Об авторе История
ГРЕХ ЖАЛОВАТЬСЯ

ПРЕДПОЧИТАТЕЛЬ БЕСПОЛЕЗНОГО

про храброго‚ сильного‚ славного‚
необоримого витязя
про Бову Королевича
и про прекраснейшую супругу его
про девку Марфутку


1

Засказывается сказка‚

Разливается по печи кашка.

Сквозь печь капнуло‚

В горшок ляпнуло.

Течи-потечи‚

Идет добрый молодец из-за печи...

Отставной кавалер-майор Василий Савельев сын Оплечуев, ликом грозен и намерением страшен‚ шел войной на соседа своего – настичь и покарать‚ и ничего он на свете не боялся, орденов кавалер, победитель и истребитель‚ ибо бояться ему было нечего.

Сосед от инфантерии‚ гарнизонный крупоед‚ прапорщик от котлет Оболдуев Угреватая Рожа, превеликий нежелатель добра, пересек спорную межу и конницей потоптал посевы ненавистника своего Оплечуева.

Вражда соседей началась по-писаному: скороспешно и без затей.

Крупоед от инфантерии Оболдуев призвал к себе Проню Фуфая и слово молвил:

– Ой еси‚ Проня Фуфай, верный мой слуга Личарда! Дай три пота с себя‚ поспеши безоглядно во град Дементиян‚ привези за сходную плату девицу буланой масти.

Старичишка в паричишке‚ а туда же...

Слуга Личарда господина своего не ослушался‚ повеление принял и коня взнуздал. Поехал Проня во град Дементиян‚ он же Воруй-городок‚ привез на показ превозрастную злодей-девицу, масти рыжей‚ в окалину: нрава лютого‚ стана крепкого‚ спелости напросвет наливной‚ и началось такое – не приведи Господь! Винопитие. Срамословие. Всескверные песни и козлиная поскакуха.

Тайный уд‚ утишенный возрастом‚ вновь стал непокоен‚ распирая материи одежд‚ и Оболдуев намекал в нетерпении чувств:

– Очень бы я желал предаться с вами постыдному...

А девица с полной отдачей:

– Дак что ж...

Заглотал сверх меры грызных орехов к беспредельному постельному деланию, начал лакомиться с нею – она и готова:

– Езжал ты в эти ворота?

Целовала его в угреватую рожу‚ укладывала на пуховую перину‚ сажала уд грешный во мрак свой кромешный‚ а Василий Савельев сын Оплечуев тут как тут:

– Моя она‚ и ворота мои. И имя ей отныне – Милитриса.

Глазом сверкнул‚ плечом двинул‚ переплатил сверх сходной цены и умыкнул Милитрису Кирбитьевну в свой удел. А там уж столы накрыты‚ разносол-бламанже: петушьи гребешки да щучьи щечки.

Милитрису напоил и с Милитрисой опочил.

У соседа от инфантерии уд опал от переживаний. Гарнизонного крупоеда огорчением поморщило‚ лицо обратив в гузку куриную. Прапорщик от котлет зубом скрипнул‚ панталоны натянул‚ кликнул по деревне мужиков‚ злобу слюной испущая: с ними и межу пересек, с ними посевы потоптал в необузданном своем вожделении‚ а буде пофартит – всякому корысти хочется – и землицу оттягает‚ Оплечуеву-отцу пожалованную в кормление за долгую службу-старание‚ Оплечуеву-сыну завещанную.

Узнал про то отставной кавалер-майор‚ скорый на обиду и на ярость подвижный‚ в рог повелел трубить и войско собирать. А мужикам не впервой! Рубахи в портки заправили и запылили лаптями‚ с лесинами наперевес: Балда Кондрат‚ Лопотуха Артемий‚ Рукосуй Семен‚ Верещага Афанасий‚ Осип Плакса да Алеша Песенка. Мужатые жены вставали у околицы‚ прикусив концы головных платков. Непочатые девки провожали бойцов без надежды на возвращение. Милитриса катила в обозе для скорого приспичения на привале‚ а отомститель за неправду‚ отставной кавалер-майор Оплечуев вел к победе славное воинство‚ бакенбарду пушил от куража:

– Пушек у нас нету? Уя! Мы и так сладим!

– Уя! – откликалось воинство. – Хрена в ей‚ в пушке? Дырка‚ облитая жалезом...

Бежит речка по песку

Во матушку во Москву...

Была сеча зла, бранная лютость, самовольное пошибаньице: под дыхало не бить, коленом не давить, над лежачим не тешиться. Балда Кондрат и Верещага Афанасий с лесинами пошли на приступ, споспешествуя прорыву вражьих рядов. Лопотуха Артемий, боец-побивала, хрястал без устали по сусалам и болтухи отвешивал: как век не стояли. Рукосуй Семен трескал по лбам – по затылкам, повергал их рядами, колупал-затаптывал. Осип Плакса жалобить мог без меры: силы у врага таяли и кулаки опадали. Алеша Песенка вовсе обходился без рукоприкладства, пением исторгая у противника выдохи и стенания: "Ах, туманы, вы, туманушки, как печаль-тоска, ненавистные..."

Те и сдавались без счета‚ пупыши-коротышки:

– И еще бы воевал‚ да воевало потерял... Замирение‚ мужики! По домам – по бабам...

И дали драла.

Крупоед от инфантерии только стыда добыл‚ в конфузию приведен, и вместо радостного ликования постигло его печальное сетование. Прапорщик от котлет Оболдуев Угреватая Рожа отошел в станы свои с великим срамом‚ отчего и сник в панталонах‚ стручком усох‚ в огорчении подвял без пользы.

Давно ли заплешивел‚ а теперь и зашелудивел...

Баталия завершилась полным‚ скороспешным побитием‚ и отставной кавалер-майор угощал на радостях приуставшее воинство. Щучек наловили на уху‚ ерша в навар‚ лещиков на жарение. Говядину в котлах варили и запекали на угольях. Блинов напекли – пшеничных‚ ячневых‚ гречишных. Бочки раскатывали с брагой‚ пиво хмельное ведрами‚ квас с ледника‚ ягодный взвар бадейками‚ брусничную воду на запивку. Хлебы раскладывали на столах‚ пироги‚ кислую капусту в чанах‚ огурцы-рыжики крутого соления‚ мармелад для баб‚ репу-горох‚ пастилу калиновую ребятишкам‚ овсяные кисели беззубым. Пот мужественный утерли‚ руки сполоснули: на пиру – и рубаха из порток!

Война – всякому известно – дело грыжное‚ а оттого в холодке постанывал Осип Плакса: пуп сорван от натуги. Обхаживали его бабы с девками‚ горшок накидывали на живот‚ ковши подносили без меры для исцеления славного воина.

Оплечуев пил за здравие‚ мужиков хвалил‚ с бабами пляски затевал: "Как у наших у ворот стоял девок хоровод..."

Нахороводился всласть и с Милитрисой опочил.

И Милитрису изнурил.


2

Василий Савельев сын Оплечуев ел мало и весьма редко. Щи потреблял по утрам‚ пироги с морковью‚ кушанье из потрохов‚ чтоб до вечера не обеспокоило‚ а затем усаживался у окна с книгой в руке‚ скучливый‚ в томлении бездействия‚ ощущая натекание скорбей. Сад перед ним – заброшенный. Деревня его – запущенная. Бытие печальное в неухоженности своей.

Будто не ему назначали встречу от желань сердца. Будто не его высматривали из оконца в воспылании чувств. Будто не он спешил в ликовании помыслов к радости непроцелованной: "Коса длинная‚ триаршинная! Лента алая‚ двуполтинная! Брови черные‚ наведенные..." Было Оплечуеву тридцать лет и четыре года‚ и жизнь без интереса двигалась на закат. Благополучие наваливалось рыхлым пузом‚ тоской душило в сытых объятиях‚ но колечко притаилось в комодике‚ бирюза-камушек с давней сердечной утехи‚ да висела на стене в резной рамочке прельстительная картинка с гульных его времен: "Видъ Кремля изъ Замоскворечья между Каменнымъ и Живымъ мостомъ к полудню".

За стеной неслышно прибиралась девка Марфутка: плосколика‚ курноса‚ в ноздрях широка‚ дурна и черна от ломовой работы. Замирала на миг‚ в щелочку на барина взглядывая‚ вздыхала неслышно на невозможную мужскую породу: высок‚ смугл‚ угож‚ волосом рус‚ грудью широк‚ лицом долголик и телом долгоног. Оплечуев знал про ее воздыхания‚ вяло недоумевая по поводу‚ ибо давно не любил сам себя и не понимал‚ за что его любили другие.

– Многие преимущества приписать нам изволили‚ – говаривал шутейно‚ по-книжному, – коих наблюдать не можем...

Пребывая затворником на отшибе‚ вёл себя не родственно‚ не соседственно, гостей не терпел, бесед не поддерживал: как покупать‚ где продавать‚ что пить, каких баб блудить. С соседями только стакнись: свою свечу не зажгут‚ да и твою погасят. Оттого и наговаривали на него укоризны‚ поругание наводили с посмеянием; в дураки зачисляли всякого‚ который богатств не искал и чинов не просил‚ – Оплечуев слыл дураком по округе. Но притаились книги в шкафу с закладками по страницам: "Похвала премудрости"‚ "Бедствия времен"‚ "Книга назиданий и увещеваний"‚ "Книга юродств человеческих"‚ "Путешествие в землю Офирскую"‚ а также сочинение господина Карамзина "Мелодор к Филалету": "Кто мог думать‚ ожидать‚ предвидеть? Где люди‚ которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения‚ я не узнаю тебя; в крови и пламени‚ среди убийств и разрушений‚ я не узнаю тебя... Дух мой уныл‚ слаб и печален!.. Я закрываю лицо своё!"

– Афанасий!

Без ответа.

– Батюшка домовой‚ ступай к нам!

Двери застучали по дому. Половицы застонали. Горшки загремели и лавки попадали. Выступил из темного угла – как из стены вышагнул – Верещага Афанасий‚ звероватый обличьем‚ мрачен и дик видом‚ зрачком-навертышем посверлил барина. Высок‚ сутул‚ кривоног‚ нос долгий‚ глаза впалы‚ волосья косматы‚ борода заступом и оспины на лице‚ как наклеванный.

– Час? Который на дворе час?

– Пора гроб тесать: вот тебе который.

Было дело: Афанасию жена глаз выткнула. Ухватом. Тупым его окончанием. Вытягивая горшок из печи и расплескивая горячую репную тюрю. За что и высек её тем же ухватом и сёк отныне регулярно‚ через день. Выткни она оба глаза‚ сёк бы каждодневно‚ наощупь‚ – а так чего ж. Жене у мужа быть в послушестве.

По малолюдству душ именовался Афанасий стольником при Оплечуеве‚ чашником‚ постельничим‚ а то и домовым по сиюминутному хотению. Был он философического склада ума‚ и Оплечуев его озадачивал за неимением иного:

– Вот я гляжу на тебя и узреваю: море естества беспредельно. Ты‚ Афанасий‚ кто есть? Пустынь населитель иль деревень разоритель?

Афанасий сказал сразу‚ кислорожий и неохотливый:

– Тебе на что?

– А на то‚ что надобно знать‚ дурень‚ твое ко мне отношение. С почитанием‚ осмеянием или со страхом?

Афанасий сказал без охоты:

– Меси грязь – не меси, всё одно в грязи.

– Так‚ так‚ так‚ – хищно порадовался Оплечуев. – Плохо стараешься‚ Афанасий. У хорошего домового порядок в поместье: всем сытно‚ всё исправно‚ от всякого прибыток. А ты? Назначение твое темно. Только выть по ночам да барина коленкой душить. А ну‚ покажь пятку. Пятку покажь! Подошвы свои косматые! Обусурманился‚ возле поганства живучи?.. – И вдруг: – Ежели‚ к примеру‚ помру‚ станешь по мне скорбеть?

Афанасий почесал выбитый глаз:

– Лоб перекрещу, и будет.

– Экой ты‚ – укорил с тоской. – Не нужен я тебе‚ не нужен!

– Ты‚ барин‚ другого позови.

– Я и другому не нужен.

– Его выпороть можно. Чтоб скорбел по надобности.

– Выпороть и тебя можно‚ – сказал Оплечуев‚ и искорка зажглась в глазу. – Выпороть всякого можно‚ несочувственный ты человек. Мне скорбь твоя нужна по нутряному позыву‚ рыдание о погибели. В огонь за мною кинешься?

– Смотря какой огонь‚ – ответил Афанасий и тем уязвил.

Василий Савельев сын Оплечуев записывал на досуге: буквы что ногти обкусанные. Трактат назывался "В пыли времен" и начинался таким образом: "Блохи. Ихние законы. Обычаи и привычки. Стихия‚ их окружающая". Писал Оплечуев без торопливости‚ в расчете на бессмертие‚ по строчке на день‚ в великом опасении‚ что подобное уже написано‚ но им прежде не читано. "Блохи бывают городские и деревенские‚ однако стихия‚ их окружающая‚ подобна себе во всем. Вода у блох при кипении непременно обращается в пар, мерзлая вода образуется в лед‚ а замороженные дождевые капли сыплются на блох градом. Воздух‚ которым дышат блохи‚ называется атмосферическим и давит на них нежелаемой тяжестью. Всякая блоха огорожена четырьмя сторонами света‚ отчего скорбит в утеснении. Свет у блох – состояние противное тьме; море – скопление солёногорьких вод, которые загнивания не имеют; земля с блохами ходит вкруг солнца‚ а луна без блох вкруг земли. Лунатизма среди них не наблюдается‚ но ежели человек снобродит и проказит по ночам‚ блохи проказят на нем. Полный круг делится у них на триста шестьдесят градусов; блохи на пересекающихся линиях сходятся для беседы в единой точке‚ а на параллельных линиях равно отстоят друг от друга и встретиться им не можно. Блохи России и Америки‚ называемые антиподами‚ выставляют друг другу подошвы ног‚ блохи-соседи выставляют кулаки по закоренелому разномыслию, и в ходу у них такие приговоры: "Был бы жив‚ а дни будут"‚ "Дал Господь денечек‚ даст и кусочек". На разысканиях в греко-римских развалинах блохи не бывают обнаружены‚ отчего следует‚ что после всякой бани блошиная жизнь зарождается из ничего. Весну возглашает жаворонок. Почесуху предвещает блоха..."

