Об авторе История
ПРОТИВ НЕБА НА ЗЕМЛЕ

Часть пятая


НОЧЬ РЕДКИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ


1

По пятницам и в праздничные дни Живущий поодаль раздает детворе конфеты‚ по паре карамелек на каждого – не успевает открывать дверь. Дети из соседних квартир‚ дети из домов напротив и с дальних улиц‚ даже подростки посылают за конфетами малышей‚ схоронившись за углом. Дети взрослеют и не интересуются больше сладостями‚ взамен подрастают другие‚ скребутся в дверь‚ не дождавшись назначенного дня‚ стоят‚ молчат‚ смотрят просительно. "Сегодня не пятница. И не праздник". – "Праздник‚ – возражает самый находчивый. – У нас в садике праздник. У Шахара день рождения". Как же не оделить карамельками?..

Дети поинтересуются – на то они и дети:

– Кто ты таков?

Начнет издалека – так им понятнее:

– У Даниэлы за дверью проявилось нечто...

...громоздкое и пугающее.

Вздохнуло шумно. Потерлось боком. Жевало-выжевывало со старанием, не могло проглотить.

Даниэла спросила с опаской:

– Ты кто?

– Жвачное‚ – басом сказало оттуда.

– Корова?

– Не знаю‚ – сказало.

– Корова дает молоко‚ – объяснила Даниэла. – А ты?

– Кому даю‚ а кому нет. Если достану много‚ почему не поделиться?

– Скажи "му-уу..."

– Зачем?

– Ты не корова.

– Кто же я?

Даниэла подумала:

– Ты бык.

– Бык – это кто?

– Бык – это коровий муж‚ который не переносит красный цвет. Как у тебя с этим?

– Красный – еще ничего. Синий в полоску ненавижу.

– Ты не бык.

За дверью снова вздохнуло – печальнее прежнего‚ даже всхлипнуло, но жевать не перестало.

– Я знаю‚ знаю, – вскричала Даниэла, которую не трудно разжалобить. – Ты бегемот!

– Бегемот – это что?

– Большое. Толстое. Ест траву и живет в воде.

– Плавает? – уточнило из-за двери.

– Обязательно.

– Я не плаваю. Не с кем. Я не бегемот.

Но Даниэла стояла на своем:

– Ты бегемот‚ у которого всё впереди.

За дверью призадумалось.

– Бегемот говорит "бе-еее..."?

– "Бе-еее" говорит баран, – сказала Даниэла.

– Значит я баран‚ – решило за дверью. – Одинокий баран на лугу, щебетанием подзывающий подругу.

– Понятно. Ты не баран.

Подумала: что бы еще спросить?

– На луну воешь?

– Вою. Когда тоскливо.

– Ты волк. Который жует жвачку.

– На соседей тоже вою.

– Ты не волк...

Жевало и всхлипывало‚ всхлипывало и жевало:

– Так кто же я?..

Даниэла уже сердилась:

– Что ты там жуешь?

– Коврик...

– Мой?

– Твой‚ наверно, – и стена задрожала от бурных жеваний.

– Я знаю‚ кто ты‚ – угадала наконец Даниэла. – Ты верблюд! Однажды мы были на берегу моря‚ и верблюд сжевал нашу подстилку.

– Вот это верно! – обрадовалось за дверью. – Вот это подходит! Я – верблюд с перьями на хвосте, кукарекающий на рассвете.

– Уф... – сказала Даниэла. – Ты не верблюд. Последний вопрос: проверка на зебру. Полосы на туловище есть?

– Полос нет. Есть клеточки.

– Всё ясно. Ты – жвачная шахматная доска, щебетанием подзывающая подругу. Которая воет на соседей и ненавидит синее в полоску. Уходи отсюда.

Потерлось о дверь в последний раз. Дожевало коврик. Спросило с надеждой на отходе:

– Быть может, я папышон? У которого глаза в печали.

– Папышон? – переспросила Даниэла. – Кто такой папышон?

– Папышон – это маленький папыш.

– Кто такой папыш?

– Папыш – это большой папышон. Которому тоже требуется ласка.

– Пошло вон!

Зарыдало. Протопало по коридору. Затихло вдали‚ так и не узнав о себе. Ничего.

Пришел Живущий поодаль‚ полюбопытствовал:

– Даниэла‚ Даниэла! Ты почему дверь не открыла?

– Зачем?

– Поглядеть‚ кто там жует. Разъяснить ему‚ чтобы узнало наконец‚ кто оно.

– Не догадалась‚ – призналась Даниэла.

С улицы послышался голос жвачного. Гнусавило‚ будто дразнилось:

– Эй‚ ты! Который поодаль.

– Чего тебе?

– Ты кто есть?

– Не знаю‚ – ответил честно.

И потерся боком о дверь...


2

В детстве у него отросла густая шевелюра. Такая густая‚ что ломались гребенки‚ а оттого парикмахеры глухо ненавидели этого подростка‚ из-за которого не выполняли план по выработке. Они брали ножницы с редкими зубьями‚ запускали в его волосы и яростно выстригали по всем направлениям; космы скатывались по простыне на пол‚ словно при стрижке овцы‚ – хоть сейчас на валенки. После этого парикмахеры расправлялись с подростком за две минуты‚ не выходя из графика, сотворив на голове нечто бездарное по имени "полубокс".

Память сохранила душную пахучесть парикмахерской, которая вошла даже во сны. Память накопила истаявшие ароматы прошлого – подгоревшего, убежавшего из кастрюли молока, торжествующую запашистость корицы в мамином пироге, веянье духовитых трав‚ подсыхающих на ветру, тление прелой листвы к печали и расставанию, запахи утренних туманов, антоновских яблок по осени, влажной, после дождя, земли, сухое дуновение снеговых полей в глубинах января. А в ельнике, где пробирались под сухими колкими ветвями, густые отстои натекшей смолы‚ гнилостного распада трухлявого пня, грибной духовитости маслят, нежданный выход на затерянную поляну, синева, окаймленная встрепанными макушками, пугливая раскиданность тел и чувств, узнавание прикосновениями...

Тот же конверт. Та самая бумага, что посеклась на сгибах, прежняя незалеченная память. Кот розовой масти деликатно жмурит глаза.

"Здравствуй, милый! Через расстояния – здравствуй!..

Что же у нас теперь? А у нас дождь. Неделями моросит, без конца. Кругом вода, всё вокруг отсырело, способствуя кваканью, и я отсырела тоже. Даже во снах дождь – как это печально!.. Через час выйду из дома, доеду на метро до нужной остановки, зайду в который раз в рентгеновский кабинет¬, они отведут глаза, будто виноваты во всем, и жизнь укатится под скорый уклон, под вяжущие запахи больного тела, промятой постели, опостылых микстур – не заменить надеждами…

Врач сказал: "Это не позор, а болезнь, стесняться нечего", – я с ним согласилась. Порой кажется, будто нет меня на свете, разве что не похоронили; да и то, я уж старше отца, матери, брата, на которого глядела снизу вверх. Он знал про нас с тобой, знал про мою любовь (вывела наконец это слово) и молчал. А я бежала к тебе, сломя голову, выкроив из семейной участи пару часов, прихватив четвертушку пирога, испеченного накануне, – ты никогда не спрашивал, кому достается остальное, ты меня оберегал, а может, оберегал самого себя…

Времена подступили – тебе и не снилось. Кому нужны писатели с их корявыми сюжетами? Жизнь вымысливает свое. Стоит в подземном переходе благовидный старец, предлагает прохожим позабытые истины, приобретенные, должно быть, на барахолке. Заплатишь денежку, морская свинка вытащит из коробки билетик: "Не убий", "Не прелюбодействуй", "Почитай отца с матерью" – берут без охоты… Светлые сожаления, оказавшись без применения, – не выручил того, не утешил этого, – обращаются в сожаления затемненные: не навредил тому, не напакостил этому.

Вот тебе к сведению, душа моя. Некий любитель собрал за жизнь сотни пряников, медовых и сахарных, мятных и клюквенных, печатных, вырубных и расписных, тульских, вяземских, московских, дрожал над ними, перекладывал, сдувая пыль, к старости завещал музею – и съел всю коллекцию в блокадный год… Прошлое себя показало, что же покажет будущее? Напиши "Книгу надежд и заблуждений", оставь в конце порожние страницы, чтобы каждый добавил свое. И я тоже…"


3

Раннее утро.

Море укатано катком – ни бугра, ни морщинки.

Послойная, за ночь охладившаяся вода.

Священник, могучий мужичина – ряса до земли, борода до пояса, сандалии на босу ногу – шагает размашисто по пляжу, по сторонам не глядит: ему здесь не впервой. Следом поспешают богомолки пугливой стайкой – платья донизу, косынки до бровей, сумки прижаты к бокам; пара мужчин среди них, затерявшихся, неприметных. Одна из женщин суматошится:

– Где переодеваться? Переодеваться-то где?..

Поднимают подолы к коленям, входят в воду, стоят недвижно, завороженно. Солнце – еще невидное – прорисовывает на востоке кромку скалистых возвышений, предваряя свое появление искристыми брызгами. Расшалившееся светило краешком высовывается из-за гор, чтобы пустить по миру игривых зайчиков: кому в глаз, а кому под нос.

– Этакая благодать да евреям досталась…

Они лежат на спинах, рядком. Шпильман. Женщина, без которой теперь нельзя. Троюродный родственник, обретенный на водах, что оглядывает со дна провала народы и государства.

– Завидую каждому, кто родился в своей обители, прожил в ней и там же похоронен. Граница проходит через меня, я разделен, я не целен; две жизни достались взамен одной – только не завидуйте, не надо. Хотелось бы ощутить нечто единое. От рождения до смерти.

Женщина говорит на это:

– У выходцев из ваших краев неясные нам пожелания, настроения и психозы. Как же их лечить?

– К примеру?

– Примеров много – объяснений мало.

Троюродный родственник предлагает:

– Отметьте еще один. Прошли годы, как никого не встречал на вокзале. Не волновался перед подходом поезда. Не высматривал в окнах вагона родные лица. И меня никто не высматривал после долгого, многодневного пути. А это беспокоит.

– Ну, – говорит она. – Можно их понять?

Шпильман сокрушается:

– У нас и ехать-то некуда. Не успел войти – выходи…

Задувает ветер, гонит брызги в глаза, обжигает солью. Они одеваются, идут без спешки, преодолевая пространства, которые прокалятся к полудню от жгучего жара. Неприметная, не по возрасту стареющая женщина поглядывает издали, не решаясь приблизиться, а затем подходит и начинает отчаянно, без предисловий:

– Я вас читала.

Живущий поодаль искренне удивляется:

– Неужто?

– Читала, мне нравится, но у меня есть возражение…

Стоит. Смотрит. В глазах молчаливые ее укоризны.

– Нет! Только не это!.. – умоляет без слов, а она теребит платок в руках, теребит от смущения рукав блузки:

– В конце вашей книги герой уходит от жены…

– Уходит, – подтверждает виновато. – Герой уходит.

– Зачем же так?.. И без того тяжко, жизнь не радует, а тут еще и вы. Что бы не закончить иначе?..

Живущий поодаль вздыхает:

– Не знаю… Это уже иная история, – и добавляет вдруг себе на удивление: – Не получается со счастливым концом. У меня не получается…

Краска на ее щеках. Голос умоляющий:

– Сможет ли он вернуться к ней, ваш герой? Хоть где? Хоть когда?..

Уходит, не дождавшись ответа, опустив плечи. Порушенная. Опечаленная. Сочинитель клянет себя: "Поганец! Властитель дум недоделанный…"

Эти интересуются:

– Что? Что она хотела?

Отвечает:

– Психозы. Из дальних краев. Ей тоже надо кого-то вернуть…

Останавливается автобус из Арада. Выходят работники гостиницы, торопливо расходятся по своим местам – слышна русская речь. "А она за него не захотела и не пошла…" – "Накопили деньги на Париж, а дети закрыли минус в банке…" – "И малая копейка сгодится, но где ее взять?.." Вслед за ними появляется давний знакомый в щегольской блузе‚ яркий шарфик повязан на шее‚ редкие волосы пристроены аккуратно‚ волосок к волоску‚ как раньше‚ когда покорял девочек на школьных вечерах‚ покорял зрителей с экрана‚ ибо обучен опытными педагогами – эмоциями оправдывать неправду.

– Старик‚ я тебя люблю!

Объятия артистичны. Лобзания непременны. Баритон восхитителен:

– Слушайте меня‚ люди, звери и птицы! Перед вами человек без означенной мечты по жизни. Приехал делать то‚ чего не делал прежде. Если‚ конечно‚ заплатят. Пусть мне за это заплатят‚ пусть!..

– Как там? – спрашивает Живущий поодаль.

– Нет никакого – там. Ибо там всё прогусарил. Осталось лишь – здесь. Живу в Араде, обучаю перевоплощению будущих неудачников.

Задники у туфель сбились‚ брюки облохматились понизу‚ карманы у блузы обвисли‚ словно в них то и дело суют бутылки. Испытывает нестерпимую жажду‚ требующую скорейшего утоления‚ а потому приступает к делу без долгих пояснений:

– Что у нас в дальнейшем предвидится? В дальнейшем – одни только удовольствия. Если‚ конечно‚ обласкаете. Двадцаточкой без отдачи.

И уходит к магазинам‚ получив желаемое‚ вытанцовывая по асфальту сбитыми каблуками, грассируя под шансонье:

– Слетать в Пар-риж‚ купить шнурки на память...

Редкие волосы разваливаются на стороны‚ приоткрыв бледную проплешину. Провисший хлястик бестолково мотается по сутулой спине. Просматривается существование в ином жанре‚ без означенной мечты по жизни и средств к прокормлению‚ но что-то вечно удерживает Горестного сочинителя‚ – не оттого ли‚ что не терпит заданности до конца дней своих‚ не принимает путь без возврата‚ на котором всё угадывается наперед‚ не мыслит себя на поверхности‚ жуком на асфальте‚ строкой на листе: прорваться бы вглубь страницы‚ обдирая бока с чувствами‚ вписать окружающих в вечные свои фантазии‚ с ними вписаться самому. Жизнь наша подобна полю сражений‚ но нельзя же вечно проигрывать!

"В пепле гнезда своего нарождается птица Феникс..."

Пора завтракать.

Потом обедать…


4

Живущий поодаль кропотлив и задумчив. Надевает джинсы‚ полотняную рубаху‚ кеды‚ шапку с козырьком‚ осматривает себя придирчиво:

– Жизнь разве прошла?

Кот хмыкает неуважительно: "Прошла‚ господин мой‚ прошла. Остается попрощаться с прошлым и можно уходить".

– Хочу остаться еще на один срок. Прожить заново‚ уяснив преподанный урок. Избежать глупостей и ошибок.

С этим и Корифей согласен.

Шпильман тоже готовится к путешествию‚ кладет в сумку бутылку с водой‚ крем от солнца, продолжает тему‚ словно подслушал разговор за стеной:

– Осваиваем цифру семьдесят. Ничего‚ кроме удивления‚ не ежу объяснять. Цифра не имеет отношения к человеку‚ который в зеркале. Или имеет?..

Ежик лежит на коврике у кровати‚ наблюдает с интересом. Желвачок над носом уже набух‚ скоро‚ должно быть‚ прорвется‚ но Шпильману не до этого. Переход в иное десятилетие‚ как одоление преграды с грустью и облегчением. Грустно оттого‚ что разменял новый десяток‚ облегчение – всё-таки его разменял.

– А Шпильман‚ между прочим‚ родился под знаком Венеры‚ определено ему стать богатым и влюбчивым. Богатства не накопил‚ влюбчивости не растерял...

Жизнь забывчивого полна сюрпризами. В кармане старых затертых брюк Шпильман обнаруживает издавна утерянный ключик‚ талисман прошлого, которым отмыкались врата откровений. Смотрит завороженно‚ уловляемый печалью. Ахает потрясенно:

– "Откройся – и тебе откроются". Такое у нас было согласие...

Огорчается. Садится на кровати. Хочется выговориться – глазами в глаза‚ но где они теперь‚ те глаза?.. Где тот дом, в котором жили люди со спокойным дыханием? И тот стол, за которым обедали не спеша, с неторопливыми разговорами и дружелюбием во взоре, отдавая должное каждому блюду? Где их ложе, на котором зачинали детей своих в любви и согласии? И те дети, к которым наведывались по ночам сны-обещания, сны-откровения – наподобие альбомов с заманчивыми картинками "Раскрась сам"? И те соседи, обезоруженные их улыбкой, что поглядывали с уважением и симпатией, без зависти-озлобления? Где наконец та жизнь, мудрая и покойная? Где всё?.. К вечеру, перед его приходом, она принимала душ, перебирала наряды, гнала детей на улицу. Это было их время. Их, только их! Чашка кофе. Разговоры с молчанием. Обвыкание после дневной разлуки… Не ищите Шпильмана среди веселящихся, его там нет. Место его среди горюющих.

– Может, не ехать?..

"Ехать‚ Шпильман‚ ехать. И меня взять с собой".

– Туда с ежами не пускают.

"А в кармане?"

– Где у меня такой карман?

"А в сумке?.."

Комнаты пустеют до вечера, и начинается неспешная беседа. Коты – мудры. Ежи – любознательны. Они располагаются на смежных балконах‚ разделенные тонкой перегородкой‚ которая не помеха‚ разговаривают, не привлекая внимания.

"Жизнь человеческая лишена смысла, колючий ты мой. Что им дано? Видеть лишь видимое, слышать слышимое, переливать старое в новые сосуды".

"Люди – что ежи. В окружении коварных растерзателей. Всякому оттого подвержены".

"У пугливых богатое воображение, всеядный ты мой. Липнут к судьбе – мухами на липучке. В беспокойстве от последствий, отовсюду проистекающих".

"Овладеть ли им опасениями?"

"Овладеть. С трудом и не каждому".

"Умные, однако. Этого у них не отнять".

"Они не умные. Они изворотливые. Падают на лапы, словно коты…"

…когда становится невмоготу от ихней сутолоки, Корифей взбирается по черепице на покатую крышу, садится на ее конек, замирает надолго недвижным столбиком – усы на стороны, глядит, не моргая, поверх горных увалов на виду у вечности. Эфир навевает легчайшую вуаль, но нет покоя в кошачьем сердце: порядок творения не изменить, и это его печалит. Не подыскать ли достойный повод, не пошлый, не затасканный, – добровольно покинуть этот мир? Откликом на подобающие события, которые запаздывают? "Нет уж! – грозится Корифей. – Я досмотрю. До самого конца". И пусть те, суетливые, жизнью оцарапанные, не знающие сомнений до границ страха, пусть не выдумывают для утешения глупые свои теории и не уговаривают‚ что земля вертится. Люди‚ может‚ и вертятся – их дело‚ а коты не станут. "Господи! – возопят на это все Шпильманы на свете. – За что сгорел Джордано Бруно?!" – "Это у вас он сгорел..."

Коты – высокомерны и величавы, брезгливы и неуступчивы. Ежи – суетливы и доверчивы.

"У них шапки на меху. Воротники. Шубы. Зачем они стреляют зверей? Давят жуков? Обрывают цветы?!.."

"От малости своей‚ катышек ты мой, всё от нее. Природа совершеннее человека – вот он ее и губит. Эмоции обращает в амбиции".

"Как же отметится их время?"

"Так оно и отметится. Следы оставляют. Много следов. Прошли разные науки‚ а жить не научились. Всё изучено. Все измучены".

"Мой-то – гоняет по дорогам. Сплошные выхлопные газы!"

"А мой – пишет и пишет. Изводит лесные делянки. Наготовили слов без счета, кому это помогало?.."

Щурится, как высматривает иные времена:

"Подступит означенный день, отлетит душа Неразумного сочинителя, взглянет вниз на тело, а оно прилипло к столу, водит пером по бумаге, водит и водит. "Дурак, – закричат сверху. – Больше не требуется!" А этому – лишь бы страницу заполнить…"


5

Автобус пуст. Шофер скучает за рулем.

– Перед вами человек‚ пунктуальный до безобразия‚ – сообщает Шпильман. – Один только раз опоздал на самолет. На пару минут. Побежал в кассу‚ а они смеются: "Рано пришел‚ Шпильман. Твой билет на завтра‚ в это же время. Иди домой‚ отдыхай".

Шофер откликается без интереса:

– Бывает...

Полдень. Солнце прожаривает в упор всякую макушку‚ как выжаривает народы с лица земли, но в автобусе прохладно. Шпильман садится у прохода‚ перекрывая место у окна‚ и затихает в ожидании. Он умеет и любит ждать. Что за радость появиться вовремя? Несказанное наслаждение – прийти заранее на условленное место и знать‚ что к тебе спешат.

Планка его ожиданий – не всякому допрыгнуть.

Появляется Живущий поодаль‚ садится через пару рядов‚ продолжает разговор‚ словно не расставались:

– Взглянул в зеркало и ужаснулся. Зачем мы стареем? Чего там не видели? Чего тут недостает?..

Шпильману лишь бы повод:

– Об этом надо поговорить с Беллой. Ее тема.

– Кто такая Белла?

– Теща-прелестница.

Выяснение родства – увлекательное занятие:

– Белла‚ я обнаружил в море троюродного родственника. Нашей вроде породы.

– Живого? – интересуется.

– Это ты сама выясни.

Передает телефон‚ и Белла начинает без промедления:

– Внимание! Проверка на Шпильмана. Собою владеем?

– Временами.

– Другим потакаем?

– Как получится.

– В разговоре дослушиваем до конца?

– Никогда! Если понятно‚ к чему тратить время?

– Перескакиваем на иную тему‚ неожиданно и врасплох?

– Откуда вам известно?

– Перед сном произносим речи?

– Цицерону на зависть.

– Что предпочитаем? Чтобы пожалели, приласкали, похвалили?

– Чтобы оставили в покое.

– Вареники с вишнями?

– Обожаю.

– Ходить по магазинам?

– Ненавижу.

– Достаточно‚ – говорит Белла. – Ты Шпильман. Хоть и троюродный. Придешь – накормлю.

Ему приятно. Ей – тоже. Добавляет со вздохом:

– Я бы по-русски с тобой поговорила‚ да стираются в памяти языки‚ накопленные за жизнь. Ушел английский‚ заученный позже всех. Сгинул русский‚ прилипший в Сибири. Пропадает польский. Гвалд! – остался лишь маме-лошн. И иврит с мучениями...

Женщина входит в автобус. Смотрит на них‚ как принимает решение. Шпильман пропускает ее к окну и отсекает от других.

– Я ждал‚ – говорит он.

– Я знаю‚ – говорит она.

Сплетена основа. Соткано прошлое узором на полотне. И вдруг – а не вплести ли еще одну нить‚ голубую‚ скажем‚ или лиловую? Не было даже мысли о том‚ что это нужно. Не было надежды‚ что это возможно. И вот эта нить у тебя в руках‚ как всегда была‚ и вот – без нее никак! Так вплетай‚ Шпильман‚ в основу‚ что же ты медлишь?..

Троюродный брат произносит‚ возможно‚ с умыслом:

– Аш-два-о‚ старый учитель химии‚ зачитывал из своей тетради: "Если бы строили дворец счастья‚ самое большое помещение отвели бы под зал ожиданий..."

Автобус заполняется. Входят сослуживцы‚ взглядывают на них внимательно, садятся поодаль, и они отправляются в путь. Пепельные каменистые пространства за окном. Светлые проплешины. Знак на пути "Осторожно – верблюды". На передних сиденьях вертятся старушки-подружки. Вспомнили юные годы‚ когда привлекательность многое позволяла и немало списывала. Расшумелись. Проказничают к неудовольствию соседей. Грызут фисташки‚ смеются без причины‚ теребят терпеливого экскурсовода:

– Это овцы – там‚ под горой?

– Это камни.

Через минуту:

– А это овцы?

– И это камни.

– Но там уж наверняка овцы!

– Нет здесь овец. Одни только камни…


6

Лежит на шоссе мужчина – телом поперек разделительной полосы‚ ухом приник к асфальту. Стоит рядом осел‚ тоже загораживает путь. Шофер погудел‚ погудел и встал‚ заглушил мотор.

– Выходите. Это надолго.

– Кто там? – спрашивают с интересом.

Экскурсовод отвечает:

– Утомленный провидец.

– Разве бывают теперь провидцы?..

Выходят наружу‚ обступают‚ выдерживая почтительное расстояние. Стоят. Ждут. Перешептываются. Старушки-вострушки подталкивают друг друга локтями‚ прыскают в кулачки. Мужчина на шоссе приоткрывает глаз:

– Есть ли жизнь под асфальтом?

Сам же и отвечает:

– Жизни под асфальтом нет. Тихий плач. Стенания затаенные.

– Разъясните, – просит экскурсовод. – Туристам будет познавательно.

Садится – на теле мешок, на шее бубенец:

– Скоро уже‚ совсем скоро! Миновали все сроки… Страшный враг на марше. Несметная сила. Отцы отцов заскорбят во прахе без надежды на вызволение…

Этого не понимает никто, даже экскурсовод:

– Нельзя ли более доходчиво?

Звенит в бубенец, как отгоняет наваждение:

– Царь Ахашверош на подлете, владыка Персидского царства. Горе всякому, кто с этим не согласен…

Туристов везут на джипах – к тому месту‚ которое полагается посетить. Сидят устойчиво. Глядят задумчиво. Крановщики. Монтажники. Бульдозеристы с женами. Два бегемота в отдельной машине, иначе их не свезти. Встали‚ сфотографировали провидца на асфальте‚ осла возле него‚ объехали по узкой обочине и покатили дальше.

Остерегает вослед:

– Зовите скорее Мордехая. Морде-хай-ай-яй-яй!.. Приди уже, поменяй направление беды…

Выделяет Шпильмана среди прочих, говорит с почтением:

– Держи себя наготове. Ты еще потребуешься.

– А он?

Ждет Шпильман ответа. Ждет троюродный родственник. Утомленный провидец вглядывается в него, старея от предчувствий:

– Он – нет…

Смотрит мужчина из автобуса. Лицо в окне‚ как фотография на паспорте, а остальное отсутствует‚ словно оно несущественно. Неверие на его лице, стойкое неверие в веках: "Давайте вышлем лазутчиков…", которым тоже не будет доверия. Спрашивает:

– Документ у него есть?

Поднимается на ноги. Одергивает мешок‚ перехваченный веревкой. Говорит с трудом, язык не провернуть во рту:

– Послан… предупредить... Без док-ку-мента…

Речь становится замутненной‚ впробормот‚ пропуск слогов со словами‚ словно перескакивает через них‚ изъясняясь знаками препинания. Не стать провидцем в печали, ибо дар прозрения никнет от утомления‚ беспокойств с огорчениями‚ как притухает с годами острота зрения‚ сливаются на расстоянии буквы‚ схожие очертанием. Дар прозрения обретется заново – стоит понадеяться‚ лишь опахнет дремотной пахучестью жасмина‚ лечащего грусть‚ ломкой душистостью лаванды‚ располагающей к доверию‚ призрачным обаянием пчелиного воска‚ приносящего покой уму и сердцу.

Удаляется на осле утомленный провидец‚ бубенец названивает: "Циг-цигеле-цигл‚ циг-цигеле-цагл..." – взамен слов‚ которые у него закончились. Этот бубенец прокладывает путь в скоплениях нечистот. Этот осел ест только дозволенную пищу...

…везет тех‚ кто ему понравится‚ дает неплохие советы помахиванием хвоста. Осел этот – потомок осла Авраама‚ который тащил дрова на гору Мориа для жертвоприношения сына Ицхака, по зову Того‚ Который призвал: "Авраам!"‚ и тот ответил с готовностью: "Вот я!" Осел этот – потомок осла‚ на котором Моше поехал из Мидьяна вызволить свой народ, по зову Того‚ Который воззвал из неопалимого куста: "Моше‚ Моше!"‚ и он ответил: "Вот я!" Осел этот – потомок ослицы‚ на которой Билам‚ кривой на глаз и хромой на ногу‚ отправился проклинать народ‚ вышедший из Мицраима‚ а вместо того благословил его по желанию Всевышнего. Осел этот – предок осла‚ на котором явится однажды Машиах бен Давид и возвестит грядущее...

Сколько избавителей в веках! Пешком‚ на ослах‚ на облаке, корабле и вертолете. Миновали все сроки, но не является сын Давида; исчезает за поворотом утомленный провидец‚ заклинает без надежды:

– Хамса‚ хамса‚ хамса...

Садятся в автобус‚ едут дальше. Мужчина у окна – благодушный‚ снисходительный‚ стесненный, не иначе, многими доходами, в благополучии живущий, в благоразумии дни проводящий. Воинственные наклонности отсутствуют, силы утеряны к отражению неприятеля, неприятель тоже утерян. Ничто вокруг не беспокоит, ни на что не намекает – к спокойствию души и упитанности тела:

– Всё будет хорошо. Сначала злодеи придут туда. В те страны, которые побогаче. А сюда‚ к нам‚ в последнюю очередь. Или не придут совсем.

– Что это значит?

Разъясняет популярно, как недоразвитым:

– Это значит‚ что здесь можно отсидеться. Мы отсидимся.

У каждого свой избавитель. По целям и по срокам.


7

Двери закрываются. Кабина трогается в путь. Шуршит колесо на тросе‚ земля отступает вниз и назад; они возносятся плавно‚ величаво‚ а по Змеиной тропе поднимаются юноши с девушками‚ ловкие‚ легкие‚ в свободе и простоте отношений. Взглядывают на кабину над головами‚ руки поднимают для приветствия, – возносящиеся на электрической тяге им завидуют.

Экскурсовод начинает:

– Десять мер бесстыдства снизошли на мир‚ девять из них пришлись на долину Сиддим‚ которая под нами‚ богатую городами и асфальтом. Где Сдом‚ Амора‚ Адма‚ Цвоим, сердца дерзновенные‚ дух надменный‚ гордыня непомерная. Крики обиженных достигли Небесного престола…

…и ангелы уничтожения поспешили на землю в возмездии истребления, двенадцать тысяч ангелов обрушились на Сдом и соседние города, ибо среди жителей той долины не нашлось пятидесяти праведников для искупления‚ пятерых не нашлось‚ даже‚ возможно‚ одного – не отвратить от гибели. Воззвал Авраам‚ носитель Божественного образа: "Не подобает Тебе делать такое!"‚ но излились дождем серные потоки‚ воспламенился жгучий асфальт‚ смола кипучая‚ жар палючий; поглотило огнем города в долине‚ затопило горькими водами до скончания поколений. Все сгинули – с царями своими‚ со своими судьями‚ как плуг прошел по земле истребления, вопль потрясенных сердец, дабы сохранялись в глубинах вод‚ в рачьей соленой скорлупе‚ строения и их обитатели‚ сады‚ скот‚ посевы‚ неподвластные разложению…

– Бежал в горы Лот‚ опаленный страхом‚ Ирит бежала‚ жена его‚ их дочери‚ удостоившиеся спасения‚ – головней‚ выхваченной из огня. Пыль жгла ноги‚ зной жег глаза... Так отчего она обернулась? – вопрошал крохотный Шпиц‚ просветитель затемненных. – Зачем и для чего?

– Там‚ позади‚ прошлое ее‚ – отвечал ученик, уверенный в своем понимании. – Для кого Сдом – проклятие‚ а для нее дом родной. В котором жизнь прожита. Дети выкормлены. Радость испытана.

– Не густо сварено‚ – откликался Шпиц. – Хочешь ли ты сказать‚ что Лот был бездушнее своей жены?

– Шагнул – не оборачивайся‚ – отвечал другой ученик‚ убежденный в своей правоте. – Загляни лучше в себя. Прошлое – оно в тебе и с тобой.

– Довод выслушан‚ – отвергал Шпиц. – Довод неубедителен. Хочешь ли ты доказать‚ что позади пустота‚ ибо всё свое уносим с собой?

– Готовых на смерть ради прошлого‚ – утверждал самый из всех начитанный, – гораздо больше‚ нежели страдальцев за будущее. Прошлое заселено-обогрето‚ будущее безжизненно и страшновато.

– Замечательно сказано! – ликовал Шпиц в восторге познавания. – Но следует ли согласиться с тобой‚ что человек‚ в сущности‚ ретрограден?..

Увядает лоза мудрости. Притухает огонек разума. Где слаженность интересов и обдуманность действий? Истина с трудом вылупляется из сомнений.

– Не жестоко ли?.. – вновь искушал неистовый Шпиц‚ в волнении кружа по классу. – Не жестоко ли за один взгляд обращать в соляной столб? Говори ты, Шпильман.

– Во-первых… – отвечал шалопай Шпильман, и все вострили уши к новой забаве. – Их же остерегали: "Не оглядывайтесь и не останавливайтесь". На зло не оглядываются. Не останавливаются на пути к добру. А во-вторых, никто ее не обращал. Печаль высушила тело. От тоски проступила соль.

И крохотный Шпиц таял от удовольствия...

Кабина втягивается на перрон‚ и они уже на вершине. Отделенные от мира пустыней. Огороженные провалами. На отвесной скале‚ которую не легко завоевать.

– Здесь, – сообщает экскурсовод, – десятки метров над уровнем океана. Выныриваем на время.


8

Любопытствующих ведут протоптанным маршрутом. Вороны вокруг‚ много ворон – без них не обойтись. Жадные‚ настырные‚ зажравшиеся остатками пищи‚ которую оставляют посетители. Взлетают тяжело и лениво‚ не поджимая лап, без охоты уступают путь, глядят‚ не отводя взора‚ прямо в глаза‚ словно намереваются их выклевать.

Слышны разъяснения:

– ...северный дворец расположен на трех ярусах. От верхнего дворца до промежуточного сто ступеней‚ от промежуточного до нижнего шестьдесят пять...

Снизу, от подножия скалы, доносятся голоса‚ стуки‚ грохот. Там что-то городят‚ словно Юлий Флавиус Сильва вновь поднимает по тревоге Десятый легион‚ неодолимые его когорты‚ и по приказу прокуратора сооружают насыпь‚ громоздят на ней башню‚ обитую железом‚ устанавливают камнеметные баллисты с таранами‚ чтобы сотрясать стены для пробития бреши‚ забрасывать горящие факелы перед последним штурмом, а защитники крепости уже бросают жребий – кому кого умертвить, кому оставаться последним, чтобы лишить жизни самого себя…

– ...сказал Эльазар бен Яир: "Пусть наши жены умрут неопозоренными‚ а наши дети не изведавшими рабства... Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей... Поспешим же к делу..."

Море внизу. За морем та сторона, где Моше застыл некогда в печали на горе Нево напротив Иерихона, где воды Иордана сводчато возносились ввысь‚ на триста верст к небесам. Оттуда задувает ветер‚ приносит с собой прерывистые запахи горьких вод. Самолет пролетает понизу над Соленым морем‚ гонится за ним орел‚ возмущенный вторжением неведомого соперника. Шпильмана оттесняют, то ли случайно‚ то ли намеренно; теперь возле нее сослуживец в кипе: нашептывает негромко‚ напористо – она не отвечает. Пробивается к Шпильману‚ говорит‚ не глядя:

– Сбежим?

– Сбежим‚ – отвечает он.

Уходят под общими внимательными взглядами к дальней окраине скалы‚ которую посещают лишь самые любознательные. Там тишина. Безлюдье. Птицы угольной расцветки подлетают без боязни‚ берут из рук хлеб и поедают не спеша. Слышен голос:

– Грузим детей своих, грузим внуков… Мне горестно, что оставляю их в таком мире. И стыдно.

Троюродный Шпильман – он тоже тут. Возвышается на остатках южной крепости‚ над крутым обрывом – не нырнуть в сутолоку. Замечает ли он слушателей‚ Стоящий поодаль? Волнуется – кто бы не взволновался, кричит в небо:

– Мы приходим. И мы проходим… Отчего не наступает конец беде?!..

Нет ответа. Нет даже эха. Затаились неподалеку цари с когортами наготове: Широй и Плеус‚ Дметрос и Геркуланус‚ Артемус‚ Ахтенус‚ Селекус и Армилус – головой над всеми.

Слезает со стены‚ подходит к ним:

– Обезьянка в красных штанишках увидела поломанный рельс. Что она должна сделать?

– Ничего‚ наверно‚ – отвечает Шпильман.

– Вы что! А паровоз? Паровоз-то едет.

– Тогда не знаю.

– Сдаетесь?

– Сдаюсь.

– Объясняю. Обезьянка должна снять штанишки и помахать ими. Машинист увидит красное и остановится.

– Это‚ наверно‚ большая обезьяна‚ – говорит Шпильман. – С большими красными штанами.

– Нет‚ обезьянка маленькая.

– Но паровоз-то большой... – Шпильман уже нервничает. – Огромный паровоз на огромной скорости. С него не заметишь красные штанишки.

– Нет‚ – отвечает категорически. – Обезьянка маленькая. Маленькая обезьянка в красных коротких штанишках.

Орел парит в вышине. Возможно‚ тот самый‚ что изгнал самолет из своих владений. Троюродный Шпильман глядит неотрывно‚ завистливо‚ словно предпочел бы час полета году ползучей жизни…

…это он‚ он выдумал когда-то обезьянку‚ которая махала штанишками возле поломанного рельса. Тот паровоз был далеко‚ а теперь уже на подходе‚ надвигается и грохочет; слепой машинист сурово глядит вперед‚ сумасшедший кочегар азартно подбрасывает уголь в топку‚ лопату за лопатой‚ крохотная обезьянка машет и машет выгоревшими на ветру‚ трепаными штанишками....

Они смотрят на него и молчат. Он смотрит на них:

– Приемник. Мой старый, безотказный радиоприемник. Кинулся со стола на пол, покончив с этими новостями. Приемники – они подвержены…

Они не улыбаются. Он не улыбается:

– Сбежали?

– Сбежали‚ – отвечает Шпильман.

– Не буду вам мешать.

И добавляет на отходе‚ недоступное их пониманию:

– "Как хорошо‚ что некого терять..."


9

Неровные ступени прорезаны в скале. Узкий спуск. Тишина. Блик солнечный через пролом под потолком. Эхо от голоса‚ если вскрикнуть. Когда-то здесь была вода‚ много воды для полива и утоления жажды – теперь сухо.

Звонит теща Белла:

– Шпильман‚ у меня трудности.

– Прости‚ Белла‚ я не один.

– Я тоже. Твой внук хочет быть кенгуру. Фиолетового цвета.

– Очень хорошо.

– И чтобы кенгуренок в кармане был фиолетовым.

– Еще лучше.

– Шпильман‚ где ты видел таких кенгуру? В каком магазине? Придется пошить на Пурим.

– Белла‚ что ты от меня хочешь?

– Купи материал. И получше.

Они сидят на дне бассейна, укрытые его стенами. Хрустит галька под ногой – кто-то проходит поверху. Вспархивает голубь, здесь поселившийся. Сообщает женщине‚ которая рядом:

– Внук желает обратиться в кенгуру. Фиолетового цвета. Что-то новое в его воображении‚ а я упустил. Меня это беспокоит.

Задумывается. Отвечает негромко:

– И я хотела. Стать кенгуренком‚ запрятаться в сумку к матери‚ где тепло и не страшно...

Прохлада на дне бассейна. Гулкая насыщенность скальных пустот. Проверка молчанием.

– Приглашаю в детство‚ моя госпожа.

Кусает губы. Раздумывает. "Что-то не порхается‚ Шпильман. Это ты понимаешь?" – "Это я понимаю. Приоткройся – и тебе приоткроются". – "Некому‚ Шпильман‚ некому. Чего не было‚ того не вернуть". – "Легкое беспокойство. Потребность перемен. Желание быть любимой – что с этим?" – "С этим плохо". – "Поправим‚ моя госпожа‚ это мы поправим..."

Шпильман возглашает:

– Рассказ-ключик. Для отмыкания дверей.

– Ключик?

– Ключик.

И начинает без промедления:

К Томеру прилетает бабочка...

...которая умеет мурлыкать.

Он надевает перед сном пижаму‚ ложится под одеяло, и появляется красавица в цветном трепетании‚ пристраивается рядом на подушке‚ намурлыкивает ласковые сны.

Такое случается не с каждым и всё же случается. А что тут удивительного? Мурлычет мама‚ когды папа нашептывает ей ласковые слова. Мурлычат Шани с Михалью над сладким пирогом. Мурлычет за компанию Сарра‚ выкладывая на тарелку вкусные кусочки. А бабочка старается для Томера.

– Тоже хочу‚ – сказал Шпильман. – Чтобы для меня.

Обычно он спит всю ночь и спит замечательно: голова еще опускается на подушку‚ а Шпильман уже досматривает первые сны. Но в этот раз ему не спалось – от обиды и всеобщей неблагодарности‚ ибо не мурлыкалось возле него‚ не урчалось‚ и к рассвету замучила Шпильмана тягостная бессонница.

Пошел к Томеру:

– У тебя лягу.

И что же? Томер спал всю ночь под мурлыканье бабочки‚ а он – в той же комнате – ничего не слышал и опять не заснул до утра.

– Кому ты вообще нужна? – решил Шпильман. – Сам стану. Сам себе.

Мурлыкал. Курлыкал. Ворковал. Изрекал яростное "Гыр-гыр-гыр..." – до горлового басовитого клокотания‚ переходящего в пробулькивания. Утром вошли к нему и увидели: бледный‚ невыспавшийся Шпильман крякает‚ хрюкает‚ стучит головой по подушке‚ словно дятел по дереву.

– Домурлыкался‚ – определил врач и прописал лекарство‚ которое не всякому помогает.

И тогда Шпильман взмолился:

– Объясните же‚ наконец!..

Бабочка призналась впромурлык:

– Мы прилетаем не к каждому. Только к тому‚ кто верит‚ что бабочка способна на невозможное. Томер верит, и я к нему прилетаю. А прилетев‚ намурлыкиваю сны.

Так закончилась эта история – в квартире‚ где все мурлычат. Молчит лишь Пуч-Пуч‚ одинокий хомяк в клетке: ему тоже хочется‚ и очень хочется‚ но пока что некому.

– И мне некому‚ – говорит Шпильман. – Совсем некому. Разве что ежу.

Головой на его плече:

– Помурлыкай мне‚ Шпильман...


10

...вот признания улитки‚ пребывающей в томлении‚ которая приоткрывает створки и тут же захлопывает‚ пораженная собственной безрассудностью‚ чтобы вновь приоткрыться в неурочный час‚ ибо не в силах сдержать сокровенное‚ рвущееся на волю – более не в силах...

Начинает медленно‚ из глубин‚ в слепоте нащупывая дорогу:

– У ребенка свои тайны. Маленькие‚ но не менее важные. И нужные ему. Свои недоступные глубины. Чтобы затаиться и вслушаться в неспешные произрастания. В тайниках тела. Особенно у девочек...

Подобран ключик. Отворяется первая створка. Наступает редкостный миг – человек выходит наружу:

– За мной не признавали права на тайны. Права на откровения. "Глупости‚ – говорили взрослые. – У ребенка всё должно быть просто". А я уходила в свои секреты. Огорчалась своими огорчениями‚ затихала на пути к радостям. "Что ты улыбаешься? – одергивали за столом. – Сиди и ешь. Невпопад смеются одни дурочки". Так они поступали раз за разом, будто злились‚ когда улыбалась, и я перестала...

– Улыбнись‚ – просит Шпильман‚ и губы раскрываются несмело‚ как высвечивается изнутри нежарким пламенем.

– Мне говорили: "Сиди спокойно. Ешь аккуратно. Не посади пятно. Твои платья еще понадобятся детям бедной Цили". Я ненавидела соседку Цилю‚ ненавидела ее детей‚ которые бегали по улице и с удовольствием пачкали мои платья; терпеть не могла сестру-погодку‚ которую ставили в пример...

Хрупкий запах ее духов. Готовый к скорому исчезновению.

– Что-то я говорлива. Рядом с тобой.

– Говори‚ – просит Шпильман. – Только не молчи.

– Больше всех я любила дедушку. Дедушку Эли‚ который не перечил бабушке‚ строгой и неподступной. Она хвасталась подругам: "У моего Эли редкий талант. Идет на рынок‚ всё покупает задёшево. В два, в три раза". А он называл ей малую цену‚ дедушка-миротворец‚ которого я обожала… Бабушка была капризной и вечно к нему придиралась. Если не нравились фрукты или овощи‚ она требовала: "Вернись на рынок и поменяй". Дедушка с ней не спорил: шел‚ отдавал соседке, бедной Циле‚ покупал заново с того же прилавка – снова за полцены. "Это другое дело"‚ – говорила бабушка…

И вдруг, с удивлением:

– Шпильман, ты умеешь слушать. Редкое свойство.

– Умею, – соглашается Шпильман. – Это я умею.

Вздыхает от удовольствия и продолжает:

– Дедушка Эли не любил жаловаться, только сказал однажды: "Если в доме все слабые и лишь один сильный, берегите сильного. Без него всё рухнет". Мудрый дедушка Эли, которого все нагружали и никто не берег… Когда он слёг и не вставал больше с постели‚ я растирала ему спину перед сном‚ а он ворковал от наслаждения и выдавал монетку за работу. Я их копила‚ его монетки‚ а потом покупала мороженое‚ и мы съедали его вдвоем – на старости лет он полюбил вафельные стаканчики с орехами. "Я сладкоежка‚ – говорил печально. – Сладкоежка и лежебока…" Меня понимал только дедушка, которого я обожала. Дедушка Эли. Он говорил: "Не держи печаль за пазухой. Вытряхни ее". Когда его похоронили‚ мне опротивело детство‚ надоело быть ребенком‚ которого одергивали; затеряться хотелось‚ поскорее затеряться среди взрослых...

Затихает‚ выныривая из прошлого‚ взглядывает строго и доверчиво. Пробило засыпанный источник‚ пролилась весомая капля – теперь нажурчит само.

– Мы жили с сестрой в одной комнате‚ и были у нас вечные ссоры, несогласия до конца спора. Она доводила меня до слез‚ и бабочки не мурлыкали на моей подушке. Помню это‚ потому что болело. Больное запоминается... Я пела‚ танцевала‚ всё делала лучше сестры. "Что ты кривляешься? Что из себя строишь? – говорила она‚ когда иссякали иные доказательства ее превосходства. – Ты сутулая. Ты уродина..."

– Ты прелесть! – говорит Шпильман.

Рукой касается его руки. Трещинка в голосе – не залечить:

– Она перехватывала мои сны, лучшие мои сновидения. Утром проснешься – выговориться некому‚ одной лишь сестре‚ а ей снилось то же самое‚ с гадкими подробностями... "Видела во сне кузнечика‚ который задумал перепрыгнуть через океан". – "И я видела‚ – перебивала сестра. – Но это был не океан‚ а огромная лужа – не углядеть тот берег". – "Да‚ – соглашалась‚ – лужа. Чтобы потренироваться. Перед прыжком через океан". А она: "Прыгнул твой кузнечик и попал в рот к рыбе". Я плакала от жалости, и сестра утешала: "Не к рыбе‚ не к рыбе! Рыбы не живут в лужах. Кузнечика сожрала лягушка..."

Вздрагивает всем телом‚ беспомощно опускает плечи: проглядывает отчаяние ребенка‚ которого некому утешить.

– Очень хотелось ее обидеть‚ похитительницу моих снов. Этого и сейчас хочется. Намеренно. От души. Насладившись и утешившись... Хоть и советую пациентам: "Обидеться на другого – не хитрость. Труднее обидеться на самого себя".

Смотрит пристально, глазами в глаза. Говорит:

– Если надумаешь причинить мне боль‚ спроси сначала, что надо сделать‚ и я научу.

– Я тебя не обижу. Никогда.

Надувает губы‚ словно произносит с облегчением неслышное "уфф...":

– В классе я была самой маленькой. Всем исполнилось уже пятнадцать‚ а мне – десять на вид. Всем шестнадцать‚ а мне одиннадцать. Всем семнадцать – мне двенадцать с половиной. Тонконогая. С плоской грудкой. С мальчиковой фигуркой. Только волосы медового окраса выделяли среди прочих. Ничего‚ говорила. Своего дождусь.

Долгое молчание.

– Дождалась...


11

Не говорят того, что не принимается. Тому, кто не принимает. Легче довериться человеку, у которого печаль в глазах, и она продолжает:

– Однажды мы были на море, и к ночи я ушла по пляжу‚ крохотная еще‚ года три‚ не больше. Темнота‚ шорохи по сторонам‚ ноги вязли в песке – боялась даже заплакать‚ чтобы не напали страхи, и вдруг появился кто-то‚ огромный‚ могучий‚ взял на руки, понес к свету‚ к маме. Всё детство опасалась потеряться, словно крохотный ребенок; смолоду искала защитника‚ чтобы отыскал‚ взял на руки‚ отогнал детские страхи...

Трется головой о его плечо:

– Отыщи меня‚ Шпильман...

Он отворачивается. Сглатывает комок. Та, без которой не было жизни, держала его за руку в оставшиеся свои минуты‚ как цеплялась за последнюю возможность‚ и мольбой без голоса‚ мольбой во взоре: "Не упусти меня‚ Шпильман..." Не уложить душу в ладони‚ не умолить Небеса...

– Он был большой‚ сильный‚ громкоголосый – это меня покорило. С ним было шумно. Беззаботно поначалу. Жили‚ как на постоялом дворе. Дверь не закрывалась‚ стол не пустел: нескончаемые вокруг друзья‚ знакомые‚ соседи! Мы вечно были заняты. Мы спешили к другим или другие спешили к нам. Домой возвращались поздно с ощущением сытости‚ попусту потраченного времени; вокруг недоставало значительных событий‚ редких хотя бы случайностей – их и теперь недостает‚ а назавтра ожидал день рождения‚ свадьба‚ гулянка – выпить-закусить‚ на послезавтра назначена нам старость... Вдруг он сказал: "Жил с ощущением‚ будто все мне должны. Оказалось‚ я должен. А платить нечем". Нечем ему платить...

Повторяет без улыбки:

– Ложилась в постель к тому‚ кого выдумала‚ а проснулась с тем‚ который лежит рядом... Хотелось сбежать без оглядки, очень хотелось, но родился сын‚ восторг‚ откровение‚ перекрывшее все огорчения на свете. Он не давал заснуть по ночам‚ но разве для того рожала‚ чтобы спокойно спать? Выносить человека – это женское творчество‚ песня моя‚ поэма‚ симфония‚ моя‚ только моя‚ но он стал подрастать‚ отдаляться‚ и остается глядеть с расстояния‚ как сын уходит‚ чтобы затеряться среди мужчин... Появилась у него подруга‚ и вот она садится в машину рядом с ним‚ на мое место садится‚ а я теперь на заднем сиденьи‚ это я-то – сзади‚ которая родила его‚ выходила‚ выкормила‚ заработала на эту машину...

Смотрит на него, не печалится ли, – Шпильман печалится. Спрашивает:

– Когда валят дерево… Корни… Там, на глубине… Что с корнями?

Шпильман отвечает:

– Они усыхают.

– Но почему? Почему?!.. Теперь бы только жить да жить. Не делиться соками со стволом, с листьями. Которых никогда не увидишь, не узнаешь о результатах своих стараний. Так отчего они усыхают?

Шпильман говорит, подумав:

– Не о ком больше заботиться.

Повторяет:

– Не о ком… Это правда. Сын живет отдельно. Разговоры по телефону коротки‚ не насыщают ожиданий. Так и родители ждали моего звонка‚ чтобы излить душу на старости‚ но говорили мы мало‚ через мое нетерпение... Дети мстят отцу с матерью за их отношение к бабушке-дедушке. Внуки отомстят за нас...

Слово сказано. Труд завершен.

– Я не зову в твое детство‚ – предлагает. – В мое‚ разве что в мое.

– Не утягивай‚ Шпильман. Проживем и так. Только сон не идет. И дыхание рядом‚ дыхание... "Ты сильная‚ – говорят подруги. – Ты справишься". Хочется быть слабой. Хочется поплакать – и некому...

Стемнело в бассейне. Темнеет снаружи. Все уехали. Подъемник не работает.

Смотрит на него:

– Значит‚ судьба...


12

Ветры приносят из пустыни сухость ее дыхания: не откашляться‚ не промочить горло каплей воды. Ветры навевают томные выдохи Востока – не всякому устоять; полуночные соблазны являются на крыльях воскурений‚ словно у каждого припасен катышек дурмана из железы дикой эфиопской кошки виверры – для обольщения‚ пробуждения желаний‚ бурного вскипания чувств. Луна всплывает из-за гор Моава‚ огромная‚ изжелта-рыжая‚ бесстыжая в своей оголенности‚ завораживая неприкрытыми прелестями‚ готовая обрушиться по склонам в лютой похоти‚ подмять‚ грубо попользовать, отбросить за ненадобностью обмякшее тело.

Повтором к запоминанию: ничто не появляется из ничего. Ночь назначена и назначено место. Скрип лебедки. Шорох колеса по тросу. Тюканье беспокойных молоточков на виске. Из зыбкого мрака‚ из внебытия, неведения, подсвеченная ярой луной‚ всплывает кабина в неурочный час‚ как всплывают миражные города со дна Сдомского моря. Открываются двери‚ выходят на перрон люди‚ много людей‚ чьи лица прикрыты тенью‚ – есть ли у них вообще лица? Этого не угадать.

Идут по трапу‚ подвешенному на скале. Проходят через ворота в стене. Замыкающий гонит перед собой игрушечную машину‚ с увлечением нажимает на кнопки управления. Машина деловито жужжит‚ высвечивая путь крохотными фарами‚ черными рубчатыми колесами переваливается через некрупные препятствия на пути‚ шофер под прозрачным колпаком неотрывно склоняется над рулем.

Замыкающий говорит на входе:

– Имею право. Не доиграл в детстве.

Охранник смотрит телевизор. Охранник их не замечает.

Пересекают пустынные пространства. Молча. Сосредоточенно. На пути к намеченной цели. Спускаются по лестнице в нижний ярус дворца Ирода‚ усаживаются на полу и замирают, смиренные в поступках и несмиренные в помыслах.

– А вы что же?

– Это вы нам? – спрашивает Шпильман.

– Это мы всем.

Потеснились. Освободили место. Камни еще сберегают теплоту дня; луна повисает над головами‚ принимая естественные очертания‚ и это успокаивает. Игрушечная машина прокатывается по кругу‚ фарами выделяя силуэты‚ как пересчитывает или знакомит друг с другом.

– Что это? – шепчет она и берет Шпильмана за руку.

– Ночь неутоленных желаний. Трах‚ музыканты‚ трах!..

Замыкающий спрашивает:

– Кто первый?

– Мне! Позвольте уж мне...

Машина подкатывается вплотную к чьим-то ногам‚ высвечивает их.

– Перед вами почтальон. С письмами-телеграммами. Неприметная безобидная профессия, однако адресаты относятся к нам с подозрением‚ опасаясь дурных известий. Работа тягостная‚ на ногах‚ оплачивается неважно; бывают‚ конечно‚ и приятные сообщения‚ но радости принимают как должное‚ а слезы запоминаются надолго. Вот и теперь – письмо в сумке с очередной бедой. Ужас в конверте.

– Откуда ты знаешь?

– Поработайте с мое, и вы узнаете. У каждого письма свое настроение. Свои веяния. Радость‚ равнодушие‚ страх – я их отличаю.

– Так отдай его и забудь.

– Я бы отдал‚ да на конверте адреса нет‚ нет фамилии. Ношу давно‚ мучаюсь‚ страдаю‚ ночей не сплю. Люди от меня шарахаются‚ переходят на другую сторону улицы‚ перестают здороваться.

– Выкинуть его нельзя? Порвать‚ сжечь?

– Нельзя. Письмо заказное. С уведомлением о вручении. Желаете расписаться в получении?

Они не желают.

Похлопывает рукой по сумке. Подпугивает:

– Вот вы где у меня. Вы все! Напишу на конверте любой адрес‚ любую фамилию. Что тогда?

– Злой же ты‚ дядя.

Смущенно улыбается:

– Я не злой‚ я неутоленный. И у меня есть желание... Упаковаться однажды в посылочный ящик‚ чтобы сдали на почту‚ увезли далеко-далеко‚ за край океана. Принесут в чей-то дом‚ распакуют‚ порадуются моему прибытию.

Кивают по кругу. С явным пониманием. На нижнем ярусе дворца Ирода. Вознесенные над горькими водами Соленого моря:

– Всякий бы пожелал...


13

Далее разговоры по очереди.

– Желание вполне осуществимо. Нужны только средства.

– Рассказывай.

– Сооружаем автомат непрерывного действия. С пультом и экраном. Подходят‚ нажимают на кнопку – кофе выдает в стаканчике. Нажимают на другую кнопку – булочку в целлофане. Нажимают на третью – предупреждение на экране: "А теперь беги!" Раскрываются створки бункера‚ взлетает ракета среднего радиуса действия‚ на экране крупно: "Куда ты у нас денешься…" Ну как?

– Вопрос. Зачем кофе с булочкой?

– Чтобы напоследок.

Раздумывают. Предлагают без спешки:

– Сбросить его со скалы...

– Скормить каннибалам‚ которые на подходе...

– Кинуть в яму с водой‚ чтоб присосались пиявки...

Общее решение:

– Пусть лучше живет и мучается. Неутоленным желанием.

Вступает следующий и вступает напористо:

– Страдаю подозрениями. Навязчивым беспокойством. Опасаюсь‚ как бы не выставили напоследок в зале для заседаний. В присутствии многих сотрудников. Но это буду не я – не того выдадут. Это будет другой‚ с которым меня перепутают. Вдова не подойдет прощаться. Начальство не изобразит скорбь на лице. Внуки не зарыдают: "Дедушка! Наш дедушка!.." Сослуживцы не польстят: "Лежит как живой..." А так всё нормально. Схоронят по казенному обряду‚ с речами‚ венками‚ камушками на холмике‚ а я‚ где буду я?..

– Чего же ты хочешь?

– Чтоб не напутали.

Решают. Большинством голосов:

– Пусть носит бирочку на руке. Как новорожденный. Имя. Фамилия. Занимаемая должность.

– Так я согласен...

Приходят. Докладывают:

– Прилетел некто.

– На облаке?

– На орле.

– Орлы спят по ночам.

– Этого разбудили.

– Приведите.

Идут. Приводят.

– Да как ты решился? Летать на орлах!..

– Заменители‚ – отвечает. – В поисках заменителей. К позабытой остроте ощущений.

– Поясни.

– Поясняю. Кто помнит ту войну‚ когда ракеты падали на наши головы?

Все помнят.

– Было беспокойно‚ остро‚ волнующе – мы жили! И мы любили! Грешили превыше прежнего. Их жены – моложавые и молодящиеся – торопились к нам на свидания‚ завивая подолы вокруг ног‚ сбивая в спешке острые свои каблуки. Их жен мы уводили под руку по гостиничным коридорам‚ под понимающим взглядом дежурного у конторки…

…слабели колени. Опадали преграды. Валились к ногам излишние одежды. Их жены сходили с ума в недорогих номерах‚ на случайной постели‚ будто внутри грозовой тучи, где боязно‚ знобит от восторга‚ покалывает игольчато накопленными про запас зарядами. Стирались румяна со щек‚ помада с губ, тушь с ресниц, а затем они спешили домой‚ усталые и заласканные‚ чтобы успеть до появления мужей‚ которые тоже прибегали со свиданий. Мужья с женами затворялись в ночи беспокойств‚ волнений‚ взвывающей сирены‚ примиряющих объятий‚ обновлений и восторгов…

– …назавтра их жены вновь торопились к нам на свидания‚ наши жены торопились к их мужьям…

Розовеет от воспоминаний. Все розовеют.

– Кончилась война. Затихли сирены тревоги. Их жены уже не спешат в наши обьятия‚ наши жены не нужны их мужьям. Унылый разврат. Вялые совокупления.

– Чего тебе надо? Чтобы снова падали ракеты?

– Нет же‚ нет! Это я преувеличиваю в своих огорчениях, лишь бы вновь ощутить: ночь‚ грозовая туча, озноб от восторга, как под вой ракеты‚ в последние секунды существования‚ на грани взрыва‚ обвала, небытия...

Всплескивание руками. Дружный унылый вопль:

– Заменители они и есть заменители...

Голос сверху. Наскоком и глумлением. Укоризнами с поруганием:

– Чем они занимаются!.. Эти черви‚ эти мокрицы‚ эти ничтожества! Идите сюда‚ я вас возвышу‚ уведу в иные желания!

Пламенеют уши. Пылает лицо. Возгорается полость рта. Удушье. Чесотка по спине. Что это означает? Это означает – Шмельцер на подходе.

Миг назад тут можно было еще дышать.


14

Воют шакалы. Скачут бесы пустыни. Поспешает Лилит, душительница младенцев. Слетаются на промысел мохнатые вредители, насылающие трясение земли. Шмельцер стоит на скале‚ на верхнем ярусе дворца Ирода‚ вознесенным злом над миром. Надмение непомерно. Вожделение ненасытно. Выделяет женщину среди прочих‚ к которой у него неизбывный интерес:

– Кладу к вашим ногам этот мир и Иорданскую долину впридачу. Органы зрения обслужены‚ остается обслужить органы осязания.

Выделяет Шпильмана возле нее:

– Я – человек случайный. От случайности рождения до непредсказуемости поступков. Я тот‚ которого ты не знаешь.

– Знаю‚ – отвечает Шпильман. – Житель Сдома‚ избежавший наказания‚ вот ты кто. Бесчестный стяжатель Аморы‚ имя которому Шакрай‚ Шакрурай‚ Зайфой‚ Мацли-дин.

– Не исключено. Если бесчестье существует на свете‚ следует испробовать его на вкус.

Вонь изо рта. Подмышечный смрад. Скверна. Миазм. Сатанинский флюид, замутивший чистоту покоя. Неприглядное создание‚ которое не желает выглядеть иначе.

– Человечки мои‚ бедные‚ несчастные! Болезни вас мучают‚ машины давят‚ изверги взрывают без жалости! Милые вы мои‚ жалкие‚ кружочками на мишени! Идите сюда‚ под мое крыло. Идите‚ пока не поздно. А если поздно‚ всё равно идите!..

Встают с камней. Разминают затекшие ноги. Шагают по лестнице‚ уловляемые глумливыми обещаниями:

– Поднимитесь. Убедитесь и насладитесь. Первое желание бесплатно. Второе со скидкой. Третье в рассрочку.

Они уже наверху. Сгрудились. Тянут головы. С трудом разбирают начертанное на фанере: "Безволокитно! Только у нас! Наводим порчи. Наговариваем заклятия. Выворачиваем глаза на затылок и низводим живых в гробы. А также напускаем на выбор – окривение‚ охромение‚ ошаление с одурением‚ оголодание с отощанием‚ злое очарование".

Шмельцер потирает ладони, – нет ли на них присосок для уловления и удержания?

– Тайные ваши пожелания! В завлекающей упаковке! При упорстве включаем механизмы принуждения, каблуком по срамному месту…

Звенит бубенец: "Циг-цигеле-цигл‚ циг-цигеле-цагл..." Утомленный провидец поднимается на осле по Змеиной тропе‚ взывает издалека на задышливом вдохе:

– Незрелые ваши души! С кем вы спознались?..

Оборачиваются к нему. Обступают. Глядят пристально. Шмельцер продирается через толпу‚ встает перед ним:

– Я человек с иной стороны. Основатель новой династии. Шмельцер Первый – Армилус Второй – Сатанаил Четвертый... А ты откуда разгребся?

Провидец присматривается к нему. Принюхивается. Чтобы выяснить по смраду глубину сатанинства:

– Стыдный ты человек‚ Шмельцер. И похождения твои стыдные.

– Я ими горжусь. Минута хамства – час удовольствия.

До каких высот можно вознестись в праведности? До каких низин завалиться в злодейство? Утомленный провидец гонит народ к воротам‚ как овец сгоняют в загон:

– Не ждите чудес‚ не ждите! Их надо еще заслужить...

Отправляется в обратный путь кабина на электрической тяге‚ теряясь в глубинах миража. Все исчезают. Как не были.

"Шпильман, – заклинает женщина потайным словом. – Теперь ты. Выскажи свое желание".

Машина подкатывается к нему, высвечивая лицо.

"Я – человек на исходе. И каждая, с которой встречаюсь, может стать для меня последней. Это ясно?"

Кивает согласно:

"Это ясно. И это замечательно".

Позабытая машина деловито крутится по террасе нижнего дворца Ирода‚ натыкается на стены‚ отходит назад‚ снова натыкается‚ словно упрямо ищет выхода. Скисает батарейка. Машина затихает на полу‚ только в фарах чуть теплится нить‚ угасает – никак не хочет угаснуть. Посреди ночи. Посреди жаркой ночи.

– Пошли‚ – шепчет Шпильман. – Скоро рассвет.


15

Они спускаются по Змеиной тропе петлистыми ее извивами. Луны нет‚ луна укатилась за горы по своим путям‚ но под ногой приметно – не от звезды ли? К рассвету пробуждаются запахи‚ продремавшие жаркий день. Выдохи спекшейся земли‚ стелющегося кустарника‚ ползучей живности из-под камней‚ вышедшей на ночной промысел‚ блеклый‚ приглушенный зов растертого в руке стебелька.

Шпильман рассказывает:

– Когда житель Иерусалима брал в жены девушку из другого города‚ ее родители давали в приданое золото по весу невесты. Когда житель иного города брал девушку из Иерусалима‚ он отсыпал золото ее родителям, тоже по весу невесты.

– Откуда такие богатства?

– Девушки были стройны‚ изящны и мало весили.

– Где я возьму золото‚ Шпильман?..

На это он не отвечает.

– Рождался у них сын – сажали кедровое дерево‚ рождалась дочь – акацию. Когда сыновья вырастали и находили себе невест‚ из этих деревьев изготавливали шесты для свадебного балдахина... Стоп!

Останавливаются.

– Где-то здесь нулевая отметка. Уровень Мирового океана. Соскальзывание в изнаночный мир. Готова ли ты‚ моя госпожа?

– Готова.

– Смести паутину привычностей? Стереть себя и переписать заново?..

…птицы пролетают над этой землей‚ птицы – неисчислимым множеством. Дважды в году‚ по заведенному маршруту. Пропустил сезон‚ не улетел с ними по осени – готовься к зиме…

– Заново так заново.

Делают первые шаги в толщи иссохших вод‚ что покрывают ступни с коленями‚ и тут же на них набрасывается женщина с сорванным дыханием‚ которой недостало сил подняться на гору. Хватает за руки. Цепляется за одежды. Догоняет и обгоняет вприпрыжку. Умоляет‚ словно выпрашивает подаяние‚ встревоженно и исступленно:

– Мужчина‚ потрогайте меня!..

Шпильман отвечает с достоинством:

– Незнакомых женщин не трогаю.

Платье помято. Волосы встрепаны. Рот скошен в гримасе. Горло забито криком. Пуганая. Пугающая. Свирепо-беззащитная. Напрыгивает – не увернуться‚ отстой печали в глазах:

– А я требую. Потрогайте‚ и немедленно! Вот тут. И тут тоже. Здесь – два раза! Утолите мое желание!..

Кричит вдогон:

– Век! Век не трогали! Бесчувственные вокруг‚ все‚ все бесчувственные!..

Выныривает из ниоткуда Шмельцер‚ идет рядом. На лице уныние с остатками озабоченности:

– Не люблю людей. Животных тоже не люблю. Птиц. Рыб. Насекомых. Растения с минералами. Железо и картон. Стекло и керамику… Мне нужно поговорить с тобой.

– Говори.

Штанишки мятые‚ потертые‚ пузырями у колен. Рубашка заношена. Смыты спесь‚ чванство с кичливостью‚ а оттого неприметен в малости своей и незначительности‚ не по летам старообразен.

– Я знаю‚ куда ты собрался.

– И я знаю.

– Не иди туда‚ Шпильман. Побереги подругу.

Они уже внизу. Шагают‚ взявшись за руки. Становится на тропе‚ загораживая проход, смачивает глаза слюной для пущей убедительности:

– Там гады кишащие в затенье! Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Рогатая ехидна Шафифон...

Обходят его. Идут дальше‚ не оборачиваясь‚ в глубины ущелья. Кричит вослед‚ срывая голос:

– Гад гада порождает! Мне ли не знать?..

Обмякает‚ обвисая плечами‚ уходит прочь‚ как на дожитие‚ заплетая ногу за ногу‚ сдутый‚ смятый‚ никакой. Словно ненавидимый‚ которого некому приласкать.


16

Ручеек прокладывает путь в негустой поросли. Зайцы шмыгают меж камней. Мелкая живность разбегается на стороны‚ чтобы схорониться в укрытиях от дневного пекла.

Ущелье суживается‚ перекрываемое скалой. Разлом в камне‚ узкогорлый проход‚ недоступный для тучных и боязливых. Сбросить одежды‚ натереться благовонными составами‚ ящерицей ввинтиться в теснины‚ оставляя себя‚ прежнего‚ у входа. Там, только там источник животворной воды: многие его искали, мало кто находил. Возле источника – камень‚ плита прогретая‚ на которой клубятся змеи. Туда ходили печальники Сиона, окунающиеся на заре, – очиститься от скверны, чтобы души не отбрасывали тени. Туда и их путь.

"Телефон бы не потревожил..."

"Не потревожит. Я его выключила…"

Протискиваются с трудом в тот разлом‚ царапая спины и грудь. Вновь берутся за руки. Шагают неприметной тропкой меж валунов, строгие и притихшие‚ без наслоений одежды‚ привычек‚ огорчений прожитых лет‚ Адамом с Евой в час сотворения‚ когда всё было чисто и празднично под неодолимый призыв апельсинового цветения по весне‚ волнующие ароматы вербены‚ горьковатого алоэ‚ сладости медовых яблок, а вокруг кустились розы‚ розы‚ конечно же‚ розы с их бархатистым‚ печальным обещанием скорого увядания.

...и сказал он: "Кто ты?" И сказала она: "Я Рут‚ рабыня твоя..."

Источник ожидает в выемке‚ как в каменных ладонях. Плоская плита над ним. Недвижные змеи млеют в неге‚ разглядывая пришельцев изумрудным глазом‚ – следует окунуться‚ смыть нечистоту‚ чтобы не тронули.

Утаенное умирает. Неразгаданное не рождается. Омываются по одному – неспешно‚ торжественно‚ и змеи сползают без прекословий‚ освобождая место. Надо взойти на камень‚ и они восходят в молчании наготы.

Знаете ли вы, как царь приходит к царице? "Прошу‚ моя госпожа‚ стать последней моей женщиной..."

Прогретость камня. Тяжесть тела. Легкость прикосновений. Раскрываются подземные кладовые, рассекаются источники глубинных вод, взмывают желания – Птицей райских садов. Души рвутся на волю на подступах к высвобождению‚ тела обозревая с высоты. Змеи высматривают из укрытий. Солнце переваливает через каменную преграду, пламенем наполняя прогал в скале. Надвигается гора радости – вознесет на вершину или погребет под обломками?..

"…куда ты пойдешь‚ туда и я пойду. Где ты заночуешь‚ там и я заночую..."

Веки опавшие. Дыхание неслышное. Сон без сновидений. Шпильман тревожится в ожидании пробуждения, тревожатся змеи в местах своего сокрытия. Смывается озабоченность с ее лица‚ улетучиваются сомнения‚ проглядывает наконец безмятежность‚ безоглядная доверчивость ребенка‚ которого много обижали.

Открывает глаза‚ глядит пристально, без улыбки, нет трещинки в голосе:

– Позвони мне‚ Шпильман. Оттуда позвони.

Он молчит.

– Вдруг тебе разрешат два звонка... "Это я‚ Наоми" – больше не надо.

Наоми – долгое "о-оо" – эхом из глубин безмерного колодца‚ готового напоить жаждущего...


17

Сослуживцы уже позавтракали‚ попили кофе, смотрят внимательно на вошедших, словно не видели с давних пор, и поражаются переменам. Кожа ее лица. Блеск глаз. Пушистость волос. Вот оно‚ влияние соли‚ воды, ветра‚ – лишь этот‚ в кипе‚ хмурится‚ отводит глаза.

– Говори‚ – просит Шпильман. – Не задавливай в себе. Перегорит и отравит сожалениями.

Делает шаг вперед‚ отчаянно-храбрая:

– Ури, я должна это сказать, и я скажу.

Ури оглядывает ее, отвечает серьезно:

– Говори. Мы слушаем.

– Дани‚ растаяла моя скорлупа.

Дани отвечает:

– Кто ж этого не видит?

– Янив‚ я снова Наоми. Долгое «о-оо» – уловил разницу?

Янив улыбается:

– Мне было больно за тебя‚ а теперь радостно. Я тобой горжусь.

– Гиди...

Гиди, сослуживец в кипе, смотрит в тарелку.

– Гиди‚ ты слышишь? Оказывается‚ меня надо удивить. Скрытыми случайностями.

Отвечает Гиди‚ как прощается:

– Я этого не умею...

Отодвигает стул. Встает. Уходит по залу‚ тоску унося с собой…

Шпильман возвращается в номер‚ говорит с порога:

– И не поверишь...

Ежик не отвечает – постукиванием коготков по полу‚ любопытствующим взглядом‚ полным понимания.

– Ты куда запрятался?

Нет его в комнате. Нет в ванной, на балконе, нет и под кроватью. Постель переворошил‚ переворошил чемодан и побежал выяснять.

Ежика углядела коридорная‚ убиравшая комнату. Удивилась. Восхитилась. Вынесла на улицу‚ посадила под куст.

– Под этот?

– Под тот.

Ежа нет под кустом. Нет за камнем. В траве тоже нет. Возле бассейна. Посреди лежаков. Шпильман бегает. Ищет. Находит его на дальнем газоне, сникшего, припавшего к земле, еще не расклеванного погаными воронами. Желвачок прорвался. Из желвачка проглядывает стебель‚ опавший хохолок Птицы райских садов – на припеке сгоревшим великолепием.

Звонит теща Белла:

– Ципору из Америки помнишь?

Шпильман отвечает:

– Ципору помню.

– Муж у нее умер. А перед смертью велел сжечь тело и развеять в Неваде. Чтобы не тосковала на кладбище. Что ты на это скажешь?

– Скажи ты.

– Дурак он‚ Ципорин муж. Лишил жену места, куда можно пойти, выговориться на могиле‚ услышать – если повезет – его голос...

– Белла‚ – говорит Шпильман. – Ежик погиб. Мой ежик.

Охает:

– Бедный ты мой!.. Нет у меня слез‚ Шпильман. Нет больше. Найми плакальщицу...


18

А угрюмому недоростку уже ушивают пояс с карманами‚ чтобы пришелся впору‚ куда заложат взрывчатку‚ болты с гвоздями – ради ожогов по телу‚ рваных ран от зазубренных железок‚ дыр в легких‚ рук с головами напрочь‚ за что и удостоится торжественной встречи на небесах‚ где ждут – не дождутся своего властелина семьдесят две девственницы‚ острогрудые и волоокие‚ долгоногие и крутобедрые‚ искусные в танце живота и в неизбывных любовных утехах...


назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее