Проза
ПРОГУЛКИ ПО ПОТОЛКУ
Отступление третье, которого не избежать
Обложки затворяются тихо и неприметно…
…укрывая судьбы и события, но одна еще приоткрыта, и оттуда, из глубины страниц, вызванивает будильник, неурочным приглашением в дорогу.
Встать с постели, выпить кофе, уложить в сумку пару рубашек, выяснить сводку погоды.
– Повторите, – сказать. – Я прослушал.
Диктор ответит с охотой:
– Для вас повторяем: небо безоблачное, видимость прекрасная. Самая пора – взламывать сюжеты.
Вымыть посуду. Полить цветы. Поставить диск на прощание, Шуберта, конечно, Шуберта. Постоять на пороге, послушать, притворить без стука дверь, чтобы играло и без него.
Чтобы играло.
Жалобно и тревожно заплачет виолончель: «Куда же он? Ну, куда?..» Откликнется скрипка в струнных стенаниях: «Пожил бы… Пожил бы еще...» Утешит фортепьяно в клавишных обещаниях покоя, тишины, согласия: «Так уж оно у них… Так уж…»
Спросят любопытствующие у светофора:
– Куда собрался еврей?
– В Африку. Напротив Мадагаскара.
Ладонью огладить руль‚ лихо вписаться в поворот, отдаться на волю затертого асфальта‚ чтобы заворожил и утянул в кружения‚ – прощайте, вы остаетесь!
– От себя не убежишь‚ старичок! – цепляют вдогон обделенные‚ привядшие, которым и путь не в путь.
– Убежишь‚ убежишь. Если найдешь куда.
Дорога уводит без прекословия.
Вниз, вниз и вниз, к глубинам земли, соскальзыванием в изнаночный мир, где подступит подарком зоркая ясность, полная обретений, отступят ломаные понятия, прикипевшие за годы. Распорядись со смыслом, друг мой, заполни пространства на пути‚ вызови обитателей из небытия‚ размести на месте своем. Твой час творения, другого может не быть.
Бедуин даже не проснулся.
Верблюд головы не повернул, грустное создание песочного цвета с проплешинами по бокам.
Сметается паутина привычностей, всё отстает и остается позади‚ отпадают, наконец, сожаления‚ и ты свободен, той свободой‚ к которой надо себя готовить.
Море разлеглось привольно…
…тусклое‚ луженое‚ свинцом оплавленным на жаре.
Нет у него приливов.
Отливов нет.
Нет рыбы, ракушек, водорослей-кораллов. Нет крохотных крабиков во влажных песочных лунках. Медуз нет. Нет акул, вспарывать хвостами мертвые воды. Нет и пловцов с ластами и масками. Море впитало соль до крайнего насыщения‚ выделило излишки рафинадными плашками на поверхности‚ предложило на выбор – насытиться злобой до предела возможностей‚ насытиться состраданием‚ приманивая или отторгая.
Течением Иордана заносит в море неосторожную рыбу‚ и она засыпает‚ погребенная во мраке. В воздухе порхают слова, они легонько сдуваются в воду и уходят на дно‚ обрастая слюдяными чешуйками.
Ветер, вкрадчивый и тревожащий, надувает машину к полету. Мертвенный пейзаж‚ удушливый зной‚ горы окаменелой соли. Шоссе проложено над Мертвым морем. Взлеты и падения по асфальту на гигантских качелях. Насупленные скалы теснят машину к провалу, камень зависает поверху‚ издавна кому-то предназначенный. Камень терпелив. Ему не к спеху.
Земля незасеянная.
Край неподвластный.
Твари кишащие в неукротимой дикости‚ гад гада порождает в укрытиях скал‚ пещер и провалов.
В редкие зимние дожди, в сезон водяного буйства взбухают влагой расщелины в горах‚ буйные течения подмывают склоны и волочат камни – гибель всякому на их пути‚ но снова иссыхают ущелья‚ покрываясь несмелой порослью возле капельных источников‚ приюта косуль‚ мерзостных гиен со зловонием мертвечины из ощеренной пасти‚ увертливых ящериц в шорохе стелющихся колючек.
Не оглядывайся‚ водитель, не оглядывайся, в здешних краях это не проходит безнаказанно.
Крупицы соли – крупицами вечности – наготове.
Джип с солдатами покатит неспешно по кромке воды; опаленные лица‚ пропотелые гимнастерки‚ ветром иссеченные глаза. Пальмы на газоне зашевелят ветвями. Розы истлеют на припеке. Иссиня-темные гроздья спекутся на виноградной лозе. На лежаках раскинутся тела‚ обнаженные‚ обмазанные кремом‚ отдающиеся безоглядно жгучим лучам, как не отдавались‚ возможно‚ нигде и никому. Солдаты задержат взгляд на неприкрытых женских прелестях: «strapless... french nude... sexy... very sexy...»‚ оближут пересохшие губы.
Подружки запрыгают по обочине на козьих ножках‚ погодки‚ почти близняшки‚ одинаковые до безобразия. Брючки ниже пупка. Животики оголены для привлечения взора. Ты видел их во множестве на улицах: речи не перегружены смыслом‚ поступки просчитываются наперед, встречал повзрослевшими и подурневшими‚ знаешь‚ какие мужчины их выберут‚ про остальное можно догадаться. Осядут на сиденье‚ жвачка надуется пузырем изо рта‚ полопается‚ опахнув ментолом‚ – нет‚ ты не остановишь машину, на тебя не угодишь.
Девочка поднимает руку.
Девочку – как не подвезти?
Ростом невелика. Талией тонка. Видом прелестна‚ задумчивостью своей‚ чистотой лица – чистотой помыслов‚ припухлостью подрагивающих губ‚ улыбающихся затаенным мечтам. Гладко зачесанные волосы лентой перехвачены на затылке, рыжеватые‚ вьющиеся‚ свободно перекинутые через плечо. Ждет мама телефонного звонка. Высматривает юноша‚ с которым пока незнакома. Подстерегает враг в засаде. Тонкая шея в отложном воротнике‚ форменная рубашка с погонами‚ винтовка на плече М-16‚ камушек-гранат в серебряной оправе, – ребенок с ружьем‚ как же тебя защитить?..
– Танцман‚ – представится водитель. – Увеселитель примолкших сердец, готовый потешать и утешать. Включите ощущения – они понадобятся. Отключите привычки. Трах‚ музыканты‚ трах!..
Улыбнется‚ показав ямочки на щеках‚ сконфузится от мужского взгляда‚ собственного воинственного вида‚ и защемит сердце‚ потому что многие на подходе‚ чтобы получить погоны на плечи‚ оружие в руки‚ – поторопись‚ Танцман‚ возвесели, пока можешь.
– Чудеса в решете, – возгласит на скорости.
Начнет без предисловий.
Прыгает малышка на одной ножке…
…беленькая‚ востроносая, проговаривает нараспев:
– Маша машет‚ а Паша пашет. Поля полет‚ а Коля колет. Варя варит‚ а Дарья дарит...
Останавливается. Придирчиво разглядывает незнакомца.
– Ты кто?
– А ты?
– Я?.. – удивляется, даже руками всплескивает. И лучезарно: – Я. Человек.
– А я Танцман.
– Танцман?
– Танцман.
– Такая у тебя работа?
– Можно сказать.
Сомневается.
Лоб морщит.
– Ты чей, Танцман?
– Ничей.
– Ничьих человеков не бывает.
Знакомство состоялось.
– Я знаю‚ – говорит Танцман. – Ты Пиноккио. Любопытный и непоседливый. Папу зовут Карло?
– Папу зовут Юрчик.
– Юрчик?
– Юрчик. А мама Светлана… Компот любишь?
– Очень даже. У меня дома компот в горшках, кастрюлях и тазах. Ванна наполнена компотом. Доверху.
От волнения чешет нос:
– Эва что… Ты в нем плаваешь?
– Я его ем. С хлебом.
Подходит вплотную. Берет за руку. Упирается животом.
– Расскажи сказку.
Упрашивать не надо:
– Шагал по лесу ушастый заяц‚ шагала рядом Михаль. Дружно. В ногу. И улыбались друг другу...
– Михаль – кто?
– Михаль моя внучка.
– Тогда и я Михаль.
Танцман начинает заново:
– Шагал по лесу заяц‚ шагали рядом Михаль и Михаль. Во рту у зайца леденец, волк на палочке‚ карамельный волк с лимонной кислинкой. Облизывал его и чмокал, чмокал и облизывал‚ мстил за заячьи страхи, а тот худел‚ истаивал на палочке: ушей нет‚ нос пропал‚ плечи опали. Выскочил из-за дерева страшный волк‚ закричал: «Дай сюда». – «Возьми»‚ – и отдал ему палочку.
Взвизгивает от восторга‚ прокручивается на одной ножке:
– Он его долизал! Долизал!..
Смотрит с обожанием на Танцмана:
– У меня две бабушки, гладкая и пупырчатая. А дедушки ни одного. Ты будешь мой дедушка.
Берет за руку‚ тянет за собой:
– Мама‚ мама! Я дедушку нашла...
Вот и приключение, непредвиденное заранее и оттого приятное.
Мама укачивает в коляске младенца. Мама говорит без интереса:
– Приводила уже брата‚ сестру, тетю с дядей. Скоро заведет себе нового папу.
А малышка прыгает на одной ножке, прыгает и Танцман, проговаривают дружно:
– Лена ленится, а Женя женится… Катя катится, а Петя пятится…
Девочка с винтовкой нахмурит брови.
– Что-то не верится, – скажет.
– А ты поверь, – ответит. – Того стоит.
Детям не обойтись без вымысла, который заманит в свои глубины, раскидает на пути радужные побеги, удивление, чудо, восторг.
Детям жить дальше.
Танцману тоже не обойтись: под вымысел, без возврата.
Девочка поёрзает на сиденье, попросит несмело:
– Про другое можно?
– Можно, – согласится Танцман.
В лесу объявилось необычное животное, переполошившее птиц и зверей. Нет у него ушей – слышит пяткой. Нет глаз – видит носом. Не углядеть даже рта, – куда же закладывает еду?.. Собралось в кружок лесное население, вопросило с пристрастием: «Кто таков?» – «Кто хотите». – «Откуда взялся?» – «Откуда скажете». – «Чего умеешь?» – «К чему приставите. Жуков пасти. Муравьев стеречь. Гусениц щекотать». – «Еще чего?» – «С черепахой ползать. С кузнечиком прыгать. С лягушкой квакать». Решили неуступчиво: «Прогнать!» А оно доброе-доброе, косматое-косматое, облохматилось, по кустам бегучи, виляет ногой за неимением хвоста, ростом, между прочим, с валенок… Взяла бы его?
Девочка в машине скажет:
– Взяла бы, наверно. Пусть у меня поживет… А что такое валенок?
Танцман заверещит от удовольствия.
– Слушай дальше.
Увеселить – значит, понизить…
…упасть наземь от смеха.
Возвеселить – возвысить, дабы взмывали в горние высоты, где воздух разрежен, ощущения сгущены.
К Томеру прилетает бабочка, которая умеет мурлыкать.
Он надевает пижаму‚ кладет голову на подушку, и появляется красавица в цветном трепетании‚ пристраивается рядом‚ намурлыкивает ласковые сны.
Ничего удивительного. Мурлычет мама от папиных завлеканий. Мурлычут Шани с Михалью над сладким пирогом. Мурлычет за компанию Сарра‚ выкладывая на тарелку вкусные кусочки. А бабочка старается для Томера…
– Ты это выдумал? – поинтересуется девочка с винтовкой.
– Я, – ответит Танцман. – Рассказ-ключик. Для отмыкания сердец.
– Ключик?
– Ключик. Мир загадочен, моя хорошая. Не утюг с кирпичом, не бутылочное, на просвет, стекло: поймешь не сразу, но когда-нибудь поймешь.
Продолжит без промедления.
– К Томеру прилетает бабочка, которая умеет мурлыкать.
– Хочу‚ – сказал Танцман. – Чтоб и для меня.
Обычно он спит всю ночь и спит замечательно, голова опускается на подушку‚ а Танцман уже досматривает первые сны. Но не мурлыкалось возле него‚ не спалось от обиды, и к рассвету замучила тягостная бессонница.
– Сам стану, – решил. – Сам себе.
Мурлыкал. Курлыкал. Ворковал. До басовитого клокотания‚ переходящего в пробулькивания. Вошли к нему и увидели: бледный‚ не выспавшийся Танцман бьется головой о подушку.
– Домурлыкался‚ – определил врач и прописал лекарство‚ которое не помогло.
Пошел к Томеру:
– У тебя лягу.
Томер спал под мурлыканье бабочки‚ а он не заснул и взмолился под утро:
– Объясните же‚ наконец!..
Бабочка призналась впромурлык:
– Мы прилетаем не ко всем. Только к тем, кто верит в невозможное. Томер верит, и я его посещаю. А посетив‚ намурлыкиваю сны.
Так закончилась эта история – в доме, где все мурлычат. Молчит лишь Пуч-Пуч в клетке‚ одинокий хомяк; ему тоже хочется‚ и очень хочется‚ но некому.
– И мне некому‚ – скажет Танцман. – А не мешало бы…
– Еще, – попросит девочка-солдат, которая пообвыкла.
– Можно еще. Поливаю цветы на балконе, от шума просыпаются ящерки, прислушиваются к буйству падающей воды.
Их мама говорит: «Мир стал не тот, шустрые вы мои. Раньше не бывало дождей в летние месяцы, ни единой капли, теперь потоп всякий вечер». – «Потепление, – объясняет папа. – Всеобщее». – «А прежде?» – спрашивают малыши. «Прежде?.. Жили в горах. Под камнем. Сухо было. Хорошо». Ящерка-папа забегает в комнаты, обшаривает углы, присматриваясь ко всем, сообщает ящерке-маме: «Беспечно живут эти двуногие! Отбрасывают ли они хвосты в случае опасности?..»
– В случае опасности, – повторит девочка и поправит оружие у колена.
– Рассказать про внуков моих?
– Расскажи.
– Сидим. Ужинаем. Говорю между прочим: иду к машине‚ вижу розового кота на перекрестке. «Свет красный?» – спрашивает. «Красный». – «Коты не переходят на красный. А теперь?» – «Зеленый». Идем – он говорит: «Куда едешь?» – «В Рамот». – «У тебя машина большая?» – «Большая». – «А то не помещусь...» Едем – беседуем.
Глаза округляются. Кусок не проглатывается. Михаль‚ которая любит поесть‚ откладывает вилку.
– С котом? – спрашивает Михаль, локти от удивления в тарелке.
– С котом. Отчего их не учат бальным танцам. Не изготавливают кошачьи зонтики, чтобы не мокнуть под дождем. Не продают бинокли – углядеть мелкую мышь, теплые кошачьи тапочки – согреть озябшие лапы‚ возвращаясь с охоты. В Рамоте кот вылез из машины и говорит: «Завтра поедешь в город?» – «С утра». – «Меня возьми».
Михаль:
– Папа‚ правда?
Папа улыбается.
А утром…
Выходят утром из дома и видят – сидит у порога пушистый кот‚ огромный розовый одуванчик.
Ждет попутной машины в город.
– О‚ – говорит Танцман‚ веселый еврей. – Вот и он…
Родители недовольны:
– Они выстроили мир. Заселили его. Утвердили незыблемые порядки. А ты всё рушишь.
– Вовсе нет. Я населяю их детство. Наполняю откровениями. Делаю его притягательным. Чтобы хотелось туда вернуться. Было куда возвращаться.
– Так-то так...
Всё ясно, начинать надо с родителей. И поскорее.
– Иду по улице‚ вижу котов на заборе. Под зонтиком‚ в тапочках и с биноклем. Читают вывеску на магазине. «Давно читаете?» – спрашиваю. «Чем издеваться‚ – отвечает кот под зонтиком‚ – лучше бы помог». – «Давайте‚ – говорю‚ – вместе». – «Вместе мы не можем‚ – отвечает кот в тапочках. – У нас буквы не складываются в слова». И принялись разучивать на заборе салонный танец «экивок»...
Кондиционер в машине призадумается…
…не в силах одолеть жару на пути.
– Да знаешь ли ты, кого мы везем? – прикрикнет на него. – С каким ружьем? Постыдился бы.
Заработает старательно, даже запыхается от усердия, нагоняя прохладу.
Танцман остановит машину, спросит, завлекая:
– Видишь?
Дерево на пригорке. Невысокое. Узловатое. Испытавшее зной‚ безводье‚ пылевые бури. Ветви его дыбятся от ветров, ломаный зонт обвисает поверху летучей мышью.
Полезет по камням. Сорвется. Снова вскарабкается:
– Не для того я его... Не для того...
Сбросит зонт‚ вернется в машину – не отдышаться.
– Прутик был‚ заваленный набок. Выпрямил. Подпер камнями. Привязал к шесту.
Взглянет исподлобья‚ не засмеется ли. Она не засмеется.
– Ездил к нему. Раз в неделю. Воду привозил в канистре, поливал...
– Поехали, – поторопит. – А то опоздаю.
Продолжит на скорости:
– Телефон был отключен, я проверял. Звонок посреди ночи. Голосок тоненький, жалостливый, дребезжанием монеты в стаканчике: «Собираем пожертвования для больных детей. Можете нам помочь?»
Девочка изумится:
– Телефон был…?
– Отключен.
Проглянет на лице большеротость подростка:
– И они… Попросили?
– Для больных, – разъяснит. – Вот и пробились.
Взглянет пристально.
– Ты кто?
– Старичок-кузнечик. Отправившийся на поиски своих чудес.
Помолчит. Нос почешет.
– А я?
– Девочка-фонарик.
В тишине расцветает миндаль в горах. В тишине подрастает детвора, большеглазая, задумчивая не по возрасту. «Очень уж впечатлительная, – вздохнет. – Не мешало бы огрубить». – «Найдутся охотники», – вздохнет в ответ.
А она притихнет в машине, голубенькая жилка набухнет на лбу.
Танцман обеспокоится:
– Отчего ты грустный‚ пирожок капустный?
Ответит:
– Оттого я грустный‚ что ужасно вкусный.
И оба тихо порадуются.
Даже побибикают дружно, а девочка-фонарик проговорит с сожалением:
– Километр – и всё.
– Еще одно… – заспешит Танцман. – На прощание.
Купил баран аэроплан и предлагает:
– Садись. Покатаемся.
– Нет‚ – отвечает Шани. – Не больно и хотелось.
Купил баран аэроплан‚ сел и полетел. А Шани глядит на него снизу вверх‚ ноги тянутся на носочках и чуточку подпрыгивают‚ руки подлетают кверху‚ хвостиком подскакивает косичка‚ но она сказала: «Нет».
А баран взлетел повыше‚ разогнался подальше‚ сделал мертвую петлю‚ покачал крыльями: дразнится-завлекает. И пропеллер взбивает облака, яичными белками для пирога с яблоками.
– Нет‚ – снова говорит Шани‚ а хочется сказать: «Может быть».
Сомнения не отбрасывают тени.
Купил баран аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке... А Шани на лавочке... А Танцман в окошке... «Пропеллер, громче песню пой...» – все завидуют.
Взлетел баран высоко-высоко‚ проткнул кучевые облака‚ проткнул перистые‚ обогнул солнце и пропал. «Прощай‚ подруга дорогая‚ я не забуду твои ласки...» Ждут-пождут, не сгорел ли безрассудный баран на жарком припеке? А овечки на крылечке: «Бе-еее...» А Шани на лавочке: «Ой-ой-ой!..» А Танцман из окошка: «Ох-аах!..» Вернулся, наконец, баран‚ присоседился: с подпаленной шерстью‚ облупившимся носом‚ весь из себя счастливый.
– Садись. Покатаемся.
– Нет‚ – говорит Шани‚ а намеревалась сказать: «Да».
Упал баран. Разбился аэроплан. Плачут овечки на крылечке. Плачет Шани на лавочке. Танцман в окошке сглатывает слезу. «И может быть, в последний раз гляжу я в голубые глазки...» Но папа Шани – лев рыкающий‚ мастер на все руки-ноги – оглядел-осмотрел‚ подкрутил-подвинтил‚ просверлил-заклепал барана‚ и стал тот почище новенького.
Купил баран другой аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке – шерстка завитая‚ глазки лаковые‚ носик пуговкой, а овечки на крылечке: «Бе-еее...» и больше ничего. Им и того достаточно.
А Танцман сидит в кабине рядом с пилотом, зубы стынут от восторга.
А Шани сидит рядом с Танцманом, попискивает от волнения.
А по траве бежит Михаль‚ перепрыгивая через цикламены с маками‚ бегут наперегонки Сарра с Томером‚ Ами и Даниэла в погоне за ускользающей тенью‚ с руками-крыльями‚ и жилкой дрожит – полететь‚ полететь!..
Шлагбаум на пути.
Пара солдат при нем.
– Мне сюда, – скажет.
– Можно, – попросит Танцман, неуемный еврей, – постоять с вами? Возвеселить проезжающих?
– С нами нельзя, – ответит. – Ты не прошел курс молодого бойца.
– Но я же не досказал… – взволнуется. – Самого главного! Не торопись, моя милая. Дождись истинных радостей. Запомни, прилагательные попадаются повсюду. Стань непременно существительным; прилагательные сами набегут, напрашиваясь в попутчики, только отбирай построже.
– Я постараюсь, – ответит.
– Ты внимательно слушала‚ и тебе я откроюсь. Поведаешь детям своим про Танцмана, немолодого‚ поношенного динозавра‚ который сорвался с обжитого пристанища и отправился в неведомое, стереть себя и переписать заново.
Не улыбнется‚ погруженная в иные заботы‚ выйдет с неохотой на злой припек, заступит на боевой пост с винтовкой М-16.
«Да послужит это предостережением всем ненавистникам и притеснителям‚ которым не терпится нас уничтожить‚ и пусть исчезнут они все!»
Светлячки разгорятся на пути…
…прокладывая тропу в надземелье.
Радуга раскинется красочным заверением, сияющей бездонностью обновления.
Потекут вспять звуки, стихая, замолкая, примиряясь с неизбежным.
Шуберт, непременно, Шуберт. Скрипка. Фортепьяно. Виолончель.
И начнется движение одностороннее.
Одностороннее – потустороннее, за пределы биографии, в звездную непостижимость, где нет «верха» и нет «низа», нет «прежде» и «потом», «всегда» и «никогда».
Сквозь прорехи в облаках пробьются столпы света – органными трубами. Вознесется ликующий старик, легок и покоен. Поспешит следом старик опечаленный, светел и лучист. Чтобы за четыре взмаха крыла одолеть Вселенную из конца в конец, на подступах к полному освобождению, высматривая с высоты наготу земли.
Душам положено взмывать.
«…как тебе его работа, друг мой?..»
«…странно. Очень странно. Собрано немало всякого, вроде в посмертном сборнике…»
«…он и есть таков. Каждое сочинение – посмертное, автор иной, и работы будут иными, если, конечно, будут…»
Завершим послесловием, самой его малостью.
Кого не касается, можно пропустить.
Мир наш, привычный, обжитой, покрывается трещинками наподобие фарфоровой чашки, доставшейся по наследству. Дед мой родился при конной тяге и дожил до трамваев-автобусов. Отцу моему достались ламповые приемники с телевизорами, к которым привыкал. Прожить бы с вертолетами-самолетами, но эти, но электронные чудища, побеги технологического буйства, мельчающие и мельчающие, стремительно заползающие в дом, в карман, в ухо, разбухающие от неисчислимых сведений, – не приноровиться.
Лежишь ночами без сна, прислушиваясь к шевелениям за окном. Мир дышит иначе, судорожней, что ли, выговаривает тайну, тебе недоступную. Дыхание его – не твое. Вдохи его, выдохи – не заглушить подушкой на ухе. Уйдем – в каком архиве сохранятся наши ощущения? И сохранятся ли? Мы отсмеялись своим смехом‚ отплакали своими слезами, какая бессмысленная трата, каких чувств!..
Выносишь на рынок опыт и накопленные знания, но товар залеживается на прилавке‚ позавчерашний‚ нарасхват‚ товар‚ для которого не найти покупателя. Знакомятся на экране, договариваются на экране, скоро появятся семейные отношения по интернету, без прикосновений души и тела, томления и стона обладания. «Господи, хорошо-то станет! ”Close” – и нет его. ”Open” – и выбирай любого…»
Эта работа – к завершению срока, отпущенного сочинителю здесь и сейчас. Ты его отработал, свой срок, за уши втянутый в очередное тысячелетие, был неплох в нем – можешь погордиться на уходе. Сын, муж, отец, запойный сочинитель. Время твое ушло, не огорчайся, наступил иной век, иной: так и должно быть. Явились другие, со смартфоном и GPS, внесли в обиход флешмоб и профлеш, скриншот, юзерпик и спойлер, даже трейлер к триллеру, которые валятся на неподготовленную голову, подменив прежние испытанные понятия.
Книга эта несет освобождение автору: что захочется сочинить после нее? Может, она понадобится тому, кто попытается понять нас, проживших в иных измерениях, в реалиях и домыслах отбывшей эпохи, оттого и попытка моя – разобраться в самом себе, в затаенных устремлениях и умолчаниях, оставить после себя книгу своих книг, эхом давних и нынешних ощущений.
Завершается повествование, а с ним и мнимые реальности, к которым нет и не может быть привыкания, высмотренные в ночи, в прогулках по потолку, выстраданные на исходе дней, в привилегии воображения.
А больше сказать нечего.
Иерусалим, 2014-2016
«День открытых обложек» вобрал фрагменты из книг автора.
«Коридор», Москва, 1968 год.
«Первый этаж», Москва, 1971-1973.
«На ночь глядя», Москва, 1974-1976.
«Врата исхода нашего», Москва-Иерусалим, 1974-1980.
«Зона отдыха или 15 суток на размышление», Москва, зима 1976-1977.
«Не прошло и жизни. Взгляд затянувшегося прощания». Москва-Иерусалим, 1977-1997.
«Люди мимоезжие. Книга путешествий», Иерусалим, 1982-1983.
«Грех жаловаться. Книга притч», Иерусалим, 1984-1997.
«Слово за слово», Иерусалим, 1989.
«С того дня и после», Иерусалим, 1996.
«Срубленные зимой», Иерусалим, 1996.
«Смерть геронтолога», Иерусалим, 1998-2001.
«Против неба на земле», Иерусалим, 2002-2008.
«Может, оно и так…», Иерусалим, 2008-2011.
«Шёл старый еврей по Новому Арбату…», Иерусалим, 2011-2013.