На заглавном листе было начертано красными чернилами: "Сие рукописание учинил в здравом разуме предпочитатель бесполезного‚ его честь господин отставной кавалер-майор Василий Савельев сын Оплечуев из деревеньки Талицы. Чтобы книгу сию не раскрывать‚ рукописанием не пользоваться, не называть своим под страхом кровопускания и мясораздробления".

Пришла Милитриса Кирбитьевна‚ неглижированная по долгу службы‚ дебела и упитана в толстоте плоти:

– Заунывно сидишь‚ барин. Баб шугни – в лес по веники. Мыльню вели протопить. Раскали до красного сукна. Взойди. Попарься в охотку. Квасом обмойся. Прутьями обстегайся. Вылези едва жив – и в постелю. А там я.

– Помру‚ – сказал‚ – станешь по мне тужить?

– На могилку наведаюсь‚ – пообещала. – Ежели проездом доведется. Тужить – живот надсаживать.

Прошлась вкруг по комнате‚ бедром потрясла:

– Дай волос выщипну. Чтоб седых не было.

А он:

– Поди прочь.

Милитриса Кирбитьевна‚ прелютая львица‚ была женщина разумная‚ с бережением‚ выгоду блюла в накоплении достатков‚ не изнашивая себя при сём вольном промысле‚ отчего и пошагала с облегчением в спальные покои. Наряды примеривать и компоты кушать.

– Афанасий‚ ты Геродота читал?

Афанасий не выразил интереса:

– Велишь‚ барин‚ так прочитаю.

– Дурак! Ты ж грамоте не обучен.

– Чего спрашивать?

Обиделся на него. Надулся. Как бы уязвить‚ да побольнее?

– Ты‚ Афанасий‚ народ неисторический‚ а потому Геродот тебя не упоминает. А упоминает он‚ чтоб ты знал‚ киммерийцев – на степных берегах Понта Евксинского‚ скифов упоминает – к северу от них‚ исседонов – еще далее‚ а уж затем аримаспы‚ одноглазые страшилища‚ вроде тебя‚ Афанасий‚ и имя твое отныне – Аримасп.

Тот и ухом не повёл‚ вековечный холоп:

– Как повелишь‚ так и будет. На всей твоей воле‚ барин.

– То-то же. – И продолжил: – За аримаспами грифы стерегут золото‚ а уж совсем на севере‚ у студеного Окиян-моря‚ где льды стоят вековые‚ расположились блаженные гипербореи‚ не нам чета. Ясно тебе?

– Чего тут неясного‚ – ответил Аримасп. – Седлать?

– Седлай.

И они поехали к гипербореям.


3

Гипербореи жили в Затенье. На выселках. В шалашах-землянках.

Путь к ним лежал по неудобопроходимым местам‚ через моховые‚ окончатые болота‚ край павших‚ пустотелых осин‚ где хляби осклизлые‚ грязи вязучие‚ душная вода в загнивании‚ гуд неумолчный от гнуса‚ а потому гипербореям никто не досаждал. До случая.

Лесом доехали до ржавых болот‚ а там лошади обеспокоились‚ топи почуяли трясучие‚ кишение змей в травах: узорчатую змею-брусалицу‚ вертячую змею-ужлицу‚ медяницу‚ змею-скоропею‚ змею-скучнею‚ аспида с василиском‚ гада летучего о двенадцати хоботах.

– Афанасий.

Не откликнулся.

– Батюшка домовой!

Ухом не повел.

– Аримасп! Это чего там?

Одноглазый Аримасп сказал‚ не глядя:

– Алешка. Вурдалачий сын. Кто жать‚ а кто в борозде лежать.

По краю болот гулял Алеша Песенка: ростом низок‚ лицом губаст‚ глазом светел и волосами кудряв. Травы собирал с кореньями пред непременным запойством‚ пел-разливался птицам на зависть: "Из-за леса‚ леса темного‚ из-за садика зеленого..." Алеша был кроток и стыдлив‚ тих в помыслах и покоен нутром‚ а потому собаки не лаяли на него по деревне‚ змей не жалил на болоте‚ гнус не пил кровь. Увидел своих‚ подошел‚ корешок протянул:

– Высуши‚ утолчи в ступе‚ сохраняй к потребности. Мокроту высушивает в груди и жилы дыхальные отворяет.

– Да у меня немочь на сердце‚ тоска наносная‚ – с досадой сказал Оплечуев. – Что мне твоя мокрота? Ежели помру‚ станешь по мне рыдать?

Поглядел внимательно:

– Песенку по тебе спою. Чтоб спалось покрепче. "Ты спи-усни‚ угомон тебя возьми..."

К гипербореям вела тропа-вытопка‚ что уводила по невидным приметам через край дыбучих болот: от пня горелого на дуб без макушки‚ от осины виловатой к засечке на березе‚ мимо сосны на два верха‚ через мшистый седой бурелом‚ где ели‚ обвисшие на соседях‚ неспособные долететь до земли.

Проток выпадал из болота‚ мелкий, на камнях перебористый‚ водой истекал на полночь: имя ему – Юдоль Плачевная. Кипел полноводный ключ-студенец‚ а вкруг ключа жили беспечальные гипербореи, на месте влажном‚ пестрыми цветами разукрашенном‚ в краю достойного умолчания.

Вышли встречать. Фалалей‚ Кисляй‚ распоп Гридя да Иринарх – бодучий козел.

Оплечуев привозил им еду‚ и к Оплечуеву они благоволили. Даже отрыли нору в земле‚ ежели пожелает присоседиться‚ но он пребывал в шатком недоумении: то ли к гипербореям отойти‚ то ли подвинуться на отыскание землиц‚ никому пока не принадлежащих. Однажды собрался в поход за Байкал-море с верным ему Афанасием‚ с пашенными мужиками – лесинами наперевес‚ дабы омочили лапти в неведомых океанах‚ но сосед от инфантерии Оболдуев Угреватая Рожа, глаз змеиный, скорый донос настрочил‚ и отворотили Оплечуева с начала пути‚ не дозволили повоевать Землю Индейскую‚ Землю Богдыханскую-Самурайскую для приведения под державную руку и умножения казенной выгоды.

Гипербореи были разумны‚ смышлены‚ в намерениях неколебимы‚ дни проводили в многотрудных бдениях‚ еретическому лукавству подверженные. Крохотный Фалалей погружался в тину для облегчения душевной скорби‚ поклоны клал до растяжения позвоночника – носом в вонючую жижу‚ стоял-каялся‚ худшее покорял лучшему‚ ослабу наводя на страсти‚ а гады терзали без жалости немощное его тело‚ гудючий гнус сосал кровь. Брюховатый Кисляй блудил часто‚ без меры: когда сам с собою‚ а когда и с бодучим Иринархом‚ сходя в бездну порока‚ в преглубокий тартар‚ дабы насытить зло‚ в себе содержащееся‚ которое‚ как известно‚ конечно, а потому смертно, – от озаренности переходил к падению. Распоп Гридя‚ старец-затворник‚ пластался в тесной норе‚ на червивой соломе‚ до ночи пялился на свет через дыру в камне‚ имя которому куриный бог‚ несушек спасающий от кикиморы. Чрез ту дыру Гридя постигал преглубокие тайны‚ чрез ту дыру и уяснил: велики грехи – не отмолить‚ и оттого ел мало‚ по крохе в день‚ ибо от насыщения пищей подвигается человек на добавление страстей. Гридя напитывал душу – не тело‚ а к вечеру выползал на свет Божий‚ пил много‚ взахлеб‚ изнурившись от долгого воздержания‚ распластавшись на травах‚ жадно припадая к гремучему‚ на камнях‚ протоку‚ имя которому Юдоль Плачевная. А тот принимал в себя иные протоки‚ из болот истекавшие‚ грузнел‚ матерел‚ в ярости подмывал берега‚ чтоб устремлялась к дальним морям скорогиблая‚ мутью текущая‚ ямистая‚ омутистая‚ колдобистая‚ водовертью утягивающая бездонница – на пожрание головастым сомам.

Гипербореи-молчелюбцы обходились без слов‚ но Оплечуев понимал и так. Кому – выворотни‚ кому – колдуны-перевертыши‚ а Оплечуеву своя компания‚ старцы-поучители. Мир дышал на них перегаром ненависти‚ сокращая век человечий‚ а они сидели возле ключа и взглядывали с симпатией друг на друга. Обиды множились на обиды‚ окаменевая на века‚ а им поддувал ветерок и было некомарно. В посмех обращали ближнего‚ в поношение с потоптанием‚ а они наговаривались в молчании до будущего раза‚ улыбались по поводу‚ головой кивали. Тут‚ возле ключа‚ Оплечуев выговаривался без утайки: в беседе молчания не стыдны души откровения, а одноглазый Аримасп подремывал в холодке под дубом и в разговор не встревал‚ ибо разговора их не ощущал. "С чего ты такой туманистый?" – "Скорбь сердце мое теснит‚ колыхание мыслей невозможное... " – "Отдай‚ и тебе отдастся". – "Как это?" – "Так это. На правду звали – не подвинулся. На любовь звали – заботы не взвалил. На бдения – время не уделил". – "Кругом досадители‚ душ истребители‚ пронырство одно и лжа..." – "Люто волнение мира сего. Без потопления не проплыть море житейское". – "Куда ж человеку податься‚ ежели на сердце тягость?" – "Огонь пеплом погребешь, долго не загаснет..."

А приметы уже нашептывали свое. В ту пору вышла погибель солнцу‚ помрачение на многие часы‚ птицы попадали в неведении – куда летать и зачем. Из озера вышла корова рогатая‚ кровью помочилась, назад ушла. Явился волк гол‚ без единой волосинки на нем‚ людей ел. Выловили из пруда мертвяка‚ взамен носа срам подпупный‚ а он хохотнул – и в воду. Церковь загорелась от молнии при чистом небе. Мука изгорчилась. Червь по огородам капусту поел. Снег лег на мерзлую землю‚ а в мае пришла талая вода и случилось потопление. Великие печали надлежали миру, всё затаилось до беды – до случая‚ а с бугра кто-то глядел равнодушно на ихнее обустройство‚ слюна стекала без остановки на замызганные лампасы...


4

...по вечерам‚ на закате дня‚ когда солнце укатывалось на покой и стихал неуемный ветер‚ когда розовели застенчивые облака и проклевывалась зябкая надежда на радость‚ удачу‚ на долгую‚ быть может‚ осмысленную жизнь‚ выходил на бугор старый‚ безобразный полководец, глядел‚ не моргая‚ на осажденный город.

Это была его особенность – глядеть‚ не моргая‚ как смотрят змеи‚ завораживая перед броском. Этим он пугал‚ подчинял себе и распластывал в покорности‚ вызывая страх‚ трепет‚ мерзкую дрожь в коленях‚ после которой подлые люди становились еще подлее и мостили дорогу телами‚ – сначала‚ конечно‚ чужими‚ а уж потом своими‚ – а честные и непримиримые‚ не стерпев унизительной дрожи‚ пускали себе пулю в лоб.

Полководец был стар до неприличия.

Стар‚ вял‚ пресыщен‚ груб‚ жесток‚ жаден и коварен‚ ядовит и гневлив‚ капризен‚ беспощаден и безобразен.

Никто не знал‚ сколько ему лет‚ как звать на самом деле‚ какого он роду-племени‚ откуда вышел и куда направляется: никто – даже тыловые крысы в сатиновых нарукавниках. Во всех расспросных листах он писал размашисто и поперек‚ старческими‚ заваливающимися в бессилии буквами: "Не ваше собачье дело".

Они жаловались на него в веках‚ страдали в кабинетах от обид-унижений‚ присылали повторные анкеты с невежливым напоминанием‚ и однажды полководец не вытерпел‚ поднял по тревоге войско‚ взял штурмом собственную столицу и передавил тыловых крыс по списку. Самого из всех настырного‚ самого из всех нахального – из обласканных лизунов – привязать велел к дулу пушки и выстрелил, сам поднес фитиль. Но был недоволен собою‚ дулся и бурчал до вечера: "Повторяешься‚ старик‚ повторяешься..."

Полководец брал города.

В княжествах и империях‚ в метрополиях и колониях‚ на островах и архипелагах. Укрепленные и беззащитные‚ с крепостными стенами и земляными валами‚ с надолбами, засеками и без них. Жители затворялись в городе‚ лили со стен горячую смолу и плескали кипяток‚ стреляли живым огнем, резались на вылазках ножами‚ проклинали и чародействовали‚ чтобы отвести напасть‚ но обреченным нет спасения.

Пожжёт и попленит.

Проснувшись поутру и хлебнув из кружки добрую порцию романеи‚ кизлярки‚ джина с тоником или горького дымчатого вина псинхитон‚ приправленного полынью‚ – смотря по тому‚ какой на дворе век‚ – он спрашивал у ординарца: "Что у нас на сегодня?" и приступал к делу. Это была его работа – брать города‚ и это у него получалось. Недаром на его гербе выписана рука‚ простертая на взятие‚ с девизом поверху: "Пожиратель пожирателей".

Всякий город был обречен и понимал это. Город защищался лишь для того‚ чтобы оттянуть час расправы‚ когда его отдадут на поток и разграбление. Можно‚ конечно‚ пойти на поклон с дарами‚ милости просить и замирения‚ но милость – она такова‚ что почище муки. Милость стоять на коленях. Поклоняться тупицам. Жить вполсилы и ежечасно отрекаться от естества.

Полководец не торопился со штурмом‚ оттягивая день победы‚ чтобы там‚ за могучими стенами‚ подъели запасы пищи и мужества‚ переспели в ожидании‚ и чтобы змейкой вползла обреченность: тряхни посильнее – и опадут. Они хорохорились поначалу: "Подступайте‚ ежели у вас по две головы!.." Молили в ночи‚ рыдая о погибели: "Батюшко милостивый! Владыка животов наших..." Делали бессмысленные вылазки‚ а он сминал в сшибке их полки‚ втаптывал обратно в ворота‚ но следом не шел: давал им доспеть. И они дозревали наконец, падали в подставленные его ладони в день бедствия и смятения.

Гремели проломные пушки. ушились стены от шума стрел. Солдаты жгли‚ пустошили‚ младенцев в реку метали‚ насиловали и одирали мертвых‚ ужасами неистовства устрашая. С визгом носились по булыжнику кусучие кони. Избы раскатывались по пепелищу дымными головнями. Кровь текла по улицам и через пороги домов, неподъемные камни волочила ручьями. Ручьи сливались в протоки‚ протоки – в реки‚ бурые реки впадали в моря‚ окрашивая у берегов‚ а от крика убиваемых волны восставали‚ корабли потрясались‚ якоря землю рыли. "Опять народы воюют"‚ – говаривали корабельщики и без оглядки уплывали за край моря‚ к островам прохлады и довольства‚ где сады с дубравами‚ цветов благоухание на утеху, доверчивых птиц множество. А полководец строгал со скуки липовую дощечку‚ пуская по ветру прозрачную‚ светлую стружку‚ обстругивая острым ножичком до полного пропадания‚ и принимался за следующую.

Сундуки с липовыми дощечками – единственное его имущество – возили следом в обозе‚ чтобы не переводились и в достаточном количестве были под рукой.

Случалось так‚ что жители разбегались по лесам до его появления‚ но пустые города он не брал – брезговал. Случалось и эдак‚ что занимал город нечаянно‚ с наскока-наезда‚ но не любил скороспешные победы: нечем потешить душу. И ждал с вожделением‚ долго и терпеливо‚ разгромив очередной город‚ пока он снова оправится и потучнеет‚ напитается добром и населением‚ насытится и возрадуется‚ чтобы осадить заново, в пламени вознести к небу.

Прикатывали из столицы ответственные недоумки с уклончивыми глазками‚ объявляли со значением: "Ради общего блага надо брать не этот город". – "А какой?" – спрашивал без интереса. "Вон тот". – "Хорошо. Возьмем тот тоже". Они его не понимали‚ эти‚ однодневки‚ меряющие жизнь десятилетиями. Один он знал‚ что брать придется любой город: теперь или потом, что за дело? Мертвяков положат без счета – хоть тын городи, земля напитается кровью до подземных вод‚ поселяне обойдутся без удобрений на полях‚ ибо урожай будет хорош.

Полководец смотрел с бугра – непременно с бугра – на обреченный город‚ и глаз загорался похотливо на привычный и сладостный раздражитель. А если не проглядывало возле приметных высот‚ его неисчислимые воины сбрасывали верхние одежды‚ грудой кидали на землю – и вот‚ возвышение. Город менял очертания под немигающим взглядом‚ громоздился и опадал куполами и минаретами‚ перетекал с черепичных крыш на соломенные‚ с холма переплывал на холм‚ с равнины во впадину: может это копилась слеза в старческом глазу‚ причудливо размывая подробности‚ а может всякий очередной город вбирал в себя прежние города‚ им уже осажденные‚ взятые‚ разгромленные и униженные.

Город тоже глядел на полководца со стен‚ из окон-бойниц‚ неотрывно‚ с надеждой-тоской, а тот менял очертания в глазах горожан‚ перетекая из оболочки в оболочку‚ от одного злообразия к другому‚ не оставляя надежд на сострадание.

Щека перекошена. Язык вывален. Глаз навыпучку. Слюна стекает по лампасу.

Каково время‚ таково и обличье...


5

Прапорщик от инфантерии‚ гарнизонный крупоед Оболдуев Угреватая Рожа – любитель жен и многосладкого пития – утерял покой в жизни своей от страстного взыграния чувств. Блуд проник в сердце его‚ прелюбодеяние в помыслы‚ злой почёс в причинное место‚ отчего и умучивался заполночь от самовольного истечения похоти‚ ослабу наводящего на организм. Возмечтал Оболдуев все лакомые на свете пороки‚ возжелал насытить помыслы постельные‚ а потому наскоро усаживался к столу‚ перо очинял‚ грамоту начертывал‚ печатью ее сургучил‚ а в той грамоте любезные его слова: "Сахар ты мой рассыпчатый! Желаю помириться полюбовно‚ дабы ты‚ славный кавалер-майор‚ на меня более не злобился. Мечтаю прибыть на целование и впредь друг на друга досады не держать".

Призвал к себе Проню Фуфая и слово молвил:

– Ой еси‚ слуга мой Личарда, послужи и на этот час! Поспеши безоглядно в деревеньку Талицу‚ отнеси челобитье к ненавистнику нашему Оплечуеву, высмотри в семь глаз‚ как бы извести кавалер-майора. А как его изведешь‚ отправляйся посольствовать‚ от меня свататься за злодей-девицу буланой масти‚ а ежели откажет‚ с нелюбви возьми.

Старичишка потыкливый‚ а хоботок вострит...

Слуга Личарда господина своего не ослушался‚ грамоту принял‚ коня взнуздал – и в путь. А Оплечуев тем часом сидел в унынии у окна и смотрел на заброшенный сад запущенной своей зрелости. Увидел незнакомца на кобыле‚ спросил без интереса:

– Кто таков? По делу приехал или с посланием?

– А есть я слуга Личарда‚ – ответил Проня Фуфай. – Привез грамоту от хозяина моего, отставного крупоеда Оболдуева.

Оплечуев грамоту принимал‚ рассургучивал да как закричит после прочтения:

– О‚ воронья душа‚ блудодей от инфантерии‚ пакостник несытый: то-то же вам! И я бы рад с Оболдуевым помириться‚ досады на него не держать‚ а не утишится Оболдуев на сей раз‚ и я его смертию сказню!

Налил серебряную чару вина‚ на стол поставил‚ а Личарда извернулся через подоконник и всыпал неприметно усыпляющего зелья.

– Пей‚ – повелел Оплечуев. – В знак милости.

– Не гораздо делаешь‚ – возразил Личарда. – Не доведется мне‚ холопу‚ прежде тебя пить. Выпей уж ты первым‚ а мне пусть другую нальют.

Тот выпил до дна и с ног в сон уклонился‚ в забытье чувств.

Милитриса возлежала тем разом в опочивальне‚ на многомягкой постели‚ компоты кушала‚ вишню в патоке‚ взвар на меду для утучнения плоти‚ а девка Марфутка подносила без счета. Бежала из погреба в дом‚ а на пути Личарда на коне:

– Приехал я от доброго и славного господина посольствовать‚ за злодей прекрасную девицу свататься‚ а ежели откажет‚ с нелюбви взять. Так и передай.

Марфутка пошла – передала:

– Милитриса Кирбитьевна! Приехал Проня Фуфай от дурака Оболдуева: посольствовать и за тебя свататься. А ежели откажешь‚ с нелюбви возьмет. Что скажешь на это?

Задумалась Милитриса. Вариянты просчитала.

– К чему ты такое говоришь‚ девка-чернавка? – молвила с досадой. – Что это крупоед ваш да меня смущает? За младостью лет не пойду за Оболдуева‚ не пойду и за Оплечуева. Ко мне в Воруй-городке запись неизбывная у мадам Аграфены‚ на ночи вперед‚ а от той записи – верные доходы в заведении и прибыток хорош. Как постарее буду и народ схлынет‚ тогда пусть сватается. Так и передай.

Пошла – передала:

– Молода больно. За младостью лет не пойдет за Оболдуева‚ не пойдет и за Оплечуева. К ней в Воруй-городке толпы неизбывные у Аграфены‚ а от тех толп – прибыток верный и доходы хороши. Как народ схлынет‚ так и приходи.

Делать нечего. Порешил Личарда с нелюбви брать: вышиб дверь в дом‚ проломил стену в спальные покои‚ ухватил злодей-девицу за всякое место‚ перекинул через лошадь и умыкнул в ночь. А она тряслась на кобыльей кости‚ скучала, за достатком времени высчитывала накопления. Под утро Проня остановился в поле‚ рядно расстелил‚ пожелал любви от злодей-девицы.

– А чего у тебя есть?

– Деньга. Да еще довесок.

Отвесила ему на деньгу с довеском и далее потрусили.

Отставной кавалер-майор Оплечуев спал час с того зелья‚ спал другой‚ а девка Марфутка глядела на него без помех‚ в шумных воздыханиях‚ ибо некому было повторять шутейно:

– Узрила из своих хором Бову на конюшне‚ и от Бовины красоты во всю конюшню осветило...

Восстал Оплечуев ото сна‚ не ущупал Милитрисы в готовности, вскричал криком‚ как в трубы затрубил:

– Так вон что злодеи удумали! Не гораздо и им будет!..

Яростью великою разжегся‚ на доброго коня вскочил‚ во всю мочь поскакал – настичь и обиду отомстить.

– Аще умчит кто девку! – кричал в гневе и бакенбарду пушил. – Рыгатель ядовитый! Блудник и гнусодей! Прежде вы воздыхали без причины. Но то было прежде!..

Сосед от инфантерии‚ прапорщик от котлет Оболдуев Угреватая Рожа поджидал девицу во взыгрании чувств‚ дабы незамедлительно в ублуд пойти‚ на внебрачное совокупление. Брал ее за белы руки‚ облекал в драгоценные наряды‚ чтобы было чего снимать‚ и предались они блаженному объядению. Ренские и рамонеи‚ и водки‚ и вина процеженные‚ меды малиновые‚ пиво с кардамоном. А как пирование отошло‚ воспалил Оболдуева похотения пламень‚ воспел крупоед в нетерпении чувств:

– Раскрасавица-злодейка‚ ад души моей умерь!..

Иными словами:

– Очень бы я желал иметь с вами любовь...

А девица со всей отдачей:

– Дак чего ж...

Целовала его в угреватую рожу‚ укладывала на пуховую перину‚ сажала уд грешный во мрак свой кромешный‚ а Василий Савельев сын Оплечуев тут как тут:

– Кто девку растлит насильством! Моя она‚ и кромешность для меня. А вам – кисельные объедки!

Что тут стало! Оболдуев затворился накрепко за дубовой дверью‚ а отомститель за неправды стену рушил безотступно‚ криком кричал с великим угрожением:

– А не сдадите мне Милитрису Кирбитьевну‚ начну бить и увечить за сотворение пронырства, без покаяния злой смерти предам!

Были у Оболдуева псы-выжлецы‚ что медведя рвали молчком‚ без лая‚ волка драли на части‚ зверя лапистого, так и те с его угрожения в страхе под кровать полезли. А злодей-девица говорит Оболдуеву:

– Кто это не дает нам упокою ни в день‚ ни в ночь?

– Это стучится ненавистный сосед мой‚ отставной кавалер-майор. А ежели стену пробьет‚ ужо нам от Оплечуева живыми не быть.

И Личарду вперед выставил на утишение соседского гнева.

– Так это ты опоил меня зельем? – вскричал Оплечуев. – О‚ злодей Проня Фуфай! Мерзостен и проклинателен!

Ткнул его не ото всей силы: верный Личарда пал мертв – не дохнул, три дня лежал, едва встал.

Возвращался Оплечуев с победой‚ радостен был и в дуду дудел. А Милитриса вновь тряслась на конской кости‚ выгадывая от перемены фортуны неизбывного прибавления достатков.

Воротились‚ вошли в покои‚ намекнула немедля в прозрачности намерений:

– Понесла я чрево от тебя: неведомо – сын‚ неведомо – дочь. А чтобы извести его‚ потребны средства.

Поглядел на нее‚ зевнул‚ сказал с омерзением:

– Ступай прочь.

Ушел в кабинет‚ улегся на канапе и сна вкусил.


6

Василий Савельев сын Оплечуев расположился с утра у окна‚ в кресле крапивного цвета‚ подбитого для красы медными гвоздиками. Распечатал стопу писчей бумаги‚ долил в дедовский сосудец купоросных чернил‚ очинил ножичком гусиное перо‚ обмакнул‚ снял соринку с острия‚ записал мелким письмом на порожнем листе: "Блохи. Ихние сословия. Чины‚ ранги и жалованные достоинства: в каком кто состоит. Род занятий и смысл бытия". Тряхнул песочницей для просушки чернил‚ сдунул песок на пол‚ поскреб ножичком с бережением‚ снимая с бумаги цеплючего пера сбрызг‚ вывел не без старания: "По законам Российской империи блохи путешествуют без подорожной‚ меняя седоков на всякой почтовой станции‚ пока оные пьют водку‚ а ямщики перекладывают лошадей. Ежели фортуна благосклонна и в щедром благоволении‚ то перепрыгнув с самоеда северных тундр на перекупщика при пронырливых оборотах‚ блоха-обыватель способна поменять сословие и занять иное положение в обществе. Ибо чрез самоедскую пушную рухлядь дано ей попасть на корыстного купчину в губернии‚ с тайным купеческим подношением перебраться на вороватого асессора в канцелярии‚ в должностном чиновьем пакете скакать на перекладных с молодцом-фельдъегерем, дабы проникнуть во дворец‚ в тайное тайных, под фижмы августейшей особы‚ познав прежде других диктуемое из державных уст‚ начертанное писчим пером на веленевой лосковатой бумаге: "Великое благополучие для человека быть в таких обстоятельствах‚ что‚ когда страсти его вперяют в него мысли быть злым‚ он‚ однако‚ считает себе за полезнее не быть злым..." Но ежели таковые обстоятельства не имеют места в обществе‚ а народ вкруг злеет без меры‚ всяк всякого прикладывая к ногтю, то желание блохи отправиться в край отдаленный‚ где воды льющиеся, плодоносие садов, пчелисто и овощей предостаточно‚ хлебные злаки вызревают без помех‚ так что навоз на поля не возят‚ понеже непотребно есть. Мечтанием всякой блохи найти край Офирский‚ распрохладистый‚ без нужды и забот‚ одаренный небесным доброуханием‚ а в том краю – сильные‚ многодельные работники‚ к ядению употребительные‚ блохам от которых доставляется постель и беспечальное прокормление... Нотабене. Музыка у блох – искусство согласного сочетания звуков. Веер у блох – предмет для навевания прохлады. Гребень – снаряд с зубьями. Быстрая вошка первой на гребешок попадает. И блошка тоже..."

Вдруг пение послышалось и поступь в спотыкании. Шагал по двору Алеша Песенка‚ обернутый в рогожные обноски‚ выпевал нестойким голоском:

– Как подул тут ветерочек и упал наш комарочек...

Алеша-подсоседник жил по чужим дворам‚ своего хозяйства не имея‚ по привычке к нужде в довольном равнодушии. Время проводил необдуманно‚ от подпития к подпитию‚ ветром относим от праведной жизни‚ засиживался в кабаке в задушевных излияниях‚ закладывал сермягу с портками‚ рубаху-нательницу‚ и ему выдавали на дорогу рогожное отрепье‚ истасканную ветошь‚ гуни кабацкие‚ дабы не шагал по деревне нагоходцем‚ в единых лаптях‚ видом срама своего не вводил девок в искушение.

Оплечуев поглядел на него с интересом‚ сказал:

– Ты у нас‚ Алексей‚ человек государственный. На тебе держится питейный промысел‚ источник умножения казенных доходов. Ежели б знал‚ дурень‚ как долго изыскивали некий источник‚ который умаления иметь не может в едином циркулярном обращении. Тут ты и народился.

Тот только руками развёл:

– Афанасия ломает с ненастия‚ Савелия ломает с похмелия...

– В солдаты тебя сдать?

Алеша поглядел на него‚ глазами в глаза:

– Кто ж тебе петь станет?

Когда становилось неприютно по вечерам‚ Оплечуев звал его в дом‚ и Алеша утишал тоску ангельским пением:

– Что так скучно‚ что так грустно‚ день идет не в день. А бывало‚ распевал я‚ шапка набекрень...

Шапка набекрень по молодости‚ соболи на девичьи плечи‚ чулочки – шелк ал‚ башмачки – сафьян синь‚ атлас травчатый‚ кружевца мишурные‚ тафта дымчатая‚ парча узорочья‚ горностаи на рытом бархате жаркого‚ рудожелтого цвета померанц‚ чтобы ножка в меху утопала‚ улыбка отпархивала‚ восторгом отхлестывало через край. Прыгнуть в коляску и покатить прочь‚ путем на всю жизнь‚ нигде не останавливаясь‚ ни с кем не заговаривая‚ и катить так до старости‚ когда пустынно вокруг‚ тепло и неярко‚ локоток девичий под рукой. Свидания шли к концу‚ последние их восторги: чем меньше дней‚ тем радостней встречи. Разошлись‚ как на час‚ не веря в неизбежное‚ а уводили под венец радость непроцелованную – помертвел и стал бледен‚ сладкие дни претворились в горькие‚ ненужной сделалась жизнь: что в летний зной‚ что в зимнее померзание.

– Алексей‚ – сказал‚ помедлив. – Лютых кореньев принеси. Вложить отраву в чашу мою.

Алеша Песенка‚ сведущий в травах‚ сразу протрезвел:

– Нету у меня‚ барин.

– На болота сходи.

– И там нету. Тебе‚ барин‚ белена потребна‚ одурник‚ пёсья вишня: нынче на них недород и трава поникловатая.

Помолчал‚ признался через неохоту:

– У меня‚ Алексей‚ комок на сердце‚ слеза непроливная...

– Закуси горе луковицей. Оно и прольется.

– Ох‚ малый‚ – пощурился на него Оплечуев. – Дождешься у меня. Вот продам Оболдуеву‚ ты у него запоешь.

Усом не дрогнул:

– На твоей воле‚ барин.

И затянул на отходе грусть-напевочку:

– Время минет‚ кровь застынет‚ замолчит печаль...

А Оплечуев снова взялся за перо: "Блохам всеведения не дано, дабы пронзать утаённое умственным взором. Не дано блохам прозрения с проницанием от недеятельного состояния души. Случай искушает и завораживает блошиный разум‚ затеняя Промысел; прорицатель с предвещателем редки у блох‚ ими ненавистны‚ смысл бытия теряется в неразгаданных туманах. У всякой блохи‚ плавающей в мути житейской‚ свой промысел‚ натуга с истомой‚ суетные старания мимотекущей жизни‚ и утешения в скорбях ей не дано. Блохи глупеют от неудачи и от удачи тоже глупеют..."

– Афанасий! Стань статуем.

Застучало дверями. Загремело на подходе. Выступил из темного угла Афанасий‚ домашний управитель‚ которого он озадачивал:

– Вот я гляжу на тебя и прозреваю: оскудевает род человечий. Ты‚ Афанасий‚ коего взгляда на жизнь? Сардонического или саркастического?

Афанасий вздохнул и головой мотнул‚ будто отбивался от мухи. Афанасия затруднял собственный ход мыслей‚ и додумывая‚ должно быть‚ утрешнее‚ мутноумное‚ ответил неясно:

– Куда дерево наклонилось‚ туда его и секут...

Надулся на такие слова‚ постонал всласть:

– Пламень печали поедает меня и нету облегчения скорбей. Кто мне наследник и поминатель по смерти моей будет?

Афанасий сказал без интереса:

– Наследышу откуда взяться? А поминать – попу накажи.

Оплечуев забегал по комнате в великом гневе:

– Отвечай прямо: какова твоя фикция‚ житейский человек? Плод воображения каков? Ты‚ Афанасий‚ художеств своих начинатель иль начатого украситель?

Афанасий на это не ответил. Стоял – смурнел‚ волосья застилали лицо.

– Спросим иначе‚ – грозно сказал Оплечуев. – Ты‚ случаем‚ не фармазон? Ежели фармазон‚ нам на тебя доносы писать да в железа ковать.

И быстро:

– Где девка Марфутка? Отчего воздыханий не слышу?

– Ее в хлев отослали‚ – сказал Афанасий. – Говно выгребать. Коровы до крыши засрали.

Поглядел на него‚ пощурился:

– О прегрубое сердце ваше! О душа окамененного нрава! Ты‚ Афанасий‚ чужд всякой чувствительности к изящному. Вот отправлю на обучение в город Париж вместе с законной женой Оришкой‚ дабы воротились назад в прегалантерейном обхождении: щеголь‚ обтяжной франт мусье Жан-Поль и жена Жозефина – субретка. Согласен?

– Да хоть как‚ – молвил мусье и переступил босыми ступнями: мозоль на три пальца. – Мне идти?

– Погоди. Кто Марфутку отослал?

– Эта. Гульная баба. Ей воздыхания спать мешают.

– Думаю так‚ – определил Оплечуев в размышлении. – Не от врожденного зложелательства‚ но едино по лености чувств. – И повелел: – В хлев. Милитрису Кирбитьевну. Вилы в руки – и к самым серючим коровам!

– Может к быку? – предложил мусье Жан.

Осклабился:

– К быку тоже. Чтоб иным неповадно было.

Тот пошел прочь‚ а Оплечуев вослед:

– Марфутку вернуть – и немедля. Воздыхания тоже.

И записал для памяти: "Блохи сии‚ более вредные‚ нежели полезные для общества‚ относятся к себе заинтересованно‚ ибо во всяком возрасте проступает всякое. Сколько на свете одиноких блох! Сколько нерастраченной нежности! Злость с завистью расходуются без труда‚ а любовь с нежностью вянут без потребления и обращаются в ту же злость‚ ибо управлять счастьем блохе не можно..."


7

В то самое утро пришагал по утёртой дороге нездешний молодец: шляпа с подхватом‚ ус завитком‚ серьга в ухе‚ кудри на пробор и лубяной короб на спине. То был Матюша Фертик – вралеватый, задиристый прокуда‚ Матюша Прыткач – наторелый проказ‚ пакостливый и увилистый Матюша Урви-Ухо‚ валетной красы бес Матюшка: будто рога под шапкой и хвост в шароварах.

Подошел‚ поклон отвесил:

– Вашему преблаженству – многожизненного пребывания. Века долгого‚ ума довольного.

– Ты кто есть? – поинтересовался Оплечуев.

Ответил:

– Офеня. Ходебщик. Мимоходя. Природный от торговли человек.

– А в коробе чего?

Раскрыл. Зачастил. Стал выкладывать:

– Перчатки миткалевые. Гребни роговые. Пояски плетеные. Тесьма тканая. Гарусные чулочки с зачесом. Пуговки на нашивание. Барыня есть?

– Барыни нет.

– Зови! Иголки-нитки‚ снурочки-помада – щепетильный товар.

Оплечуев улыбнулся без охоты‚ но Матюшу не погнал:

– Откуда идешь?

– Да хоть откуда. Мы‚ барин‚ живем походя и сыскать нас негде.

– Куда теперь?

– Да хоть куда. Ватага для попутья – и пошагали. На Сурожском море побывали‚ на Хвалынском погостили‚ до Арменского царства добирались‚ в Задонские земли захаживали‚ бежали по морю с пособными ветрами до самого Загишпанского государства‚ метали сходни на берег‚ и шпанский король торговал для дочери колонскую водицу в скляницах...

– Врешь‚ – порадовался на него Оплечуев. – Точно по книге.

– Вру‚ барин‚ как не соврать? Дело торговое. Губ-трёп. Лясы да балясы. Наше дело настырное: похваля продать‚ а хуля купить.

Оплечуеву завидно:

– Ври дальше.

Просить не надо:

– Куда ни придешь‚ гулевые тебе хлеба‚ напитки-наедки‚ гущеедное почерпание до сытости. Гусь‚ поди сюда! Пришел. Гусь‚ ложись на сковороду! Лег. В винном потоплении время проводили.

– А обидят в дороге?

– Нас обидь! У нас татарва на подхвате: Муса‚ Магмут‚ Юсуп – ханов человек‚ Сантагул и брат его Кудангул. Только мигни: в куль да в воду!

Выглянула из коровника дева в неглиже‚ высмотрела товар-галантерей‚ шевельнула на Матюшу бедром:

– Подари что ни есть.

А он:

– Пойди охолодей. Дарило уплыло. Осталось одно купило.

Она и ушла в обиде: лепёхи с пола сковыривать. Поглядел вослед‚ потом на барина‚ головой покачал:

– Что-то ты нынче несмеятелен. – И зашептал: – Имею. От сокрушения души. Две капли вовнутрь. Ко многим страданиям потребно – лучше лучшего!

Оплечуев вздохнул:

– Ступай на кухню. Пусть покормят.

Записал невторопях: "Змея скидывает кожу‚ чтобы не передержать на себе‚ и вот – кожа заново. Ящерка скидывает хвост‚ жизнь спасая от погони‚ но вот – хвост отрос. Блохе же скидывать нечего. Всякая потеря для нее губительна‚ и первый закон блошиного бытия таков: не посмотря в окно‚ не плюй. Милостивейшее расположение властителей блоха впитывает с восторгом‚ во всяком понуждении усматривая мудрость и благие намерения‚ ибо другой закон бытия: пресмыкание – ползание бескрылых..."

Матюша вошел в дом‚ углядел травные связки под потолком‚ унюхал дух можжевеловый‚ дух полынный‚ услыхал с кухни шумные воздыхания. Дверь приоткрыл‚ одну ногу занёс через порог‚ а про другую позабыл. Стояла пред ним девка ненарушенная‚ дурна и черна‚ а глаза в невозможную просинь‚ глаза – иссинь-цветки‚ каких в поле не найти, на платках не сыскать.

– Девка‚ – сказал со значением. – Пред тобой муж без жены и отец без детей. Знай у меня: ягоды берут‚ яблони трясут‚ девок ломают.

Повернула его за плечи и дверь затворила: воздыхания надлежали одному Оплечуеву‚ кавалер-майору‚ к прочим мужчинам касательства не имели.

– Девка‚ – занудил жалостливо. – Оголодавши... Нагостно и необувенно... Неужто перевелись нищих питатели и жаждущих напоители?

Сжалилась над захожим гостем‚ тарелку поставила‚ и Матюша припал к столу‚ как зверь к добыче. Рвал зубом пирог с кашей‚ выгребал щи хлебальной ложкой‚ подбирал куру в лапше‚ а Оплечуев сидел возле – интересовался:

– Не видал ты в своих хождениях – хоть где‚ хоть какой народ здравого пребывания‚ время проводящий в услаждении горьких чувств?

– Не‚ барин‚ не видал.

Помолчал‚ посутулился‚ снова озадачил:

– Не слыхал ты в своих хождениях – хоть где‚ хоть в какой земле о жизни неизбывной‚ без недугов неисцеленных?

– Этого не слыхал. А слыхал я‚ барин‚ что враг стал на поле‚ шатры расставил и границу обложил. А во главе всех – не весть царь‚ не весть король.

Оплечуев враз загорелся‚ как труба позвала:

– Сила сарацинская‚ сатанино воинство‚ тысячи несметных тысяч?! – И забегал по комнате в великом волнении: – Вынул‚ злодей‚ меч из влагалища‚ потряс его на Европу‚ ныне желает и нас похолопить?..

– Это уж так‚ – докончил Матюша. – Где ни прошел‚ многие пакости учинил: ни крестов на церквах‚ ни звону‚ и иконы пощипаны на лучину.

Поел‚ тарелку отодвинул:

– А больше всё.

– Как звать злодея? – строго спросил кавалер-майор.

– А есть он царь Киркоус. Король Маркобрюн. Процимбал Корсиканус.

– Афанасий!

Пришел Афанасий‚ домашний управитель.

– Чего надо?

– Верный оруженосец двора моего! Враг на подходе‚ нападатель и разоритель! Где сабля?

– Где‚ где. В клети.

– Вынуть‚ – повелел. – Вычистить и выточить.

Оруженосец только спросил:

– Седлать?

– Седлай.

И они поехали к гипербореям. В Затенье. На беседу молчания и души откровения. "Подступает пожар великого волнения‚ наглое утеснение с насильством..." – "Да не мутят тебя размышления твои. Покою без непокоя не бывать". – "Подвинуться ли на разлитие крови? Упрятаться в лесной земле? Как Господь на разум наставит?.." – "Всякому делу свой час, а безвременное начинание суетно и бездельно. Пойди‚ порази его..."


8

...на бугре‚ в кресле‚ перед командирской своей палаткой мумией костенел полководец‚ ужасный видом своим‚ и ждал терпеливо‚ когда же поменяет и это тело‚ годное лишь на выброс. Щека перекошена. Рука скрючена. Глаз пучится. И мычание изо рта – не разбери-поймешь.

Он скидывал их неоднократно‚ прежние свои тела‚ в веках и обличьях. Его протыкали копьем‚ дырявили пулей‚ морили в лютой темнице‚ курицу приправляли ядом‚ а он говорил со скукой: "Сколько можно?" и падал замертво. Это сначала раздражало – подстраиваться к новому телу‚ терпеть непривычные изгибы и капризы‚ привыкать к виду его и запаху. Одно из тел любило спать на камнях. Другое принимало ванну из молока кобылиц. Третье нежилось в пуховых перинах. Четвертое бегало с горы на гору‚ чтобы наросли мышцы. Был он хромым в веках‚ был одноглазым‚ плешивым и златокудрым‚ красавцем-гигантом и сморчком-пигмеем. В облике великого Александра – молодым и удачливым‚ блистательным и непобедимым – возжелал в гордыни‚ чтобы провозгласили его богом‚ а потому собрался народ и постановил: "Если тебе угодно быть богом‚ будь им..."

Полководец сидел в задумчивости на бугре‚ как обдумывал новый обходной маневр‚ фронтальный удар‚ засады с подкопами‚ а за спиной бронзовели слуги‚ преданные его служители‚ которые сошли с запяток кареты и понавесили на себя звания-регалии.

Полковник Груздь. Генерал Бушуй. Маршалы Сусляй и Телепень.

Стояли кучно. Глядели грозно. Сплачивались плечом к плечу‚ отстаивая идеалы. Несокрушимо демонстрировали верность заветам. Соображали коллективно и поодиночке‚ на кого воскурить гонение‚ а на кого фимиам. И кулаки навешивали на грудь от напора силы и соблазна власти.

– Вечно живой и теплый‚ – говорили в пространство‚ опровергая заключения лекарей. – Вечно яркий и звонкий.

Стояли за спиной верные его лакеи‚ скорпионы-единомышленники‚ пузырили в штаны‚ просыхали и снова пузырили. Не отойти. Не отвернуться. Не расслабиться.

Отойдешь – сожрут.

Серый свет плескался о серые их лица‚ серые зрачки выглядывали из серых глазниц‚ серая кожа залысин просвечивала через редкие серые волосы.

Ужас. Кошмар. Фотомонтаж!

Полководец терпел пошлые их рожи‚ перегар коньяка с луком‚ мерзкий скрип портупей и не мешал резвиться‚ как не мешал многим до них‚ теперь уже позабытым‚ с их громкими чинами-претензиями. Они заводились возле него‚ мелкие и прожорливые‚ как мокрицы заводятся на сырости‚ а он только терпел их‚ давал прозвища – Ваша Ползучесть‚ Ваша Вонючесть‚ Ваша Трескучесть, каблуком давил походя. Одни вокруг идиоты беспросветные‚ презлые ласкатели‚ брюхатые трапезолизатели‚ которые врали в глаза и льстили до тошноты‚ будто обожрался приторной‚ горло залепляющей патокой.

Служил у него Главный Профурсет‚ чванливый и обидчивый‚ что с важностью ездил на белом слоне в окружении разукрашенных копьеносцев. Надевал златотканный мундир с кортиком‚ рисовал круг на земле‚ сам с собою играл в "ножички". Воткнет кортик в землю‚ отрежет новую территорию‚ повесит орден на грудь. Еще отрежет – еще орден. В один из дней ордена перевесили и завалили Профурсета на сторону, с белого слона на острое копье.

Прислуживал ему Плут-Прилипала‚ по специальности тюрьмовед: умный‚ злохитрый‚ глумливый и нагловатый. Возил в обозе вечный огонь‚ вечный огонь на вечном хранении: вшей прожаривать‚ пятки подпаливать‚ из щелей выкуривать – незаменимо в походной жизни.

Ходил при нем Главный Любимчик, ответственный за искажение правды‚ враль‚ срамослов и оскорбитель. Считался у полководца в великом приближении, и в том приближении будучи‚ продешевил‚ измену учинив‚ укоротив на голову жизнь свою.

Крутился при штабе трубач-идиот‚ что возвещал "прием пищи"‚ только "прием пищи" по многу раз на день. Прижился дураковатый старик-знаменосец‚ который давно уж не понимал‚ какое знамя вздергивал в пылу битвы‚ куда вел за собой и кого. Кормился перебежчик из осажденного города‚ что выдавал потайные ходы‚ слабину в обороне‚ планы и намерения – в неограниченных количествах и за умеренные цены. Был даже писатель – ловок в словесах и в писании коварен: сам прибился к обозу. Оды сочинял на взятия городов. Согласия на безоговорочные капитуляции. Чистосердечные признания врагов любого народа. В глуши‚ на марше‚ вдалеке от культурных центров – без хорошего написателя не обойтись. Вышагивали за войском дураки на четвереньках‚ высунув до отказа розовые языки‚ чернея голым гузном в саже‚ пятками отдавая честь в скрытом от непосвященного смысле. Ехали вповалку на телегах пройдохи-авгуры в птичьих экскрементах‚ что гадали по священным курам. Шла следом гнусная, безобразная‚ гнилью пахнущая толпа: знахари с кудесниками‚ лихари с лихарками‚ девки-пророчицы и девки-отгадчицы‚ колдуны из Лапландии‚ грозившие вознести солнце посреди ночи‚ волхвы египетские‚ гадатели по литым кумирам‚ чародеи-прелестники‚ прозорливцы и ворожеи‚ вызывающие духов и воскресающие мертвых. Кто гадал на жуках‚ кто на лягушках‚ а кто выдерживал дохлую мышь в старом вине и уверял‚ что способствовало. Они наперебой тянулись на цыпочках‚ чтобы заглянуть в завтрашний день‚ предсказать-предостеречь‚ но только он‚ один он знал наверняка‚ что завтра будет похожим на сегодня.Опять на его пути встанут города‚ которые надо брать.

Потому и катили в обозе бомбардиры, сапного дела мастера – пушками досаждать, метанием бомб утеснять, хитрости учинять для градского разорения‚ порох в подкопах запаливать‚ реки вздымать к потоплению осажденных. Катили корабельщики знающие море‚ мастера огневого метания и панцирного дела‚ знатоки шкодливого лукавства и людей мордования. Везли в обозе – с бережением и про запас‚ для убиения себе подобных – стрелы с секирами‚ луки с налучниками‚ бердыши‚ дротики с палицами‚ латы‚ панцири и кольчуги‚ щиты‚ шеломы‚ наколенники и мисюрки‚ бандалеры с пиками‚ лядунки с натрусниками‚ ручные пищали‚ драгунские мушкеты‚ шпаги‚ ружейные сошки‚ фузеи‚ пульные самопалы‚ ядра с пыжами, а для них набойники‚ луки тугие‚ которые натягивали по пятьдесят человек зараз‚ фальконеты‚ мортиры для навесной стрельбы‚ тараны‚ картечницы‚ камнеметные баллисты‚ бочки с зелием‚ пушки дробовые и городового взятия‚ ратную сбрую‚ надобную ко всякой войне‚ наплечные ракеты, минометы, плакаты противорадиационной защиты – гриб-сморчок‚ взметнувшийся над миром‚ будто гигантский мозг‚ задумавший недоброе.

Проклюнулся в тылу Шиллер-Школьник‚ хиромант-физиономист и френо-графолог: "Скопируйте ладонь руки со всеми линиями‚ пришлите в конверте с приложением рубля‚ и я не замедлю с разъяснением и ответами на вопросы..." Полководец не поленился – скопировал ладонь‚ пометил на ней линии жизни‚ ума и сердца‚ пририсовал бугорки власти‚ печали‚ фантазии и любви‚ не позабыл философический узел с линией печени‚ приложил рубль и отправил со скороходом. Шиллер-Школьник не замедлил с ответом: имеется у полководца привязанность к детям‚ доброта с благодушием‚ мудрость и прозорливость‚ любовь к сверхчувственному и склонность к поэзии. Похмыкал‚ повеселился‚ поднял по тревоге дивизии‚ взял город‚ отобрал у хироманта рубль‚ вздернул физиономиста на фонаре‚ сжег труп‚ пепел зарядил в пушку и выстрелил по ветру. Но снова был недоволен собою‚ бурчал с обидой и раздражался: "Повторяешься‚ старик‚ повторяешься..."

Полководец томился на бугре в душевном сокрушении‚ мучался и порой постанывал‚ припоминая единственную свою любовь‚ нежную и манящую.

Она объявилась однажды посреди идиотов-прилипал‚ мимоездом завоевала его сердце.

Звали ее Большая Берта.

Он воспылал сразу‚ увидев ее могучие формы: такая мощная‚ такая надежная‚ с таким устойчивым задом‚ который не сотрясался ни при каком случае! Большая‚ очень Большая Берта: так и хотелось преклонить колени‚ уложить голову на стан‚ закрыть глаза и забыться в утешительном покое.

Он ухаживал за ней‚ как влюбленный мальчик‚ дарил цветы‚ пел романсы‚ шептал восхитительные глупости‚ даже вальсировал по ночам‚ прижавшись к ее могучей груди‚ в неге заваливался на траву.

Что говорить? Он с Бертой жил. Он Берту любил. Одну ее – и никого более.

В один из походов по бездорожью‚ через хляби непролазные, безмозглые его помощники загнали Берту в топь‚ в грязь‚ в раскисший до глубин земли чернозем и не сумели вытянуть обратно. А может не захотели. Полководец бушевал‚ стервенел‚ карал смертью направо и налево‚ в ярости крушил города‚ но Берту‚ его любимую Большую Берту вытянуть уже не смогли.

Зачем жить без нее?

Для кого брать города?..


9

Было оно так.

День преклонялся к вечеру‚ и Милитриса‚ умаявшись в хлеву от выгребания лепёх‚ пала на солому посреди серючих коров‚ выставив напоказ Афродитины прелести. А Василий Савельев сын Оплечуев вольготно опочил в спальных покоях и неспешно поплыл в дреме до первых петухов‚ в бессознательной деятельности души‚ разглядывая диковинные сновидения: хоть к ворожее ступай.

В тех снах у Оплечуева объявился прапорщик от инфантерии Оболдуев Угреватая Рожа‚ что взошел на постель в плотском хотении‚ сомкнул к ночи глаза и мутный сон усмотрел: едет по полю враг его Оплечуев на добром коне‚ в руке держит копье для прободания утробы‚ дабы скорую кончину навести‚ а на кого навести – неясно. Проснулся Оболдуев во сне у Оплечуева чуть жив, угасло от страха хотение плоти – мышью прошуршал по дому в дальний чулан‚ в житейскую рухлядь закопался и во сне у Оплечуева увидел Оболдуев иную картину.

В именитом‚ славном‚ богохранимом граде сидит на месте своем царь Зензевей Адарович‚ удивления преисполнен. А на Зензевее багряноносная порфира‚ крокон и виссон‚ корона жемчужная с финифтью‚ яхонты лазоревые на посохе‚ лалы с изумрудами‚ и весь он блистает нестерпимым светом величия и благородства помыслов.

– Верный мой дядька Симбалда‚ – говорит Зензевей Адарович во сне у Оболдуева‚ который во сне у Оплечуева. – Что это пред нашим царством за конское ржание‚ докучающее нашему монаршему превысокому достоинству? Войско ли подступает регулярное или орда визгучая?

Ответствует дядька Симбалда:

– Ваше превознесенное вельможество! Объявился у наших границ вселукавый варвар‚ упился завистью и намерение возымел – посох отнять‚ с царства тебя согнать‚ землю до конца разорить. А есть он досадитель‚ отечеству нашему истребитель‚ и от такого богатыря отстояться не можно.

Запечалился Зензевей Адарович во сне у Оболдуева‚ который затаился в чулане во сне у Оплечуева‚ поскорбел непомалу:

– Кто ж нашему царству здержатель и ото всех врагов оберегатель? Куда ни глянь: всяк тщится ненасытную утробу свою наполнить‚ великое вокруг медление и недоспех‚ утайка и лжа‚ измена и злое умышление. Сказано неспроста: умного пошли‚ за дураком сам пойди‚ – да где ж они‚ наши умники?

Глянул в окошко и видит: едет славный муж на добром коне‚ доблестью кипящий‚ в руке копье держит‚ учинившись на разлитие крови. Спрашивает его по сиюминутному государеву хотению:

– Христианского ты рода или татарского?

– Ваша вельможность! – отвечает витязь. – Я рода христианского‚ пономарев сын‚ бездетен‚ женат не бывал. Матушка моя на добрых жен платья мыла‚ тем голову свою кормила.

Вступился дядька Симбалда и говорит витязю:

– Неправда ваша. Ты ж помечен у нас в Бархатной книге‚ на пятьсот третьей странице‚ в пятом столбце сверху. А есть ты отставной кавалер-майор Василий Савельев сын Оплечуев из деревеньки Талицы‚ к целованию руки допущенный. Должно тебе на подвиг подвинуться‚ ибо царь-батюшка Зензевей Адарович от неспокойства уже успел поседеть.

– Тогда так‚ – говорит Василий Савельев во сне у Оболдуева‚ который обретался во сне у Оплечуева. – Долго спишь‚ Зензевей Адарович‚ мало ведаешь. Явился под наши границы Маркобрюн Салтанович и маршал его Лукопер‚ могутный богатырь. Многие короли выехали против него‚ а Лукопер заправил копье глухим концом‚ королей посшибал‚ и они под лавкой связаны у него лежат.

– Верный мой Оплечуев! – воззвал Зензевей Адарович‚ маслами обрызганный для благоуханности. – Опечалился слух мой. О горе! О увы! После Всевышнего – одна на тебя надежда! Учини прилежное тщание‚ поостри меч на врага‚ стань нашему царству здержатель, ото всех врагов оберегатель.

А Оплечуев с охотой:

– Ну так что ж. Надобно Лукоперу плешь разбить. Земля упокоится тогда и возрадуется.

Поскакал он на битву‚ а Зензевей Адарович вослед:

– Желал бы я знать‚ где обретается запасной оберегатель‚ прапорщик от инфантерии Оболдуев Угреватая Рожа?

– А обретается он в чулане‚ – отвечает Оплечуев. – Под житейской рухлядью. С ним посчитаемся особо.

Проснулся Оболдуев во сне у Оплечуева‚ беспокойным духом томим‚ прочь побежал в великом опасении‚ забился в глубокий подпол‚ кадками с капустой заставился‚ картошкой завалился – и увидел иной сон.

Стоит на границе королевский шатер‚ сидит в том шатре поганый Markobrun Салтанович: роста малого‚ образа нелепого‚ плотен‚ бледен‚ шея коротка и толста‚ голова велика‚ волосы черны. Сидит и совет держит‚ как бы ему реку перелезть, славного Зензевей Адаровича покорить. А по той стороне реки топот слышен‚ покрик богатырский‚ глаголы хульные‚ нестерпимые:

– Эй‚ ты‚ волкохищник‚ скаредная собака‚ богатырек в земле своей‚ состоящий у нас во всеобщем омерзении! Уложи гнев‚ меч свой упрячь‚ не то наказание учиню без пощадения‚ станешь посрамлен при множестве народа!

– Что он такое говорит? – спрашивает Markobrun‚ а дело было во сне у Оболдуева‚ который обретался в подполе во сне у Оплечуева‚ и перевести вокруг некому.

Вскричал Markobrun Салтанович богатырским криком:

– Толмача! И немедля! В сон к Оболдуеву!

Является толмач и говорит:

– Повторите‚ если не трудно.

Оплечуев повторяет с охотой:

– Не шевель чужой щавель! Не то жрать тебе у нас кобылятину дохлую‚ лакать грязь жижную‚ живу никак не быть: гром победы раздавайся‚ веселися храбрый Росс!

– А говорит он‚ – перетолмачивает толмач‚ – что по ихнему стародавнему обычаю должен ты непременно помереть.

Насупился Markobrun Салтанович‚ а Оплечуев по берегу скачет и лает его позорною лаею:

– Злобесным собачьим умыслом! Бесовской жаждой к кровопролитию! Сатанинским превозношением! Превозношение есть: кичение‚ надутость‚ пыха! Пыха – она же спесь‚ надменность и зазнайство. Нишкни ты‚ воробей‚ не почирикивай!

– Что он теперь говорит? – спрашивает поганый Markobrun.

– А говорит он‚ – растолмачивает ему толмач‚ – что надутыш ты‚ зазнай и спесивец.

Разгневался Markobrun Салтанович на Оплечуева‚ который во сне у Оболдуева‚ который во сне у Оплечуева‚ вопрошает надменными словесами:

– Червь‚ пепел‚ грязь смрадная: кто есть таков?

А Оплечуев – без почтения:

– Третьего твоего отца от второй матери десятый найденыш.

– Да это Оплечуев‚ – толмачит своё толмач‚ – кавалер-майор. Кто ж его не знает?

– Ты встал против меня? – распыхался Markobrun. – Ты‚ Opletchuev?!

– Я‚ Оплечуев.

– Против героя героев‚ которому подобных нет в мире?

– А ули тебе!

– Которого не с кем сравнивать‚ нет слов описать его размеры?

– А рать на тебя!

– Да знаешь ли ты‚ что девятьсот лошадей тащат колесницу из-за тяжести тела моего? Что семьдесят царей подбирают крошки под моим столом? Да ваш Зензевей от меня задрожит‚ а ты‚ дерзкий поругатель‚ смерть получишь!

Вышел Markobrun Салтанович из шатра‚ яростью пыхая‚ повелел перелезать через реку‚ наскоро и с поспешением.

Тронулись в путь двунадесять языков‚ неисчислимые‚ как звезды небесные. Первая колонна вплавь одолевала стремнину‚ всадники с седел пили про запас быструю воду. Вторая колонна переходила вброд: коням было по горло‚ и всадники пили досыта. Третья колонна переступала по сырым камням‚ и пили уже под копытами лошадей. А последняя шла по суху‚ не было капли воды в реке – вся выпита.

Markobrun кричал им вослед в гордыне подражания:

– Города разрушить‚ улицы распахать‚ площади засеять солью‚ не оставить никого‚ на стену мочащегося! Кто умрет в городе‚ того поедят псы‚ кто ляжет в поле – склюют птицы небесные!

А маршалу так повелел:

– Уклонись с пути‚ шпажный боец‚ славный маршал Lu'Koper‚ разыщи непременно Opletchuevа‚ чтоб его за тот сон злой смерти предать. Посажу в морильню‚ наложу цепи‚ двери песком присыплю‚ не дам пить ему‚ не дам есть‚ дабы вскричал Opletchuev: "Ужо приближается мне смерть голодная!.."

Маршал Lu'Koper ответствовал:

– Не сумлевайся‚ Markobrun Салтанович. Его деревенька близ пути лежит‚ и мы‚ шед мимо‚ его возьмем‚ чтоб в засаженьи умер.

И поскакал на дело. Заодно пофуражировать‚ припасов для войска собрать.

А Markobrun вослед:

– Для вящей же надежности и Oboldueva сказни‚ Угреватую Рожу. Дабы не снил за компанию сны непотребные.

– Где ж его сыскать?

– А сыскать его в глубоком подполе. За кадками с капустой‚ картофелем заваленного.

Завопил Оболдуев из-под запасов зимнего пропитания:

– Сон есть ума пошествие в непошествии телесном! И я за то не ответчик!..

Проснулся Оболдуев во сне у Оплечуева‚ потным ужасом одержим‚ поскакал в дальние ото всех губернии‚ во град Сумин – отсидеться‚ а тот град стенами весьма крепок и от границ удален на три года скакания...


10

Пасмурно стало с перемешкою‚ ветром нагнало тучи к пролитию вод‚ а как солнце на покат пошло‚ накрапало и потишало. Ночь шла чередом к нескорому рассвету‚ ночь спелой луны; неусыпному оку прозревались в Талице малоприметные события.

Девка Марфутка елозила на кухне по половицам, щи подбирала пригоршней из опрокинутого чугуна. Черпнет жидкого варева – и обратно в чугун. Черпнет погуще и туда же. Пыхтела – приговаривала:

– Я есть не стану‚ а эти пусть едят. Эти всё съедят – не подавятся‚ а я не стану‚ и барину не подам...

Собрала щи‚ утерла насухо ветошью, на лавку завалилась.

Все спали‚ все угомонились‚ а Матюша Фертик сидел на сеновале и раскладывал юсы. Юсами по-офеньски называются деньги‚ и Матюша считал под нос:

– Екой‚ кокур‚ кумар‚ кисера‚ пинда‚ шонда‚ сезюм...

Оставшись недоволен достатками‚ слез с сеновала и пошел шастать по дому в поисках добычи‚ дабы употребить к приумножению счета.

В плошке с маслом тлел фитилек на кухне. Девка раскинулась по лавке в вольной позиции‚ руки разметав с ногами‚ готовая к незамедлительному принятию от Оплечуева мужского детородного семени. К девке подступил‚ девку приоткрыл: начал ее починать‚ а она в крик – и чугуном по башке. Щи снова расплескались по кухне‚ Матюша бежал со стыдом-поражением‚ а девка Марфутка заелозила по полу‚ варево подбирая в чугун:

– Я есть не стану‚ а эти пусть едят. Эти съедят – не треснут‚ а я не стану‚ и барину не подам...

Матюша побрел по двору‚ звон ощущая в голове от неподъемного чугуна. Потом звон прошел‚ но оставалось щекотание в ушах‚ которое требовало незамедлительной проверки.

Пес брехнул.

Конь поржал.

Ворота скрипнули.

Прикрыл луну облак рассеистый.

Прислонил ухо к земле‚ стоны услыхал поодаль‚ крики‚ треск ружей и звон мечей‚ грузный вдали топот и смятенного многолюдства говор. Враг‚ не иначе‚ пустошил волости‚ жгучи и воюючи‚ гарь натекала от старания пушкарей‚ хмарь‚ сивая мглистость‚ и люд кашлял‚ тревогою объят от конского рысканья и горестей дымных.

Посидел на крылечке‚ прикинул – скорым шагом пошагал в хлев‚ углядев на полу‚ возле коров‚ выставленные наружу Афродитины прелести.

– Эй‚ пробудись-ка.

Милитриса встрепенулась на мужской голос‚ будто солдат на трубу‚ с оханьем уселась на соломе‚ пожеманившись по привычке:

– Мы у мадам Аграфены спим допоздна.

– Долго спать – стариком стать.

– Мы у мадам Аграфены конфектуры по утрам кушаем.

– Ты их отработай сперва.

– Нас‚ мамзелей‚ у мадам Аграфены – нарасхват.

– С одной управимся.

Поглядела на него‚ сказала:

– Каков ваш прожект?

Матюша сел рядом‚ обтрогал обстоятельно всякую ее припухлость‚ остался доволен:

– Ты баба с прижимом. Нашей породы. Беру тебя в дело.

– Велико ли дело?

– Войско на подходе‚ двунадесять языков. Твоя работа – моя забота.

– Прибытки – поровну?

– Прибытки поровну.

Прикинула: вдвоем вроде бесперебойнее. Вдвоем барышнее.

– Как бы злодей не пошарил‚ – сказала озабоченно. – Народ нынче какой? Народ нынче лихой. Без приданого – кто позарится на бедную девушку?

– Не пошарят‚ – похвалился Матюша. – Мы наши достатки в земле упрячем. Земля – тот же сундук‚ да отомкнуть трудно.

– Шафрану надобно‚ – еще сказала. – Благолепность навести лицу. Анис нюхать часто, для оживления памяти. Кто недодал‚ кому перевешано. А обманешь‚ – погрозила‚ – и я тебя оболгу пред кем хошь. А то хлебцы замешу на змеином сале. Ты съешь‚ тебя и разорвет по макову зерну.

– Не разорвет‚ – пообещал Матюша Прыткач‚ Матюша Урви-Ухо‚ валетной красы бес Матюшка: ему ли не знать?

Пошел через двор‚ стукнул в окно‚ разбудил Оплечуева:

– Барин‚ промышляй о себе. Не становись на бой‚ барин. Того для‚ что не твойское это дело. Лучше беги, я тут присмотрю.

А про себя просчитал далее в сладостном ожидании достатков:

– Пинда‚ шонда‚ сезюм‚ вондара‚ девера‚ декан...

– Куда бежать-то? – спросонья поинтересовался Оплечуев, заранее непуглив. – Неужли в землю Офирскую‚ расплохладистую‚ небесным доброуханием одарённую?

– Да хоть куда. Уходи‚ барин. Нам их не перебороть.

– Может‚ потягаемся?

– Многие до тебя тягались. Опричь смерти ничего не нажили. Пусть нас ополонит‚ и заживем на своей воле.

– Тоже варьянт‚ – задумчиво молвил Оплечуев и вскричал: – Афанасий! В сполох бить! Мужиков будить!

Ров копали в ночи: вглубь полторы сажени. Земляную защиту наваливали. Рогули суковатые натыкивали. Бревна стоймя вкапывали. Мужиков выставляли на валу, в сермягах и кожаных нагрудниках. Афанасий Верещага – правой руки дозорщик. Лопотуха Артемий – левой. Рукосуй Семен и Балда Кондрат посредине. Осип Плакса жалобить умел без меры‚ чтобы силы у врага таяли и руки опадали‚ но Осип упокоился под холмиком от прежнего надрыва пупа, подсобить мужикам не мог. Оставался еще Алеша Песенка‚ но этого приставили к знамени‚ ибо вражьего языка он не знал и пением не мог исторгать у противника выдохи и стенания. Знамя камчатое‚ тесьма серебряная‚ по углу шито золотом: под таким только и стоять‚ душу отдавать с охотою.

Затворились. Кулаки изготовили:

– Куда‚ барин‚ глянешь‚ туда и мы головами своими. Побьем‚ повалим, в плен повяжем.

А он по-суворовски:

– Почин и наступ! Мгновение дает победу! Бей‚ коли‚ руби! Это всё будет вспомнено.

Туман клубился на подходе и пеленой обвивал. Шум нарастал исподволь‚ топот‚ конское ржание. Облегло вкруг Талицы и затаилось...


11

К ночи был голос гиперборею Гриде‚ что высматривал безотрывно сквозь дыру в камне: "Встань‚ Гридя! Выйди из логова своего". Встал. Вышел из логова. Прошагал по болоту до Талицы: раны бойцам лечить и кости править. Вышел и Фалалей из вонючей жижи‚ следом за ним Кисляй с бодучим Иринархом. Встали пред Оплечуевым‚ сказали молчком: "Как ты‚ так и мы. Да не оступится нога решимости нашей".

К утру пришел Афанасий‚ дверью грохнул:

– Барин! Офеня с Милитрисой бежали...

– Уф! – сказал Оплечуев‚ саблю потянув наружу. – Аще умчит кто девку...

А более ничего не сказал.

К полудню протрубила труба‚ Матюша-переметчик встал на виду‚ пронырлив и сметлив:

– Маршал Lu'Koper вызывает на рандеву!

Афанасий сказал:

– Барин‚ давай Матюшу сказним.

– Ну уж! – возмутился Оплечуев. – Послов не бить‚ не сечь‚ жизни не лишать.

И повелел спросить:

– Ваш Лукопер: христианского он рода или татарского?

Ответ пришел:

– Христианского.

Послал еще спросить:

– Ваш Лукопер: латинского закона или греческого?

Ответ пришел:

– Латинского‚ да не крепко.

Послал сказать:

– Едут ужо. Ждите.

Поехал Оплечуев на переговоры и Афанасия взял с собой‚ в пути наставляя:

– Шапкой не утираться‚ нос перстом не копать‚ потайные ветры не пускать от деревенского своего дурачества. Ясно тебе?

Афанасий ответил без охоты:

– Под барином живем.

Съехались в поле для беседы‚ поклон легкий отвесили:

– Lu'Koper – маршал.

– Оплечуев – кавалер-майор.

Представили своих:

– Матюша Кукуричек – мусье толмач.

– Верещага Афанасий – надворный советник.

Завтрак на траве. Белая салфетка. Лакей в перчатках. Пулярка на блюде. Бутыль бордосского Шато Латур. В карете дожидалась злодей-девица‚ готовая к незамедлительному изнурению и умножению достатков во вражьей деньге. Вкруг девицы стояли гренадеры с ружьями и веерами опахивали‚ дабы сохранялась в неизменной для Lu'Koperа прохладе.

Выпили вина. Пожевали пулярку. Палец потопырили в изяществе.

– По прошествии чрез здешние палестины‚ – говорит Lu'Koper в изложении Матюши‚ – многими наблюдениями пополнились. Имя вашему краю Аксинос – Негостеприимный‚ по дикости народонаселения‚ в нем обитающего. Живут в гнусной скудости‚ едят нечистое‚ необщительны‚ свирепы и жестоки. Жилье в разорении‚ поля в запустении‚ мосты – и те погнили. А уж лесов вокруг – непомерно‚ и мост настлать недолго.

– Этого у нас не отнять‚ – отвечает Оплечуев. – Умом тупы‚ изяществам не обучены‚ Цицерона не читали. И вам из нашего Аксиноса живыми никак не выехать.

Выпили вина. Пожевали пулярку.

– Не по закону воюете‚ – говорит Lu'Koper в Матюшином пересказе. – Выжигания производите. Засеки на дорогах. Из лесов наскакиваете без упреждения‚ вилами тычете‚ закон поля не соблюдаете.

– А каков он? – вопрошает Оплечуев‚ ус утирая салфеткой.

– А таков он: уступать сильнейшему.

Допили вино. Дожевали пулярку. Откупорили Шато Икем.

– Им ваша деревенька ни к чему‚ – по-свойски остерегает Матюша. – Прошли мимо – не заметили. Но ежели огородились‚ они должны вас пожечь‚ и вы от них первые мертвецы будете.

А Lu'Koper добавляет:

– Снимите ограждения‚ не то сникните напрасной смертию. – И щегольнул по-русски: – Ты малость тепошир‚ турак‚ апармот...

– Лукочка‚ – понеслось из кареты от злодей-девицы. – Луковая пёрочка! Пролеживаю без интереса...

– Бонжур! – ответствует Lu'Koper в пестроте чувств. – Амур-лямур! Как выстоять вашему плюгавству против нашего многоборства? Давайте ужо сдавайтесь‚ не то дама перезреет.

– А чего вас принесло? – интересуется Оплечуев. – Земли своей нету?

Говорит маршал Lu'Koper:

– Война – это восторг. Ликование. Сладость жизни и бездумство молодости. Наш Marcobrun незнатного происхождения, негромкого имени‚ а как фортуна занесла! Утром встал‚ кофию отпил: на кого подвинуться и увлечь народы? Повел полки на Мадрид‚ по пути передумал: не хочу на испанцев‚ пойду лучше на германцев. Повелел – и было исполнено.

– Все мы живем в вымыслах‚ – соглашается Оплечуев. – Но у вас – вымыслы гордыни. И ваша фанаберия нам не по духу

– Вся Европа им покорилась‚ – соблазняет Матюша‚ – что бы и вам? Тишком. Безволокитно. Будущего ради покоя и душевной выгоды.

А Lu'Koper искушает:

– Законы ваши содержат противоречия. Властители удушают без меры. Пейзане оставлены без помощи к прокормлению. А от нас получите образ благоустройства‚ отводящий от природной дикости. Из обывателей обратитесь в граждан‚ учинитесь навеки свободными‚ и названием станете Евксинос – Гостеприимный.

– Спросим у надворного советника‚ – ответствует Оплечуев. – Сколько голов‚ столько умов. Ты‚ Афанасий‚ к Европе подвижен или не твоего ума помысел?

Афанасий забурел лицом‚ додумывая‚ видно‚ свое‚ поскреб выбитый глаз:

– А Матюшу мы непременно сказним...

– Афанасий говорит: оплошка вышла. Дело отрыгнулось последствиями. Вот вам на выбор: один на один‚ стенка на стенку‚ свалка-сцеплялка. Есть у нас надёжа-боец: задаст вам феферу.

– Что это значит? – спрашивает маршал у Матюши.

– Охота ему дерзновение учинить‚ – отвечает Матюша. – Живым отпустить – честь потерять‚ а потому выходит вам смерть.

– Оревуар‚ – откланялся Оплечуев.

– Оревуар‚ – откланялся маршал.

– Будьте‚ – откланялся Матюша.

– Будем‚ – откланялся Афанасий и кулак выставил.

По пути в деревеньку полюбопытствовал кавалер-майор:

– Неужто желания нету: учиниться свободным?

Афанасий сказал просто:

– Шилом воды не нагреть.

Вернулся Оплечуев домой‚ свечу запалил в серебряном шандале‚ водицы долил в чернила‚ записал в раздумии: "Одно поведаем напоследок‚ о прочем же умолчим за недостачей времени. Стихия‚ блох окружающая‚ проказить способна без меры‚ а оттого рушатся прежние очевидности в море волнующегося жития‚ ясные и по себе бесспорные. Вода кипит не при ста градусах‚ а ежели пожелает этого. В минуте насчитываются четыре секунды‚ и те не наверняка. Свет тащится со скоростью пешего хода‚ а звук утекает в земли расселины‚ накапливая до случая невостребованные слова. Правосудие попрано. Правда исчезла. Природа извращена. Требуются иные очевидности‚ именуемые аксиомами‚ но блохам сие не под силу..."

Разложил листы по столу‚ гладил‚ глядел‚ прощался. Думалось прежде: не достанет бумаги с чернилами. Не достало жизни. Не нанять писца‚ не вывести уставным начертанием для вразумительного прочтения‚ заставицы не навести золотом‚ не переплести писаное в тетрадь‚ чтобы ладно склеилось‚ кожи на переплет не заказать‚ меди досчатой на застежки. Книги – что люди. Одни по стеночке‚ с остережением и стеснением‚ другие – посреди дороги‚ плечом раздвигая неподатливых. Сложил листы‚ выровнял по краям‚ упрятал в шкатулку под красной кожей‚ задвинул ее в комодик‚ где сберегалось заветное колечко‚ бирюза-камушек от желань сердца.

Бирюза блекнет в руке – к смерти.

К рассвету замкнул комодик‚ вышел без оглядки‚ а девка Марфутка встала на пути‚ в иссинь-глазах скорбь сердечная:

– Не ходи‚ барин. Желают тебя убить.

Оглядел с интересом‚ подморгнул ей шутейно:

– Подрожали белы рученьки‚ подогнулись резвы ноженьки: на Бовину красу не можно насмотреться...

Шел по двору, говорил сам себе:

– Герой-блоха смела без запальчивости‚ быстра без торопливости‚ честолюбива без надменности. Каблуки сомкнуты‚ подколенки вытянуты! Всем на свете – судьба-индейка. Блошиная судьба – персидская ромашка‚ порошок-блохомор...

Шла следом девка Марфутка‚ заговаривала без надежды:

– Топор не в топор‚ бердыш не в бердыш‚ пищаль не в пищаль‚ пика не в пику‚ сила не в силу‚ рать не в рать... По сей век‚ по сей час‚ по сей день!


12

Небо возгорелось на восходе‚ воздух помеднел‚ был вихрь велик‚ гром престрашен‚ молния преужасна.

Стали палить вовсю из ломовых пушек‚ а Верещага Афанасий‚ как из камня тёсан, ногою отшвыривал ядра‚ и те ядра многих побивали. Балда Кондрат и Лопотуха Артемий горою падали на врага‚ дубьем молотили‚ ослопьем увечили, дюжиной брали на жердь – насилу их уняли. Рукосуй Семен‚ суровый детинка‚ шел напролом с бесстрашием‚ аки лев рыкая‚ резался без послабления ножами: сечет – на траву кладет. Алеша Песенка древком знаменным отмахивал и выпевал на валу к поощрению славного воинства: "Собралося нас‚ усов‚ полна хата молодцов..." Гипербореи воевали молчком‚ в помыслах‚ заговорные слова потребляли‚ чары наводили‚ икоту по ветру напускали до отпадения оружия‚ а Иринарх‚ козел мести‚ искры метал взором‚ ногой бил‚ рогом бодал без жалости.

Тут выехал на побитие красавец кавалер-майор‚ лих и славен, крепкорук и львояростен: либо жив будет‚ либо нет. Жеребец – грива наразмёт‚ узда наборная в серебре‚ седло черкасское под сафьяном‚ сабля булатная кизылбашская‚ пистоль за поясом – ствол грановит‚ штаны обтяжные‚ гусарские‚ на плече эполет – галун серебрян. Скочил через земляной вал‚ почёл во всю конскую пору скакать‚ саблею махать‚ посекая врага на искоренение. В первом поскоке тысячу побил‚ в другом поскоке – другую тысячу: не столько бил‚ сколько конем топтал и в улог клал. Наехал на Лукопера‚ дал ему сердечную рану‚ саблей сколол до смерти:

– Со мною воевать – только войско терять!..

Спрашивает поганый Markobrun:

– Это ты Lu'Kopera убил, а воинство мое избил-истрепал? Возьмите Opletchuevа и отведите его на повешенье.

Прекрасная королевна Минчигрия говорит отцу:

– Markobrun‚ батюшка мой! Сказнить завсегда успеешь. Лучше обрати его в веру латинскую‚ а он станет нашему царству здержатель, ото всех врагов оберегатель.

У Markobrunа дочь была в любви:

– Будь на твоей воле‚ прекрасная Минчигрия. – И посулил Оплечуеву многие посулы: – Перекинься под мою руку‚ доблестный Opletchuev. Женись на дочери моей. Маршалом у меня заделайся. Нам такие витязи надобны.

– Хоть мне повешену быть‚ – гордо отвечает кавалер-майор‚ – хоть на колу скучать, а не верую я вашей латинской веры.

– Что делать‚ – сокрушается Минчигрия. – Не можно‚ батюшка‚ его полатынить. Хошь – повесь его‚ хошь – что хошь: повоевать нам Oboldueva, не повоевать Opletchueva...

Marcobrun Салтанович уходил прочь в великом сомнении – отсияла слава его, а позади кал, прах, пепел‚ зловоние околеватины‚ псами оглоданной. Войско Markobrunа побежало в свои пребывания с позорным поспешеним‚ изнуряясь в дороге от снегов и морозов‚ от голода‚ отчаяния‚ беспокойств‚ чтобы утопнуть напоследок в гиблой омутистой бездоннице, на пожрание ненасытным сомам.

Вестник победы быстр и легок на ногу.

Вестнику поражения – ямы проваливать...


13

...полководец был пленником сюжетов.

Вечных‚ одинаковых‚ надоедливых до тошноты.

Уже много веков он знал‚ кто войдет в шатер‚ что скажет‚ кем притворится, для какой цели.

Вне шатра тоже всё знал.

Скакал на колеснице Агамемнон. Следом бежали спартанцы в пурпурных одеяниях. Накатывались волнами гастаты – метатели копий. Грузно поспешали гоплиты. Манипула на две центурии томилась в засаде. Пищальники ставили на сошки пульные самострелы. Бешеные боевые слоны давили бешеных боевых верблюдов. Свирепые псы сбивали заграждения лучников. Камень из катапульты срывал голову латнику. Рыцари рубились мечами. Кольчужники – топорами. Смерды резались ножами‚ в яростной сшибке откусывая носы с пальцами. Конница шла в атаку по скошенному полю: руки посечены‚ брюхи вспороты‚ головы под копытами раскатывались по стерне. В осажденной крепости засаливали от голода человечину‚ а в Филях уже заседал военный совет‚ чтобы осадить и разрушить Карфаген‚ имя которому Рим‚ Париж‚ Киев...

Жизнь подсовывала пяток надоевших сюжетов‚ от силы десяток. Полководец развлекался со скуки, ломая эти сюжеты‚ но и тут не было ему удовольствия. Проскальзывала в шатер гордая красавица‚ закутанная в плащ‚ а он знал всё наперед. Как побеседуют поначалу‚ покажутся друг другу‚ задумаются с интересом о будущем... но сюжет‚ старый затасканный сюжет снова продиктует условия‚ она обольстит его и очарует‚ подпоит и уложит на покрывала‚ руку потянет к мечу‚ чтобы отсечь голову‚ а он – живой‚ влюбленный‚ помолодевший – завалит ее на постель‚ грубо возьмет своё, отошлет затем к жадным солдатам. Под утро она возвратится в город на подламывающихся ногах‚ под свист и улюлюкание лагеря‚ и осажденные будут глядеть со стен на посрамленную‚ обесчещенную‚ раздавленную‚ зараженную всеми постыдными болезнями мира. "Повторяешься‚ старик‚ повторяешься..."

Врывались в шатер заговорщики‚ молодые‚ горячие головы‚ кричали наперебой по-петушиному: "Свобода-равенство!"‚ а он знал с первого мига‚ как станет вешать их под барабанный бой‚ и веревка оборвется у этого‚ самого пылкого – снова и снова. Стоило бы его простить‚ самого пылкого и самого достойного‚ приблизить‚ отогреть и возвысить взамен ничтожных мокриц‚ но сюжет диктовал законы‚ проклятый сюжет‚ от которого не отвертеться.

Чего он только ни делал‚ чтобы переломать привычное‚ какие глупости ни городил‚ это расценивалось в веках как величие стратега‚ торжество военного разума‚ прославлялось в одах и изучалось в академиях. По вечерам он разглядывал атласы‚ карты и глобусы – в поисках места‚ куда можно сбежать от банального сюжета, но бежать было некуда. Вечным проклятием на его пути стояли города‚ которые нагородило беззаботное население‚ а города надо брать. Однажды он обхитрил всех‚ исчез‚ поселился в Нубии направо от пустыни‚ и земля некое время покоилась от войн. Не прошло и года‚ как возле его убежища собрались воины на верблюдах-дромадерах‚ которых манила добыча‚ и потребовали‚ чтобы повел их на взятие. Он только спросил: "А где это?" И повел скорым маршем. И взял. Срыл стены. Затосковал пуще прежнего.

Бывали у него запои‚ долгие и беспощадные‚ когда раздувался от выпитого вина‚ кряхтел‚ сипел‚ взамен слов выдавливал мокроту‚ в тоске-остервенении стрелял в потолок из фитильного самопала. Прибегал телохранитель из личной стражи‚ громыхая щитом о кольчугу: "Пшел вон‚ жестянщик!" Прибегал расторопный денщик-ярославец: "Квасу! Квасу с тоником!" И снова стрелял из самопала‚ выл‚ лягался‚ щипал адъютантов‚ выкатывать велел убойные орудия‚ камнеметные машины‚ гаубицы и самоходные пушки‚ чтобы враз покончить с очередным сюжетом. И опять врывался в города и империи‚ победоносный‚ скучающий и несчастный.

– Мама!.. – кричал по ночам со сна‚ на одинокой постели‚ но кто поверит‚ что у него была мама? Кто поверит‚ что мамы – они у всех?..

Старуха сидела у окна в каждом осажденном городе.

Мудро и печально глядела на улицу.

Рукой двигала безостановочно‚ раскачивая люльку.

Приходили садовники с саженцем‚ выкапывали яму под окном, а посадить не успевали. Забирали садовников в ополчение – тыны городить вкруг города‚ тесать и насовывать колья‚ а саженец засыхал без пользы‚ из ямы делали окоп.

Проходил нищий – руку тянул за подаянием.

Старуха тоже тянула.

В стекле отражалось небо‚ по которому пролетали гуси‚ похожие на самолеты-бомбардировщики. Гремело вдали – отлетевшей грозой. Стекла заклеивались бумажными полосками крест-накрест.

Приходили новые садовники‚ втыкали саженец в окоп‚ а полить не успевали. Дом потряхивало‚ стекла подрагивали‚ будто танки громыхали на марше‚ и старуха согласно кивала головой‚ не в силах унять мелкую дрожь.

Проходил старьевщик‚ кричал в полголоса: "Старьё берем!"

Старуха отвечала: "И мы берем".

Стекло разбегалось морщинками от пробоины. Кто стрелял – неясно‚ в кого – тоже. В стекле отражались флаги в избыточном количестве. В стекле отражались садовники. Шли строем‚ размахивали руками‚ вместо лопат – ружья наперевес.

Ковылял инвалид на деревянной ноге‚ оглядывал с интересом‚ как спрашивал: "Не примешь? Не набанишь ли?"

Старуха отвечала без звука: "Не приму".

Прибегали дети-малолетки‚ рыли новую яму‚ а саженец посадить не успевали. Набегали солдаты‚ сволакивали в яму девочек-переростков‚ под истошные визги споро брали своё.

Приходил с одышкой задымленный‚ бинтами обвязанный садовник‚ приносил на плече товарища. Опускал в яму‚ закапывал‚ сверху втыкал саженец. Старуха кидала горсть земли. Без интереса. Без испуга-ненависти. Много их проходило под окном‚ освободителей с завоевателями‚ каждый насиловал ее детей с внуками‚ а она качала люльку с очередным младенцем.

Вечная старуха у окна.

Вечный в люльке младенец.

Вечный сюжет – безотцовщина...

А наутро город пал.

Солдаты разбегались по улицам‚ жгли‚ насиловали; с визгом носились по булыжнику злобные‚ кусучие кони.

Старуха глядела из окна‚ головой подрагивая в мелкой дрожи.

Сох саженец.

В люльке разевал рот некормленый ребенок.

Полководец ехал на белой лошади и строгал липовую дощечку‚ победоносный‚ зарёванный и несчастный. Пятьдесят скороходов бежали перед ним‚ но обреченный город уже не согревал кровь. И победы громче‚ и оружие злее‚ и жертвы обильнее‚ а богом себя не назовешь. К чему тогда вся эта суетня? Когда-то‚ Александром Великим‚ спросил по случаю у мудрецов-иудеев: "Что делать человеку‚ чтобы жить?" Ответили: "Приучать себя к умеренности". – "Что делать человеку‚ чтобы умереть?" Сказали на это: "Жить"...


14

Стало оно так.

С той войны учинились убытки и хлебная скудость‚ обмерзли вокруг и обнищали‚ скот с нужды попадал. Сеяли прежде полной горстью: овес‚ рожь‚ ячмень; умельцы засевали с двух рук – теперь некому. Земля истощала и потомилась‚ голая земля без насеянного хлеба; народ разбежался‚ поля лесом поросли‚ дороги затворились от разбойников и стало по округе волчисто. Где Талица‚ глазастая окнами? Талица стояла пуста‚ дымное пожарище на бугре: время построения неизвестно‚ время разорения – кому не лень.

Воротился из дальних пребываний крупоед от инфантерии Оболдуев Угреватая Рожа‚ глаз положил на пашенные земли‚ на покосы без пользования‚ лес‚ рыбные ловли‚ усадьбу‚ надворную рухлядь: не владеет никто‚ и Оплечуева нету. Спорную межу распахал‚ соседскую ниву засеял‚ покосы к руке прибрал‚ на новой меже потёсы на дерево положил и затереть повелел‚ будто со старых времен.

Одному погибель‚ а другому превознесение.

Талица оживела и народилась заново. Дань платили Оболдуеву и всякие потуги‚ а он наказание чинил без пощадения‚ яростью пыхал‚ лютостью наквашен‚ смрадные пары испускал: старость помрачает разум. Уж головой запромётывал и ногой запинался‚ воды испускал на постель‚ но жевал губу в несытости своей‚ вздыхая по сгинувшей злодей-девице‚ а по деревням лютовали сотские‚ отбирая девок для барского ложа. Гробный старик‚ вытертый и облезлый‚ – во всякий вечер возглашать повелевал по-царски‚ отправляясь на блудное хотение: "Время тебе‚ государь‚ к своему делу идти!" И ко всякой ночи запирался накрепко, в пугливом ожидании неистового Оплечуева.

Пора праздник праздновать о столь дивной победе‚ триумфальными воротами почтить‚ – да где же герой? На небесах нет Оплечуева и в преисподню не сошёл. Кто говорил: сгинул кавалер-майор. Кто: пошел‚ куда глаза понесли... Проток выпадал из болота‚ мелкий, на камнях перебористый‚ кипел полноводный ключ-студенец‚ а возле того ключа‚ в краю достойного умолчания, рос дуб‚ толст и высок. Под дубом стоял топчан. Ножки у топчана – в плошках с водой‚ чтоб мураши не наползли. Лежал на топчане лицом к выспренным пространствам‚ наливался восторгом блаженный гиперборей Василий Савельев сын Оплечуев – в расслаблении и выцветании от ран.

Было оно так. Девка Марфутка высмотрела из куста‚ как вышли к Талице несытые фуражиры. Огляделись. Ружья подкинули. Залп дали недружный. Индюшка – птица квелая – от шума полегла неживой‚ козел Иринарх в леса ускакал к рыскучим зверям‚ а дозорщики на валу устояли. Со второго залпа мужиков постреляли‚ Оплечуева с коня сбили и раненого додавили‚ пограбили и пожгли избы. Девка Марфутка подобрала его на поле‚ взвалила барина на закорки‚ поволокла в Затенье через моховые‚ окончатые болота: от пня горелого на дуб без макушки‚ от осины виловатой к засечке на березе‚ где хляби‚ грязи вязучие‚ душная вода в загнивании‚ кишение змей в травах.

Обмыла его. Оглядела. Рука попорчена. Плечо посечено саблей. На голове рана пробойная. Зрение потухло у Оплечуева. Образ лица потускнел. Порча от отбития внутренностей, недуг огненный, ума повреждение, – с ним и потомство пресекается.

Лежал – возглашал по-писаному:

– Государыня девица‚ и ты ныне возрадуйся! Вот мы пришли‚ королевна моя‚ в чистые поля‚ под частые звезды, полетные облака‚ в пристанище непуганых птиц. Благоухает земля‚ пестрыми цветами разукрашенная. Реки изливаются сквозь дубравы‚ от водного напоения земля плод приносит. Жить станем безотходно посреди дивных чудес: по весне пить сок березовый‚ в грозу окунаться в лесные воды‚ малину собирать в кузовках‚ по снегу катить в саночках-малеваночках. Утешимся с тобою безо всякого утеснения‚ своими трудами услаждаясь‚ и умирать станем единственно – от пресыщения жизнью...

Девка Марфутка уходила по деревням кусочничать: кто корку подавал‚ кто лист капустный‚ а где у кур нагребала тайком, из корыта‚ в горсти проносила через болота. Еды было мало‚ и оттого не ела сама в лукавом бережении. Подержит корку во рту: "Я сыта"‚ Оплечуеву отдает. Девка дурна и черна‚ а сердцем добра.

Оплечуев сосал ту корку‚ возглашая лучезарно‚ а Марфутка внимала с почтением и мураши тоже:

– Текут две реки по свету‚ всего их две. Печальная река истекает на полуночье‚ неуклонно впадая в старость‚ и кто отопьет от воды ее‚ плачем исходит остаток дней. Радостная река течет на полдень, у истоков выпадая из детства‚ а кто окунется в воды ее‚ отрешается от всяких желаний‚ заново проживает отошедшие годы‚ молодея без меры до полного пропадания...

Когда Марфутка задерживалась в походах‚ вода в мисках высыхала‚ мураши забирались на Оплечуева‚ щекотали щеки и шею‚ но он их не ощущал‚ ибо жил отныне в блаженном краю вымыслов:

– Королевна, жена моя добронравная‚ всякими добродетелями украшенная: смирением‚ молчанием‚ послушанием‚ доброумием‚ рукоделием. Получшею и поздоровею для поятия жены своей‚ дабы растить детей‚ душевную пользу иметь и лиха избывать...

Тот день был тепл и тих. А впереди подступала осень: морось‚ бус‚ сыпуха‚ дожди заливные‚ грязи черные‚ небеса мглисты и темны. Проглядывала впереди зима: град крупкой‚ метель-поползуха‚ лед толст по замерзлым водам‚ лес‚ ветрами истуженный.

Чуть живу быть, и хватит.

Спрашивал в забытье ума своего:

– Где красоты лица? Где вознесенная выя и безумие юностное?.. Государыня девица‚ станешь по мне скорбеть?..

Девка Марфутка в слезы:

– Стану‚ барин! Дам тебе последнее целование‚ обреву‚ воюшкой обвою‚ до смерти пребуду в девической чистоте...

– Ну и ладно‚ – говорил в утешение. – Скорбь ваша на радость переложится...

Успокоенно закрывал глаза – от мира сего в блаженный покой‚ и вода пооскудела в роднике.


Сказка вся‚
И врать больше нельзя.
Кто слушал‚ тот скушал‚
А кто сказал‚ тот слизал...


15

Пройдет время несчитаное.

Явятся народы неведомые.

Отопрут заветный комодик‚ усмотрят шкатулку под красной кожей‚ вынут бумаги стопку‚ пролистнут наугад:

"...ангела вам хранителя и ангела утешителя. Писание сие для потомков назначено‚ история позабытых деяний‚ ибо толкование в книгах обретаемо: для ищущих правды‚ а не единой забавы. Бога ради‚ снизойдите к неразумию моему. Познайте из записей моих‚ что вы‚ далекие‚ обрели. Попечальтесь‚ что утеряли..."


назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее