма‚ – что происходит?

Шагают верблюды след в след. Нюма на первом. За ним Боря. За Борей некто в глубинах паланкина‚ скрывающий лицо свое. Последующие – неисчислимой вереницей: конца не углядеть. Десять тысяч утомленных пустыней в опустошенности и замешательстве. Десять тысяч ропщущих‚ пребывающих в недовольстве. Десять тысяч мятежных в неистовом прекословии. Десять тысяч стенающих без причины‚ которые задерживают радость поколений. Десять тысяч из примеси иноплеменной: благословение нечестивца хуже проклятия. Один-два огорченных душой‚ что поднимаются по ступеням совершенства‚ черпая воду из источников спасения. "Я еду‚ – уговаривает себя Нюма Трахтенберг. – Я приближаюсь. И будь что будет!"

Боря откликается с соседнего верблюда:

– Известно ли вам‚ Нюма‚ что я собираю закаты? Описываю и складываю в папку.

– Закаты! – ахает Нюма. – В папку? Боря‚ побойтесь Бога.

– Папка – это не тюрьма‚ Нюма‚ а спасение от неминуемого забвения.

– Переведите‚ – просит горбун.

Ему переводят. Он говорит задумчиво:

– Лучше описывать рассветы.

– Но не в моем возрасте. Такого затяжного заката я никогда не видел‚ и он займет подобающее место в папке с тесемочками.

Через минуту Боря интересуется‚ приглядываясь:

– Вы кто? Уж не волшебник ли‚ который худеет?

– В данный момент‚ – отвечает горбун‚ – я путешественник. Получил повеление расхаживать по земле. Вразумлять‚ разъяснять и увещевать.

– Есть ли способные увещевать? – спрашивает некто из паланкина.

– Есть ли – воспринимающие увещевания?

Посреди необжитого пространства стоит неуемный активист‚ "гройсе гурништ" в форменной тужурке‚ вкапывает в песок столб с указателем "Площадь Согласия".

– Это зачем?

Отвечает солидно:

– Размечаю пустыню. Делаю обжитой. Вношу ясность в пугающую ее безбрежность‚ чтоб не пропасть поодиночке. Здесь будет площадь. От нее разойдутся радиальные проспекты – Примирения‚ Увещевания и Произрастания. Проспекты соединятся улицами. Улицы – переулками и бульварами. Пора уж. Вышли все сроки.

– Названия окончательные? – интересуется Боря.

– Названия предварительные. Согласие можно переименовать в Возмездие. Примирение – в Непоколебимость. Увещевание – в Триумф победы.

– Предлагаю‚ – просит Кугель‚ заметно смущаясь. – Площадь Неутоленной нежности. Улицу Нечаянных встреч. Переулок Неизбывной ласки. Я романтик. К семидесяти годам это нечто.

Нюма добавляет:

– Злоба тупа – ей тупик Ненависти. Проспект широк – проспект Неограниченных наслаждений. Аллея тениста – бульвар Сумеречных бесед и Доверительных отношений. Следует только назвать‚ и названное проявит подобающие свойства.

– Напрасно стараетесь‚ – говорит горбун. – Ваши указатели завалит ветром. Смоет потоками в сезон дождей. Занесет песком без жалости. Скорее море Сдомское наполнится рыбой‚ чем обустроите пустыню. Пустыня ничья. Ничьей ей и оставаться.

– Это мы еще посмотрим‚ – грозит активист и шагает дальше со шнуром измерения. – Скоро‚ совсем скоро‚ в наши дни пустыня получит образ благоустройства‚ соответствующий времени и запросам. Что обязательно.

5

После долгого молчаливого покачивания‚ когда нечего рассчитывать на откровения‚ горбун говорит:

– Пустыня – это не пространственное понятие‚ но состояние души‚ которая в заточении пожелала стать обретенной. Пустыня – это география воображения для возвращения туда‚ откуда изгнаны. Где прежде был Эден‚ там ныне Сдом‚ соль и сера; откуда вытекали Прат и Гихон‚ Пишон и Хидекель‚ там ныне пески проклятия‚ прибежища хищников с беглецами.

Вновь замолкает. И вновь нет надежды на откровение.

– В пустыне можно сделаться ничьим‚ ибо она ничья: не затоптана‚ не запятнана‚ очищена от телесных желаний. В пустыне можно раскрыться для умножения премудрости‚ которая вольется в порожний сосуд‚ незамутненный остатками прежних возлияний‚ пиршеств чужих умов‚ темных иносказаний‚ мнимых верований‚ пагубных мнений. В пустыне можно увидеть себя со стороны‚ смиренно распахнувшись для советов и наставлений; в пустыне стоит уподобиться пустыне – на барханах‚ в безмолвии песков‚ отринув духовные наслаждения и телесные радости‚ осознавая малость свою и ничтожность – залогом будущего познания.

– Браво! – восторгается Боря‚ и караван аплодирует без звука.

Торчит зонт посреди пустыни. Под зонтом – стул. Сидит на стуле балалаечник-виртуоз‚ нехотя перебирает струны‚ извлекая из инструмента тягостную меланхолию‚ а на земле стоит коробка для подношений. Поиграет – кинет себе монетку. Поиграет – еще кинет.

– Вот те раз! – удивляется Нюма. – Этого человека я встречал на площади.

– Он и есть на площади‚ – разъясняет горбун. – Однако там его нет. В город надо взойти‚ но кому это под силу?

Постояли. Послушали печального виртуоза.

– Нюма‚ – говорит Боря с высоты верблюда. – Это оно. Та самая мелодия! Но у Соломона Кугеля выходило веселее.

Балалаечник смотрит на них без интереса. Он музыкант‚ у него свое осмысление.

– Не так‚ – возмущается Боря. – Это звучит не так! Его надо к Сасону. Чтобы привил вкус к жизни.

– Он был у Сасона‚ – отвечает горбун. – Кто из нас не был?

Еще постояли. Еще послушали. "Чего же ты мне пупсики крутил?.." Куда звал‚ завлекал‚ обольщал-заманивал? Зачем говорил‚ что жизнь на подходе – восторг-объедение? Кто родился затейником‚ тому им и оставаться. Ублажать этих взбесившихся на отдыхе идиотов‚ налетающих на морское побережье волна за волной; натерпеться‚ выслушивая игривые завлекания‚ наглядеться всласть на мало прикрытые телеса‚ потряхивание жировыми валиками на танцплощадке‚ на их двенадцатидневный гудёж с рыганием и непременным рассолом для опохмелки‚ который подают на завтрак.

– Пошли с нами‚ – зовут его. – Путь далёк. Время дорого. Верблюды выносливы.

Балалаечник в недоумении поднимает бровь. Балалаечник не отвечает‚ не желая выслушивать досадительные речи‚ и идти с ними не желает‚ выглядывая на горизонте обещанное облако‚ которое перенесет без усилий в благословенные края – со стулом‚ зонтом и балалайкой. Без облака не стоит начинать столь рискованное предприятие‚ бить ноги – свои и верблюжьи. И не крутите пупсики затейнику приморского дома отдыха...

– С другой стороны‚ – говорит Кугель. – Его тоже можно понять.

Можно‚ конечно‚ можно! Идет караван по пустыне. По земле жаждущей и иссохшей‚ по бесплодности могильной тьмы‚ где воды горькие‚ травы соленые‚ бедствия напополам с опасениями. Облака Славы не окружают их‚ ибо прошло время доброй воли Небес‚ когда сверху изливалось милосердие. Столпы огненные не клубятся впереди‚ чтобы указывать путь‚ не вылетают искры из ковчега‚ поражавшие врага в засаде‚ змея под ногой‚ ехидну со скорпионом‚ ибо нет у них ковчега. Не выпадает для них роса – искристой скатертью‚ обращая пустыню в стол подношений‚ не опускается на скатерть манна небесная‚ круглыми аппетитными караваями – сейчас из печи. Морской ветер не приносит вожделенных перепелов для утоления желаний плоти; не передвигается с ними колодец – скалой с пчелиными сотами‚ из которых сочится влага; не развеваются знамена из шелка с вышитыми на них пометами – лев‚ бык‚ орел‚ растение дудаим‚ чтобы возвысить суетливую толпу до подобия небесного воинства. Не трубят серебряные трубы‚ призывая в дорогу‚ дабы прошли в смятении через духовные испытания‚ поднялись от земли Гошен к вратам премудрости‚ души закалили до бесстрашия. И не копают они могилы‚ ночи не проводят в них‚ чтобы выяснить поутру: кого хоронить‚ а кому идти дальше; и если на поколение пустыни законы природы не распространялись‚ даже червь в могиле их не глодал‚ людей этого поколения черви поедают при жизни.

– Кстати о могилах‚ – скажет прозорливый Нисан. – Через тысячи лет от сотворения теперешний мир будет уничтожен по Высшему повелению и создан заново. Имеется такое мнение.

Помолчат. Впитают слова знающего человека. Поинтересуются озабоченно‚ желая завершить неотложное:

– Сколько же нам осталось?

– Живите‚ – дозволит Нисан. – Дышите. Имеется и иное мнение.

6

Горбун говорит:

– Приготовьтесь! Вступаем в край мечтательных превратностей.

Верблюды – как по команде – высоко поднимают ноги. Брызгают фонтанчики из-под копыт‚ всяким шагом вскрывая невозможное. Пространство‚ припорошенное пылью‚ раскрашивается цветными отпечатками. Розовые пески. И пески бурые. Рыжие пески и пески в окалине. Бледносерые. В голубизну с желтизной. В белизну с просинью. Всплывает потревоженной переливчатая взвесь – красным‚ оранжевым‚ желтым‚ зеленым‚ голубым‚ синим‚ фиолетовым‚ будто некое творение пустыни подает знаки себе подобным‚ изнывая в одиночестве во вселенной‚ готовое принять и полюбить с первого‚ второго‚ с любого взгляда.

– Боря‚ – шепчет Нюма. – Это мне снится?..

– Это никому не снится‚ – отвечает горбун и перетекает из цвета в цвет в тех же сочетаниях‚ словно и он ищет себе подобных. Нюма перетекает вслед за ним. Боря с верблюдом. Некто в глубинах паланкина‚ скрывающий лицо свое. Все остальные.

– Это не тот путь... – кричат с отдаленного верблюда. – Это не тот‚ не тот! Нельзя поперек понятий!

– Можно‚ – отвечает горбун. – Нужно. Именно поперек. Выход – вхожу. Вход – выхожу. Это и есть нынешнее испытание. Это – других не будет.

Караван останавливается. Верблюды‚ подламывая ноги‚ с облегчением укладываются на песке. Горбун возглашает:

– "Чудо изнутри чуда". Дивертисмент блуждающих душ! Немые и озвученные. Цветные и черно-белые.

Завеса отпахивается‚ выказывая декорацию в мареве изменчивости. Киоск с товарами. Мужчина за стеклом в несмелых колыханиях.

– Кто такой? – спрашивают его.

– Беспокойный Хаим. Сын праведного Менаше. Отец нервного Ицика.

– Чем торгуем‚ Хаим?

– Цветными песками. Развесными и в упаковках.

– Кто же здесь покупает?

– Никто не покупает. Это не коммерция‚ а наказание – быть миражом.

Горбун разъясняет:

– Это‚ действительно‚ наказание. Иметь и не обладать. Желать и не завершить. Сострадать и не утешить.

– Почему так?

– Землю покинувший в беспокойстве – в беспокойстве пребудет. Спрашивается: как долго? Достаточно долго. Землю покинувший в ладу с миром обретет упокоение. Что значит: в ладу с миром? Это – в ладу с собой. Вопросы есть?

– Есть. Он тут один?

Хаим отвечает:

– Если бы! Нас много‚ да и пустых киосков достаточно. Для безумного Шмулика‚ который купил всех и продал всех. Для недостижимого Дуду‚ который скоро умрет: самое время – подобрать киоск и разложить товар. Для сына моего Ицика‚ если не утихнет.

– Этот утихнет‚ – обещает некто из глубин паланкина. – И довольно скоро. Ему послано. С уведомлением о вручении. "Тобой недовольны‚ Ицик..."

Шевеление в глубинах каравана. Шарканье подошвами. Нервный Ицик сползает с верблюда и осторожно приближается к киоску. Следы остаются на песке: бурые‚ розовые‚ светлосизые‚ в синеву с прозеленью.

– Близко не подходить‚ – просит горбун. – Чтобы не сдуть дыханием.

Беспокойный Хаим вглядывается в незнакомого мужчину‚ говорит неуверенно:

– Ему было сорок минут от роду‚ когда мне показали... Крохотный. Головка круглая. Ладошки розовые. Ухватился за палец – не отпускает... Но я торопился. В тот раз я куда-то торопился...

Всхлипывает:

– Это ты‚ Ицик?..

Ицик спрашивает недоверчиво:

– Где дед мой? Праведный Менаше? Возле которого всегда покой...

Возникает Менаше‚ словно вызванный настойчивым зовом: в цветных колыханиях‚ на краю миража‚ подошвами не тревожа пески. Возле него‚ перебирая тонкими ножками‚ горбится осел-недоросток с тяжеленной кладью на спине. Праведный Менаше мечтал в прежние годы‚ раскладывая по прилавку свеклу с капустой: "Насыплю полные мешки земли. Нагружу осла. И повезу по городам-странам‚ где страдает народ мой". – "Продавать?" – загорались соседи-торговцы. "Не продавать – раздавать‚ чтобы насыпали щепотку на глаза умершего‚ насыпали под голову – покоиться на святой земле. За этакое благое дело ангелы понесут на руках‚ чтобы не преломилась нога моя‚ не споткнулся осел мой". Так мечталось праведному Менаше‚ однако жизнь распорядилась иначе; ее‚ жизни‚ достало на прокорм детей с внуками‚ а на мечты не достало: творимому в мираже миражом оставаться. Праведный Менаше грустно вздыхает и завершает прежний рассказ‚ будто дома‚ на исходе субботы‚ когда на небе появлялись первые три звезды‚ сходились соседи‚ и он досказывал ту историю‚ в которой горькая правда замешана на иссушающей мудрости:

– Вернулась птица за третьим птенцом‚ подхватила его и полетела. На середине реки спрашивает: "Скажи‚ мой милый‚ когда я постарею и недостанет сил‚ ты тоже возьмешь меня под крыло и перенесешь через реку?" – "Нет‚ мама‚ – ответил третий птенец. – Как же я это сделаю? Ведь у меня будут собственные птенцы‚ – их я и понесу через поток". – "Дорогой мой! – воскликнула птица. – Ты единственный сказал правду". И перенесла его на другой берег..."

Менаше замолкает и вместе с ослом неспеша размывается в цветной взвешенности.

– Дед! – кричит Ицик и бежит к нему. – Можно к тебе? Можно с тобой? По городам-странам...

За Ициком бежит горбун:

– Не прикасаться! Не нарушать авторский замысел!..

Вот грустное и обидное: человек ест подобно скоту‚ выделяет отбросы подобно скоту‚ плодится и умирает наподобие скота. Вот славное и обнадеживающее: человек ступает как ангел‚ говорит как ангел‚ имеет разум подобно ангелу. Придет день – нервный Ицик отменит встречи‚ назначенные для того‚ чтобы купить всё и продать всё‚ отключит надоедливый телефон и ляжет в постель к жене своей Ципоре. Он погладит Ципору по плечу‚ а она проснется от позабытой ласки‚ теплая и доверчивая. Проведет рукой по спине‚ а она повернется к нему‚ готовая понять и принять. Прижмется плотнее плотного‚ как прижимался некогда к маме в поисках защиты‚ и на малое время Ципора станет его мамой. А потом она станет его женой‚ но они не будут спешить‚ заново знакомясь друг с другом‚ как в то‚ первое их обвыкание‚ когда лежало на полу белопенное платье возле кремового костюма с атласными отворотами‚ жгучие глаза в пол-лица глядели в доверчивой беззащитности. Те же глаза будут глядеть и на этот раз‚ как из манящей восточной сказки‚ и – словно в той сказке – Ицик обратится в могучего‚ великодушного шейха. Закружится по кровле танцующий демон крыш наедине с царственной радостью‚ а Ицик передаст Ципоре всего себя‚ сбереженного до нужного дня, получит ее такой‚ о которой не подозревал в суетной торопливости‚ соберет воедино и перельет в Ципору желание свое‚ преумноженное в глубинах тайников‚ нежность свою и ласку‚ чтобы приняла‚ преобразила в зримые формы‚ чтобы ребенок получился умным‚ красивым‚ удачливым‚ обогретым их чувством‚ ибо лаская Ципору в минуту зачатия‚ он обласкает и будущего своего сына. К его появлению Ицик купит лучшую краску с самыми лучшими кистями‚ в три слоя выкрасит стены с потолком‚ чтобы ребенка внесли в светлый дом. Крохотного. Круглоголового. С розовыми ладошками. Он ухватит отца за палец‚ и Ицик просидит возле него до вечера‚ утихая душой‚ а хотелось бы на всю жизнь. Имя ему дадут – Менаше...

7

Перерыв. Смена‚ возможно‚ декораций. Переодевание актеров для иного выхода. Кто он‚ творец миражей‚ поставщик мечтательных крайностей? На кого работает? Чьим желанием вызван к жизни? Вопрос вслух не задан‚ но разъяснение напрашивается‚ потаённому слову – неоглашённый ответ: "Сочинители миражей‚ музыки-художеств – посланцы иных сфер‚ существа с содранной кожей‚ чтобы острее воспринимать в обилии помыслов; надобность в их творениях – к расширению просторов духа". – "Знают ли сочинители о своем назначении?" – "Угадывают". – "Хотят ли туда‚ откуда присланы?" – "Очень даже хотят". – "Берут их?" – "Кое-кого берут. В зрелые еще годы. Оставляемые обрастают кожей‚ становясь неспособными к миражам‚ и доживают тут – в горестях‚ болезнях‚ иссушающей безвестности".

Поддувает ветерок‚ смывая прежние изображения. Проявляется по частям некая сущность без единого цветового пятнышка. Котомка за спиной. Суковатая палица. Фонарь в руке‚ в фонаре огонек. Строг. Суров. Несмеятелен. Внешне похож на паломника‚ только френч настораживает да фуражка с кокардой‚ знак Каина – пометой на рукаве. Встает у воображаемой рампы‚ властным жестом устанавливает тишину‚ вызывая вселенский озноб с зудом по коже:

– Слушайте вы‚ которые ничто! Потерянные для вечности‚ слушайте! Дерзнувшие коснуться основ‚ заслуживающие быть удавленными‚ – слушайте тоже!

– Это что?

Горбун разъясняет:

– Перед вами человек‚ в котором проклюнулась индивидуальность.

– Черно-белая?

– Какая есть.

Тот продолжает:

– Затвердите все. Затвердите навечно. Мир во зле лежит. В полнейшей порочности и совершенном бесстыдстве. Но путь мой... – Голос взбирается на немыслимые верха‚ которым откликаются народы и государства: – Путь наш – в возмездии истребления! Из обители света в прибежище тьмы! Через горы‚ пустыни‚ провалы до бездны‚ через скопления сладких и соленых вод. Я дойду‚ – обещает. – Огонь донесу. Омрачу дымом пожарища. От чистого огня сотворится чистое место!

Тишина осмыслений. Видения гибельной поры. Вот меч‚ проходящий по селениям. Бич‚ гуляющий по ребрам. Пламя‚ пробирающееся по строениям. Потоптан хлеб. Высохла грудь. Повергнуты в отчаяние уцелевшие. В скорби разорваны одежды. Ради чего вынашивать в чреве обреченных на пожрание? Взбулькивает от вожделения‚ гневный и распалённый‚ в праведной своей оголтелости:

– Сорвем происки! Покончим с проявлениями! Вооружась‚ начнем заново – совершенную расу с совершенными идеалами. Бог творит‚ а человек подновляет.

Спрашивают с опаской:

– У них получится?

Горбун откликается:

– У них получилось. Век прежний‚ как губка‚ насыщен кровью. Таким он состоялся. Таким ему оставаться – в хрониках и преданиях.

И все туманятся воспоминаниями.

Черно-белый преобразователь размывается неспеша‚ отправляясь на задание. Огонек в фонаре держится‚ исчезая последним. Снова поддувает ветерок‚ нагоняя наваждение. Ров без конца-края‚ засыпанный небрежно‚ неоглаженный лопатами‚ проросший по склонам несмелой зеленью. Разлом в глубины‚ осыпь‚ дождевая вымоина‚ – может‚ земля расселась от ужаса‚ а может‚ это и не разлом вовсе‚ но чей-то рот‚ перекошенный от крика? Миражные голоса разыгрывают с чувством:

– И бросили их в яму... Не бросили – опустили на веревках... Если бы на веревках... А в яме была вода... Не вода – болотная тина... И погрузились они в тину... По лодыжки... По горло! Так им сгубили жизнь в яме... Так‚ да не так. Поверху завалили глиной... Глиной‚ липучей глиной. Для пущего эффекта и вящего назидания...

Из ямы высовывается табличка. На ней написано: "Лёву не встречали?"

Лёва Блюм слезает с трудом с верблюда‚ пошатываясь на непослушных ногах‚ бредет туда‚ в переливчатые края‚ где последние огороды на окраине городка неуклонно обращаются в перелесок‚ а перелесок в болотную непролазь. Одиночка может‚ конечно‚ отсидеться в укромном убежище‚ за завалами соломы‚ но что делать целому народу? Где отсидеться и в какой глуши? Вылезает из ямы сестра Фаня – тень озабоченности на лице‚ выползают‚ держась за руки‚ неразлучные сомученицы Голда с Гитой – блеклыми стебельками в подполе проросшей картошки‚ выскакивает озорник Срулик в запачканной одежде‚ купленной ему на бармицву; следом за всеми поспешает крохотный Мойше‚ который подрос со дня гибели и потешно топает ножками.

– Вы почему молчите? – спрашивает Лёва.

Фаня выставляет табличку‚ на которой начертано любимое присловье мамы Дворы: "Много говорить – мало слышать". Лёве кажется: рот у Фани прикрыт‚ чтобы по случаю не проговориться и не огорчить его‚ Лёву‚ подробностями смертного часа. А может‚ глина набилась в рот‚ когда скидывали их в яму?

– Вы подросли‚ – удивляется Лёва. – Но не очень. Как же так?

Фаня выставляет другую табличку: "Нам некуда торопиться".

– Мне тоже.

Они дружно шагают рядом в миражное свое детство‚ на край нехоженых болот‚ чтобы наловить юрких головастиков‚ которых Срулик называл глазастиками из-за малых голов и громадных глаз. Поймав их с десяток‚ они понадеются поначалу‚ что из маловидных созданий проклюнутся окуньки с карасиками‚ чтобы резвиться на подоконнике в банке с водой‚ но у глазастиков неумолимо прорастут ноги‚ и надежда на мальков улетучится‚ обращаясь в скучную лягушачью неотвратимость. Земля вод и туманов простирается перед ними‚ закутанная в непроходимые болота‚ угрюмый лесной мир с холодными незамерзающими ручьями‚ где запрятались на холмах поселения‚ к которым нет пути‚ где водятся медведи с волками‚ лоси с кабанами‚ сытеют в озерцах утки с гусями‚ объедаясь жирными вёрткими вьюнами. К зиме болота промерзают и становятся преодолимыми‚ такое случается и в нестерпимую летнюю сушь; тогда из лесов‚ из-за великой непролази‚ являются болотные обитатели‚ угрюмые‚ молчаливые и удрученные‚ везут по дорогам‚ залитым водой‚ впрок заготовленное на продажу: деготь‚ смолу‚ дрань‚ гнутые полозья‚ дуги и оглобли‚ везут сушеную и копченую рыбу‚ мед‚ воск‚ сало и окорока‚ солонину из дичи в крепеньких выпуклых бочонках. Продают с выгодой на базарах‚ налегке отправляются назад‚ в глубины болот‚ куда нет доступа посторонним: вот бы прихватили с собой печальную Фаню‚ Голду с Гитой‚ озорника Срулика и несмышленого Мойше‚ вот бы увели за непролазь и уберегли до срока‚ – придут эти‚ в высоких сапогах‚ готовые покидать детей в яму‚ а на пути встанут манящие бугры призывно зеленеющими островками‚ в тонкосплетении стеблей и корешков‚ способные удержать ненадолго по сиюминутной прихоти‚ чтобы просесть вдруг под тяжестью сапога‚ с хлюпаньем поглотить без возврата. Несмышленый миражный Мойше бежит за миражной божьей коровкой‚ просит потешно‚ протягивая пухлую ладошку: "Ермилка-кормилка‚ лети сюда! Ермилка-кормилка‚ принеси хлеба!.." Чужим нет хода за те болота и спасения тоже нет...

8

Тихий вздох. Колебание легкое. Общее затаённое шуршание. Все заново туманятся воспоминаниями‚ и после смены декораций проявляется громоздкий несгораемый шкаф‚ обращенный в долговременную огневую точку. Прорези-амбразуры. Нацеленные рыльца пулеметов. Траншеи с накопанными ходами сообщений и пристрелянными подходами. Земля потрескивает под саперными лопатками‚ как переспелый арбуз‚ готовая развалиться на половинки от усердия высшего командного состава. Дверь открывается‚ неподъемно могучая дверь на хорошо смазанных петлях. В глубинах каземата хоронится от забвения команда геронтолога Сасона на защите своего бессмертия. Сидят смирно. Глядят грозно. Пугают дружно. Старик с орденами – за командира. Старик с телефоном – за радиста. Старик с собачкой – за заряжающего‚ направляющего‚ погибающего. Их раскопают дотошные археологи‚ выставят на обозрение с разъясняющими табличками‚ в едином ряду с узколобым питекантропом‚ чтобы подтвердили‚ наконец‚ непрерывность эволюции: о таком бессмертии они мечтали? Старик с орденами спрашивает в волнении:

– Это война? Да или нет?.. Если война‚ мы обязаны взорваться. Не дожидаясь прихода противника. Мы же объект. На нас динамита – пуд с четвертью‚ чтобы не доставаться врагу.

– Чего вам взрываться? – советуют из каравана. – Сидите в сейфе‚ перебирайте награды. Враг‚ может‚ не подойдет.

– Как это – не подойдет? Всегда подходил‚ должен и теперь. По инструкции положено...

Но кто первым заметил?

Кто запрокинул голову?

Пискнул изумленно-немощно‚ – кто?..

Следят сосредоточенно‚ выглядывают с опаской в единении задранных голов‚ как наверху‚ в предвечерне синеватом провале неумолимо зарождается смерч-оборотень‚ раскручивает неспеша силу свою и свирепость – пологой воронкой донизу‚ словно прикидывает для пущей выгоды, в какую сторону двинуться‚ кому принести мглу и погибель, чтобы засосать и швырнуть оземь, проволочить по камням‚ растирая в сырую мякоть.

– Папа! – кричит Авива с верблюда. – Берегись‚ папа!..

Мужчина из миража – зыбкий‚ неустойчивый‚ желтый частично‚ частично зеленый‚ голубой‚ синий‚ фиолетовый – сутулится над неглубокой выемкой. Вставляет саженец‚ заваливает корни‚ притаптывает для крепости‚ лункой уминает вокруг.

– Уходи! – торопят из каравана. – Снесёт ветром!..

– Не успеют‚ – говорит папа‚ втыкая в ямку другой саженец. – На этой земле быстро растут деревья.

Авива бежит по песку‚ захлебываясь от нежности. Авива желает в мираж‚ к папе‚ чтобы не валяться вечерами на ковре‚ разглядывая глянцевую журнальную жизнь‚ не ходить по комнате от стены к стене‚ подстерегая будущее‚ как кот Хумус подстерегает Сумсума‚ первую его оплошность‚ чтобы употребить без задержки.

– С мальчиками всё-таки проще‚ – говорит мама со своего верблюда‚ и папа кивает головой.

Папе с мамой всегда было просто. Дружно и согласно вдвоем, в доме‚ свободном от прегрешений‚ без излишних соблазнов и искушений‚ которые привносит сытая жизнь с обилием свободного времени. Что было у них? То и было: половина яйца в обед‚ ломоть хлеба‚ яблочное повидло из паданцев‚ танцы на поляне‚ песни под аккордеон‚ ружье за плечом и патрулирование в горах до утра. Пришла война – отодвинула границу. Пришло благополучие – отодвинуло простоту. Отошла простота – навалилось одиночество.

– Ты рано ушел‚ – укоряет мама. – Вдвоем можно всё одолеть‚ и росли бы у нас внуки‚ много внуков.

– Я рано ушел‚ – извиняется папа. – И оттого мне неловко.

Авива мучается настоящим в ожидании перемен‚ а потому желает шагать рядом с отцом от ямки к ямке‚ втыкая крохотные саженцы‚ притаптывая для крепости‚ разматывая трубку полива с дырочками‚ через которые вода прольется на росток‚ в самые его корешки: посадившему дерево – насладиться тенью. Там‚ рядом с папой‚ Авива еще ребенок; он снова понесет ее на плечах‚ подложит в тарелку лакомые кусочки‚ встанет ночью и накроет одеялом‚ которое она сбрасывает и теперь‚ ежась от настырного ветерка‚ выдувающего к рассвету прежнюю духоту‚ – но теперь некому ее накрывать. Возле папы вновь ожидает молодость‚ незабываемый Йоси в запахах земли и трав‚ непременное материнство: тут‚ на этой земле‚ быстро растут дети‚ словно трубочки полива подведены к каждому из них.

– Авива‚ – умоляет папа‚ – остановись и послушай. Мама хотела уйти со мной‚ в последние мои часы‚ но я ей сказал: "И не думай‚ пожалуйста. Ты остаёшься за двоих".

– Это была ошибка‚ – с грустью говорит мама.

– Тебе рано в мираж‚ Авива. Когда мама уйдет‚ останешься за нас. Кому-то копать могилы‚ кому-то – ямки для саженцев...

9

Разгуливается ветер‚ вновь нагоняя наваждение. Проглядывают блеклые лики‚ припорошенные усталостью‚ вплотную друг к другу‚ без промежуточных пустот‚ словно набранные в мозаику искусным мастером. С каравана посматривают на них равнодушно‚ с усмешкой: так смотрят на фотографии сгинувших времен с превосходством живого существа‚ которое заведомо лучше неживого.

– Боря‚ – говорит Нюма. – Под навесом‚ в развалинах римского дома‚ огороженная от любопытствующих‚ пылится блеклая мозаика‚ на которую взглядывают без интереса. Приходит служитель‚ орошает водой из шланга‚ и цвета просыпаются ко всеобщему восхищению‚ лики светлеют‚ растения прорастают‚ львы с фазанами пробуждаются к жизни‚ – но просыхает вода‚ проступают проплешины‚ вянут цветы‚ задремывают львы‚ пылью подергиваются лики.

Боря отвечает‚ разглядывая изображения:

– Здесь вода не поможет. Только память‚ и то не всякая.

В смытых обликах каждому проглядывает свое‚ стоит только постараться. У Нюмы глаза слезятся от напряжения. Нюма углядывает папу Моисея с мамой Цилей‚ которые смотрят на него с любовью и беспокойством; бабушка Муся шевелит губами‚ как остерегает: "Кто трет глаза‚ тот выжимает слезы. Кто напрягает память‚ тот выжимает печаль". Печаль Нюмы огромна: можно закутаться с ног до головы. Печаль Нюмы тонка и невесома‚ как искусно вытканная кисея‚ готовая порваться от неосторожного обращения. Возле бабушки Нюма замечает старика в ермолке‚ с пейсами‚ который разглядывает его с жадным любопытством. "Готеню! – восклицает старик в потрясении от увиденного. – Кто это?.." – "Твой правнук Нюма. Живет там‚ куда ты стремился". – "Кто это?" – спрашивает Нюма. "Прадед твой, реб Залман‚ которого ты не застал". Добрая весть требует благословения. Дурная – тоже. "На что это похоже? – задумчиво говорит реб Залман‚ поглядывая на диковинного потомка и накручивая пейсу на палец. – Это похоже на царя‚ который построил дворец с великолепными украшениями‚ редких наготовил угощений для гостей‚ а они пришли сытые‚ отобедавшие‚ обожравшиеся земными утехами..." – "Нет! – протестует Нюма. – Не так это..."‚ а ветер крепчает‚ пылью заглушая изображения‚ подхватывает и уносит лики – семечками из подсолнуха. Держатся до последнего папа Моисей с мамой Цилей‚ держатся возле них бабушка Муся и прадедушка Залман – стараниями Нюмы Трахтенберга‚ которому непременно надо объясниться. Но поздно‚ уже поздно. Строгий переросток подбирается поближе‚ чтобы не опоздать. Строгий переросток с умалённым разумом заплутал посреди сумрачных видений‚ туманом оплетающих голову‚ а потому желает туда‚ в мозаику‚ чтобы преобразило до блеклой одинаковости. Там уж никто не пожалеет‚ сочувствуя‚ не ткнет пальцем‚ ухмыляясь‚ не протянет из сострадания сосучку на палочке.

– У вас проходят магнитные бури? – спрашивает переросток‚ затевая разумный разговор‚ и на лице проявляется спасительная неузнаваемость.

Скучнеет вокруг необратимо‚ до серых проплешин: ни цвета‚ ни наваждений. Последние лики – вспугнутыми птицами – мечутся‚ не находя спасения. Старуха-бродяжка – голубые панталоны до колен – прыгает с сачком в руке‚ чтобы уловить хоть единый лик‚ королевы или нищенки: зря‚ что ли‚ умирала на сцене? Нечто неохватное опускается невесомым пологом‚ погребая под собой сладостные видения. Как скоро подступает грусть! Не успело прильнуть к сердцу – начинай грезить воспоминаниями. О долгом закате. О мечтательных призраках на цветных песках. О розоватом облачке‚ обвисшем над горой‚ в смущении от всеобщего внимания. Трубят трубы‚ чистые‚ звучные‚ птичьим пролетным кликом из поднебесья; пригоршнями рассыпается серебро звуков по мрамору погребальных плит‚ – или трубач-ветер выдувает свою побудку? Верблюды встают по команде‚ выпрямляя голенастые сочленения‚ вышагивают неспеша‚ безмолвной поступью через неопределенность. Старый скрипач пристраивается позади каравана‚ музыкой огораживая живых‚ и подступает тьма‚ подъедая контуры очертаний. Тьма закрепляется до рассвета‚ чтобы ноги спотыкались на путях мрака. Горе отставшим‚ гибель оставленным.

– Спросим себя‚ – скажет прозорливый Нисан. – Когда ночь переходит в день‚ где хоронится тьма до заката‚ в каких таких тайниках?

– Где? – спросит Нюма Трахтенберг‚ озадаченный и на этот раз.

– Ответим себе: в тайниках души‚ не иначе. Тьма. Хаос. Разрушительные желания.

– А где хоронится свет‚ когда обступает ночь?

– В тех же укрытиях‚ Биньямин. Той же души.

10

В тот самый последний вечер геронтолог Сасон задумался‚ собирая воедино волю свою и разум. Это была задача‚ достойная размышлений – продлить собственную жизнь‚ и Сасон старался вовсю. Прежде он работал в больнице‚ давал наркоз в операционной‚ отправляя больных за пределы сознания‚ и вечное бередило беспокойство: кто он такой‚ чтобы лишать человека чувств с ощущениями? Куда его отправляет? Где бродит тот‚ пока тело лежит на столе‚ с кем пересекается‚ кому раскрывает томления души? Когда пробуждали после наркоза‚ глаза у больного бывали пустые‚ мертвые; в них нехотя проглядывала жизнь‚ отмокая лункой‚ проклевывалась несмелой каплей‚ как родник пробивался через спекшуюся почву‚ – а что‚ если не пробьется? Беспокойство набухало тревогой во всякий операционный день‚ тюкало гнойными молоточками‚ прорываясь наружу‚ и Сасон поменял профессию‚ преуспев в геронтологах‚ которым всегда есть работа. Захолодела спина от удачной находки. Сасон сообразил: вот для него выход! Переждать этот день. Пересидеть в невидимости. Ему бы подняться на крышу‚ сесть зачарованным свидетелем‚ спиной привалившись к бойлеру‚ – геронтолог Сасон снова помчался в больницу‚ упросил знакомого хирурга: "Удали родинку! Под общим наркозом". Упросил анестезиолога: "Отправь подальше. Подержи подольше!" С облегчением улегся на операционный стол.

Глаза потухли. Подернулись серым пеплом, вспыхнули и погасли‚ будто в лампочках перегорел волосок. "Мы не участвуем в этом"‚ – предостерегли с горних высот‚ но Сасон их не расслышал. Тьма обложила Сасона‚ как накинули одеяло поверху и старательно подоткнули по бокам. Нет‚ то была не тьма – мрак кромешный‚ ибо во тьме запрятаны озарения‚ если не озарения – память о них; мрак был таков‚ будто свет еще не сотворен‚ ни проблеска его‚ ни памяти о нем‚ ни представления о том‚ что это такое – свет. Подступил темный час жизни‚ и нечто неразъяснённое провисло во мраке посреди отсутствующего пространства. Часы шли. Операция затягивалась. Друзья-врачи честно тянули время. Тело Сасона распростерлось на операционном столе‚ но его самого там не было. Не было страха‚ восторга‚ изумления‚ – что же ощущало себя Сасоном‚ неужто его душа‚ заплутавшая в скитаниях? Прошедшее неумолимо отставало от настоящего‚ настоящее не поспевало за будущим; тело тем временем выкатили из операционной‚ и оно лежало на кровати‚ не подавая признаков жизни‚ подключенное к машине искусственного дыхания‚ ибо то‚ что ощущало себя Сасоном‚ не желало возвращаться в палату‚ где ожидала его смерть. Исчезла сила‚ влекущая к средоточию земли‚ пропали телесные ощущения в предпочтительном бездействии‚ проявилось нечто – слабым шевелением‚ слегка пощекотав разум‚ робко‚ неожиданно и врасплох. То было понимание‚ первое‚ быть может‚ слабое и недоношенное: "Зачем тело‚ когда есть разум?" Сасон покатал его – конфеткой во рту‚ конфеткой оно и растаяло в сладости сожаления‚ и Сасон погордился без меры в торжестве немощной мудрости. Это его порадовало и это его удивило. Ибо в земной практике геронтолог Сасон не разрешал клиентам раздумывать‚ отрабатывая свои наставления‚ как гомеопат не позволяет принимать лекарства‚ покуда пользуются его снадобьями. "Мысль мутит разум‚ как туман мутит дали. Как дожди мутят воды. Как смутьян мутит толпы".

Времени было вдоволь в чистоте духа и прозрачности намерений. Думалось легко‚ без помех‚ которые привносят плотские ощущения; исподволь раскрывались створки в заброшенные уголки сознания‚ куда не ступала нога человека. "Взрослею"‚ – решил Сасон и огорчился за упущенные ранее возможности‚ ибо и его умственные способности превышали меру их надобности. Сасон оглядывался во взвешенном своем состоянии‚ хотя оглядываться было нечем; Сасон прислушивался‚ хотя нечем было прислушаться: вокруг что-то провисало‚ без слов-шевелений‚ и он ощущал это‚ как ощущал самого себя‚ хотя и неразъяснённым способом: "Наркоз‚ как ты переполнен!" Его тоже‚ должно быть‚ ощущали‚ к нему обращались с безмолвным призывом‚ который понятен без слов и жестов: "Сасон‚ а Сасон! В помощи твоей нуждаюсь..." Они прилипали к нему‚ не отпуская‚ настойчивые в своем хотении‚ и снова потянуло вниз‚ к принижающему желанию‚ чтобы захолодеть спиной от удачной находки‚ руки потереть в возбуждении ладонью о ладонь‚ насладиться едой‚ женщиной‚ мощным автомобилем; вновь возникала позабытая тяжесть‚ дух приземляя с разумом‚ – так после изнурительной голодовки камнем в желудок ложится первый глоток пищи‚ сожалением об уходящей легкости‚ – но внизу его ожидала смерть.

Идут дни. Нагнетается воздух в безжизненные легкие. Поставщик иллюзий лежит на кровати‚ подключенный к машине искусственного дыхания. Мысль оформляется напоследок‚ густеет‚ наливается силой‚ необратимо переходит в хотение. "Похороните меня‚ – просит‚ наконец‚ Сасон. – Этого я желаю". – "С тобой непросто‚ – ему отвечают. – Формально ты жив. Нет такого правила‚ чтобы отключать дыхание". – "Что же теперь?" – "За тобой послано‚ Сасон. Некто в глубинах паланкина‚ скрывающий лицо свое". – "Он меня не найдет". – "Не смеши нас‚ Сасон. Такого еще не бывало. Кто просит смерти‚ тот получит ее". И проявляется огонек во мраке...

11

Огонек проявляется неожиданно‚ вдалеке‚ подтверждая неоспоримое: дорога в обитель света проложена через мрак. Караван шагает неспешно. Нечто громоздкое надвигается в темноте‚ перекрывая пространство: к чему оно и что явит собой? Горбун разъясняет:

– Скала. С плоской гранью. Поверху выбито – призывом к действию: "Выплесни горечь свою".

– Выплескивают?

– Еще как! Каждому каравану дозволена одна запись.

– Без этого нельзя?

– Без этого – нельзя. Чтобы выплеснуть горечь и успокоенными пойти дальше.

– А что впереди?

– Место‚ богатое водой и зеленью. Последняя стоянка перед восхождением.

– Боря‚ – шепчет Нюма. – На этой скале пишется история. Клинобитными знаками‚ к радости очередного Шлимана....

– Тут пишется история‚ – соглашается горбун. – "Когда Таркинус убил Лулиянуса‚ и Папоса‚ брата его‚ убил..." Я так вам скажу: Атлантиды не тонут в океанах. Атлантиды тонут в памяти по нашей лености‚ что неразумно. Выплескивайте уже‚ и пойдем дальше.

Они задумываются. Горечи у них немало. Горечи хоть отбавляй‚ но как это облечь в слова?

– А что написали предыдущие? Те‚ что прошли до нас?

– Сейчас узнаем‚ – обещает горбун.

Водит пальцами по буквам‚ считывая очертания во мраке‚ улыбается‚ хмурится‚ задумывается в недоумении. Кто-то кричит:

– Дайте мне... Я специалист по алфавиту!

– По алфавиту мы все специалисты.

Зачитывает‚ наконец:

– "Сидим‚ ждем и трепещем..."

Замолкают в робости. Осмысливают в молчании. Спрашивают наперебой:

– Кого ждали? Почему трепетали? Ради чего сидели в покорности?..

– Какая разница? Оттрепетали свое – теперь ваша очередь.

В темноте слышно тюканье. Старуха-бродяжка выбивает надпись‚ никого не спросившись.

– Мне некогда. Мне пора.

– Ей пора‚ – подтверждает некто из паланкина. – Начинается третий акт‚ а в нем она привыкла умирать.

– Пусть скажет хоть‚ чего высекает.

Старуха говорит:

– А высекаю я вот что. "Смилуйся и избавь!"

– Все согласны? – спрашивает горбун.

– Все. Все!..

– Молодец‚ старуха... "Смилуйся и избавь!"

– В самую точку.

Пора трогаться в путь‚ но где Боря?

– Борис‚ ты что?

Боря Кугель лунатиком двигается к скале‚ руки тянет перед собой‚ проборматывает в волнении:

– Я был здесь... Да-да‚ я проходил мимо... Высекал в прежних караванах... – Шарит руками по плоской грани: – Не мог не оставить... Хоть какой знак... И не крутите мне пупсики!

Считывает прикосновениями:

– Вот же оно... Вот! "Смерть опередила раскаяние..."

Плечи содрогаются. Тонкие журавлиные ноги подрагивают. Выплескивается накопленная горечь.

– Соня! Ой‚ Соня!..

Можно двигаться дальше.

12

Костер. Пара пальм. Финики свисают гроздьями. Родник стекает в каменное углубление‚ образуя колодец. К ночи слетаются на огонь блуждающие души; прислонившись к стволу‚ их ожидает молчаливый свидетель‚ внимающий тишине. Здесь он живет‚ подкладывая хворост в огонь‚ здесь размышляет в безмолвии пустот‚ записывает мысли‚ полудрёмы‚ нашептывания текучих барханов. Назавтра снова пишет – палочкой по песку‚ но ветер стирает записи. Сухость кожи. Пронзительность глаза. Легкость иссушенного тела и прозрачность мысли.

Говорит Нюме:

– Подойди к колодцу.

Вода взбулькивает без интереса‚ не более.

Говорит Боре:

– Ты подойди.

Говорит каждому.

– Почему так? – спрашивают шепотом‚ охраняя покой этого пристанища.

Сообщает:

– Он придет и он поведет. Колодец поднимет навстречу воды свои.

Усаживаются у костра. Нюма. Боря Кугель. Некто‚ скрывающий лицо свое. Остальные – несчитанным множеством. Бурлит вода в котелке. Заваривают чай из сушеных трав в запахе полынных земель‚ пропеченных зноем‚ влекущих и соблазняющих. Пьют кофе вкуса отменного‚ в аромате и сладости‚ из крохотных чашечек‚ упрятанных в ладонях. Вечный караван. Вечный костер на границе: последняя стоянка для принятия решения. С той стороны дожидаются наготове ангелы сопровождения‚ если надумают взойти на высоты. С этой стороны – ангелы запредельных стран‚ чтобы повести назад‚ ежели пожелают вернуться. Молчат. Разглядывают сидящего у костра. Бывало ли прежде подобное?

Отвечает:

– Бывало‚ но не совсем так. Конь подлетал к земле на исходе срока. Усаживался на него усталый пророк‚ двигался вдаль шагом неторопливым – наездником на Небеса. Воды поднимались навстречу в реках‚ озерах‚ земных безднах‚ в кувшинах с ведрами. Горы травянели‚ опушаясь‚ словно прилегли на водопое медлительные существа в зелени шелковистого меха. Цветы проклевывались по пути точечным многоцветием, посреди вечных колючек‚ радуя глаз и поражая воображение. Вслед за пророком шли народы‚ многими толпами‚ руки тянули в рыданиях: "Не оставляй нас!.." Творил суд с милостью‚ вразумлял долгие сроки‚ вводил терпеливо во владение наследием‚ – усталый пророк‚ которому было уходить‚ потому что замкнулись его уста‚ а этого они не знали. "Возвращайтесь‚ – говорил им. – Дабы не умереть вам в пути". – "Веди нас! – молили. – Переводи через границу! Если впереди жизнь‚ станем жить‚ но ежели погибнуть – погибнем..." Отвернулся и более не глядел на них‚ ибо годы его прошли...

– Годы его прошли‚ – подтверждает некто‚ скрывающий лицо свое. – Мне ли не знать? Очередь за Сасоном‚ упорствующем в своей дерзости. И не тяните руки в мольбе: с кем вы спознались? Не подменяйте пророка иллюзионистом.

Но как им без поводыря? Без поводыря им никак. Дороги‚ ведущие к городу‚ они во множестве. Морем. Пустыней. По горам-равнинам. На кораблях‚ лошадях‚ пешком. В тайниках обретенной души. Взойти страшно: век подступивший неопробован. Вернуться боязно: век прежний‚ как губка‚ напитан кровью. Страхи-опасения на краю пустыни‚ внешний мир подпугивает из укрытия: что явит собой‚ наконец‚ в каком оскале‚ каких демонов и вампиров‚ разрушающих красоту и вселяющих отвращение? Земля назначения – заглатывает ли своих обитателей? Жилища – безопасны ли в том краю‚ покои тихи‚ плоды произрастаний не червивы-иссушены? Спрашивают:

– Попадаются – способные перешагнуть границу?

Сидящий у костра отвечает:

– Попадаются. Смельчаки и сильные духом‚ притянутые на неслышный зов. По воле каждого: кому взойти‚ кому оставаться в сомнениях.

– Давайте сидеть тут. Когда-то же он придет‚ чтобы повести за собой. Воды поднимутся при подходе. Встанем и побежим навстречу. Возликуем и взойдем!..

Сидящий у костра добавляет в огонь хворост‚ отхлебывает из кружки чай‚ пахнущий сухими травами‚ начинает неторопливый рассказ:

– Дом был – в заснеженном местечке. Посреди дней‚ теням подобных...

13

Из будущего сочинения Бори Кугеля "История‚ записанная палочкой на песке":

"Дом был в заснеженном местечке. Посреди дней‚ теням подобных. А в том доме – носитель доброго имени‚ уклонявшийся от наслаждений‚ грозный‚ суровый‚ к себе безжалостный. Ночами‚ при свете луны‚ молил‚ рыдая: "Вспомни‚ Боже‚ что стало с нами!.."; от возвышения переходил к падению‚ от озаренности к покинутости. И был зов. Не зов – дуновение: "Позвали‚ это тебя позвали: побудка сердца‚ встань и шагни!" Вышел из дома‚ кутаясь в саван‚ изможденный‚ обессиленный‚ грудой иссохших костей. Шагал по тропке – былинкой на снегу‚ от двери к двери‚ стучал без звука в каждое окно. Выходили из домов напуганные. Шли завороженные. Стояли в заледенелой синагоге‚ ежились от суровости лика его‚ руки отогревали дыханием. Умолял: "Что жизнь наша? Кружат по улицам плакальщики..." Укорял: "Пока мы способны терпеть изгнание‚ избавление не настанет..." Призывал: "Звучат серебряные трубы! Прислушайтесь – звучат трубы Моше..." Немногие пошли следом на встречу с избавителем. Полями. Снегами. Дремучими просторами. Падали по пути‚ коченели‚ а он шагал впереди‚ распевая псалмы‚ закутанный в белый саван‚ на зов серебряных труб‚ возвышал голос в восторженном иступлении: "Всевышний на Небесах! Когда же наступит время последних чудес?.." В деревеньках по пути заходил в дома молитвы‚ бил себя в грудь‚ умоляя и укоряя‚ – шествие обрастало людом‚ как гроздь обрастает ягодой; они завороженно шагали проторенной дорогой молитв и сновидений‚ не неделю‚ не две – долгие месяцы‚ падали в изнеможении‚ в припадках‚ озарениях и прорицаниях: "Близок день радости‚ и час избавления на подходе..." Вставали у околиц несмелые‚ уныло глядели нерешительные‚ а они шли‚ плутая по дорогам‚ ступая в сомнении на каждое ответвление‚ набивая кровавые мозоли‚ вслед за которыми приходило понимание: какие тропы не вели на зов. Они проходили через границы и страны‚ всполошив народы: близок ли час прихода избавителя? явлены ли знамения? не восстал ли Израиль – очищенный и спасенный‚ чтобы войти в Землю обещанную‚ к жизни радостной и возвышенной во все дни? Трубы звучали вдалеке‚ серебряные трубы: зов всё слышнее‚ тропа всё круче; они шли и шли‚ оставляя могилы на обочинах‚ взошли‚ наконец‚ в город в усталости ликования‚ – и предводитель умер через два дня на третий. От восторга? Сомнительно. Как испытать восторг посреди гнусных‚ пропахших ослиной мочой развалин‚ в которых копошилась нищета? От болезней? Вряд ли. От понимания того‚ что поднявшись в город‚ никуда еще не пришел? Предводитель умер. Кто-то вернулся назад‚ в царство пленения и изгнания‚ привычно затерявшись среди народов. Кто-то построил дом успокоения‚ где тепло и проветрено. Но вновь слышен зов: не зов – дуновение. Трубы влекут‚ серебряные трубы Моше: "Куда ни пошлю тебя – и пойдешь..."

14

Появляется верблюдица‚ кривая на один глаз‚ что прошла известным путем, мимо Горьких озер и Тростникового моря‚ через пустыни Син‚ Цин‚ Шур‚ Кадеш‚ Кдемот и Паран. Бурдюки по бокам – с уксусом и вином. Гроб на горбу – деревянный‚ плохо обструганный. На нем написано: "Похороните там‚ где разрешится от бремени. Вино и уксус – плата могильщикам".

– Было как было‚ – разъясняет сидящий у костра. – Умирал на чужбине праведный человек и завещал похоронить себя в Земле обещанной. "Как же мы это сделаем? – сказали соседи. – Дорога туда – долгая и опасная‚ через глухие разбойные места. Кто отвезет тебя?" – "Уложите меня в гроб. Гроб привяжите на спину беременной верблюдице‚ – об остальном не беспокойтесь..."

Верблюдица подходит к колодцу. Вода поднимается навстречу из уважения к праведному человеку‚ который в гробу. Пьет долго и много‚ пришлепывая мягкими губами. Щиплет колючки по одну от себя сторону‚ ложится передохнуть – на песке отпечатываются близнецы в утробе. Вслед за верблюдицей появляется попутчик‚ в глаза не глядящий‚ непомерно высокий‚ тощий‚ клювоносый и саблезубый‚ с зеленоватым отливом кожи. Говорит с гнусливым смешком‚ чванлив и высокомерен:

– Дожили! Прежде верблюды переносили благовония‚ узорчатые ткани‚ виссон и пурпур; владельцы товаров восседали в тени паланкинов‚ погонщики направляли путь извечными караванными тропами. Теперь переносят гробы.

Наклоняется к колодцу‚ чтобы напиться‚ но вода с шумом уходит вглубь‚ что оскорбительно и позорно. Оглядывает собрание у костра‚ потирает в вожделении ладони‚ – возможно‚ они у него мохнатые:

– Пора сказать правду. На выходе из песков затаились великаны – Ахиман‚ Шешай и Талмой‚ которые едят от мяса человека‚ пьют от его крови. Ожидает на выходе злобный царь Тапуха‚ перемешивающий народы‚ свиреп и сладострастен. В засаде и царь Ахор – злодей‚ на коне сидящий‚ прочие цари с войсками наготове: хетийский‚ эморейский‚ перизейский‚ хивейский‚ евусейский. Переберут словно на грядке: кого выполоть‚ кому прорастать.

Замолкает‚ чтобы уяснили и впечатлились. Скалит клыки.

– Вредоносные ветры на той земле. Язвы и мор. Лед и огонь с небес. Змей скороходный‚ василиск прямобегущий‚ обрекающий на непременное пожрание. На выходе из пустыни затаилось чудище‚ неохватное взором‚ которому на один глоток все воды Иордана‚ все травы – на один укус. Страшило из страшил. Дурило из дурил. Пучило из пучил. После обильной еды заваливается на спину и перекатывается с бока на бок в муках фекальной отторжимости. Но ежели кишечник не опорожнится‚ раздувается чудище‚ распираемое изнутри продуктами разложения‚ зловонное‚ с нечистым брюхом, тужится в страшных усилиях‚ исходит могучими ветрами‚ от которых вянет трава‚ гниют плоды‚ птицы валятся наземь‚ в ярости кидается на всякого‚ усматривая виновником нестерпимой муки.

Прошумливают ветви в вышине. Колодец отзывается слабым колыханием. Падает первая капля‚ пробивая в песке крохотную лунку. Еще говорит‚ выкладывая основной козырь:

– Что подстерегает на выходе? Услышьте и устрашитесь! Десять тысяч соблазнителей‚ управляющих влечениями незрелого разума. Десять тысяч блистательных импотентов‚ насылающих вожделения. Десять тысяч воинствующих бедняжек‚ навязывающих страдания. Десять тысяч специалистов по бессмертию души‚ вопрошающих мертвых и навлекающих тьму. Десять тысяч целителей‚ которые нуждаются в исцелении. Десять тысяч звездосчитателей‚ обративших искусство наблюдения в профессию предсказания. Праведность в лоскутах. Побеги чужих лоз. Неприкаянные злодеи в избытке. Сыны тьмы – колонной на марше: не разорвать ли одежды заранее?..

15

Начинается дождь‚ водой прибивая пыль‚ прокладывает путь в песках головными ручейками‚ омывает пальмы и баламутит колодец. "Быть может‚ мы предназначены лишь на этот момент‚ – озадачивал прозорливый Нисан‚ – и ежели станем медлить‚ наш срок пройдет‚ ибо на завтра уготованы иные средства". – "Меня это касается?" – спрашивал Нюма‚ повергнутый в очередные размышления. "Всякого касается‚ – отвечал Нисан. – Знай это тоже". Распахиваются небесные врата. Проливается бурно‚ мощно‚ от великих щедрот‚ низвергаясь потоками‚ заполняя сухие русла‚ затапливая углубления земли‚ норы с пещерами‚ выманивая грызунов и вымывая кости‚ горести смывая с печалями. Бурлит‚ наполняясь‚ колодец: может‚ это вода поднимается навстречу? Верблюдица распрямляет ноги‚ покачивая гроб‚ с натугой делает первый шаг. Боря за ней. За ним Нюма. Попутчик‚ в глаза не глядящий‚ встает перед ними‚ загораживая путь‚ лицо его обращается в морду‚ голос – тявкающей собакой:

– Губящие себя сознательно‚ зачем вам туда? На эту узкую полоску земли‚ где слева море‚ справа песок? Учтите: земля‚ над которой держат путь перелетные птицы‚ это земля‚ через которую непременно пройдут завоеватели. Пожжённые дома. Трупьё по стерне. Запасы на разграбление. Даже губители ужаснутся!

Обходят с опаской‚ чтобы не коснуться. Верблюдица прибавляет шаг: переступить границу и разрешиться от бремени. Попутчик кричит вослед в позоре и досаде:

– Пустыня – она для стеснительных‚ которым боязно выйти на обозрение и осмеяние! Слабые отсидятся в пустыне‚ в пустыне своей тоски‚ в сладости и проклятии одиночества. Сильные вернутся назад!..

Идти нелегко. Ноги вязнут в песке. Многое остается позади. Многие остаются. Не оборачиваться‚ только не оборачиваться! Есть такие‚ что уверяют: "Когда протрубит шофар‚ народы повезут нас к Мессии – на лошадях‚ кораблях‚ по железным дорогам‚ понесут на руках". Есть и иное мнение: самолет подлетит с моря‚ пробьет километровые облака‚ берег появится впереди по курсу‚ беленькая полоска прибоя‚ строения на равнине‚ улицы с машинами‚ люди‚ – самолет зависнет над морем‚ над городом‚ почти недвижный пойдет на посадку...

– Нюма‚ – просит Боря. – Не бойтесь высоких слов. И банальных истин. Что для вас переезд‚ Нюма Трахтенберг?

Нюма думает:

– Переезд – это снятие степени неестественности. Одной‚ возможно‚ а то и нескольких.

– К примеру?

– Проживание на земле‚ тебе не принадлежащей.

Боря опять спрашивает:

– При входе?.. Что будет при входе‚ Нюма? Падём ниц на лицо свое‚ в прах Земли обещанной?

– При входе будет асфальт‚ Боря. На посадочной полосе.

Серебряные трубы звучат в поднебесье торжествующими проливными потоками. Скачет по лужам танцующий демон крыш в брызгах неуёмного восторга: ниспослание дождя есть вечная жизнь.

– Знаете‚ что я вам скажу? – говорит Нюма задумчиво. – Удача – она не в том‚ чтобы получить подарок. Удача – не проглядеть его‚ этот подарок‚ вовремя угадать‚ что он рядом‚ возле тебя: протяни руку и возьми.

Зудит кожа. Ёршится до озноба. Огонь по телу‚ но Боре не до того.

– Нюма‚ – торжественно объявляет Боря Кугель. – Повышаю вас в звании! Вы – воин Всевышнего‚ из земного Его подразделения. Как вы‚ так и я...

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее