ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ

ГОНИМЫЕ ЗАМЫСЛОМ

«…книга моя в одно и то же время увеселяет, изумляет и поучает…»

Мигель де Сервантес Сааведра

Глава третья

1

Приют престарелых ратоборцев воздвигли в давние еще столетия, чтобы была крыша над головой, трехразовое питание, а также кефир на ночь для облегчения утренних потуг.

Его перестраивали по мере надобности, этот Приют, всякий раз иным архитектурным изыском.

Сбивали наскоро из ошкуренных бревен, стыки проконопатив паклей, громоздили из тесаных неподъемных глыб, благо рабов было в избытке, надстраивали на сотни лет из кирпича и бетона, возводили из цельного стекла – до первого булыжника, который прилетит с улицы.

Ходит молва, будто на нижних этажах, где мечи ржавеют без крови, разместились велиты, принципы и гастаты-копейщики, пращники и лучники рассыпного строя, метатели дротиков и возницы серпоносных колесниц, удачливые в бою.

Отходящим ко сну чудится тяжкая поступь легионов, блеск панцирей и забрал, кони вздыбленные, мечи обоюдоострые, гром боевых литавр и дым спаленных городов, заволакивающий небеса.

Этажами выше квартируют кирасиры, латники и кольчужники с секирами, бомбардиры и целители ран, мастера стрельного зелья и подкопного умения. Где грезят баллистами и скорпионами для метания стрел, проломными орудиями и мортирами навесной стрельбы, пищалями с колесным замком, фузеями и единорогами.

Правой руки полк. Левой руки полк. Сторожевой и Засадный. Воеводы и ратники. Когда бойцы рассыпного строя, истомившись от сечи, бились до ночи, за врага хватаясь, чтобы не упасть.

Шепчутся даже, будто в отдельной пристройке, с перекрытым входом-выходом, располагаются зверовидные наемники на пенсии, берсеркеры древних норманнов, на которых зашкаливает детектор ярости.

Когти на руках. Львиные зубы. Верблюжьи челюсти. Кровавоглазые и косматые псы войны, пожирающие сырое мясо, отсекатели голов и вспарыватели животов, лютые в побоищах и безучастные к боли. Которые шли в бой словно бешеные медведи, выли, брызгали пеной, головой прошибая стены под рёв, кровь, безумие.

Посему и надписи в местах общего пользования, поперек всякой побелки – на латыни, старофранцузском и англо-нормандском, даже на вымерших языках, которые не разобрать. Подобного не может быть, однако присутствует в избытке при видимой своей нелепости.

Не назвать ли этот Приют прибежищем неисцелимых, где каждому ятагану уготована жертва? Кусачей стреле. Бердышу с алебардой. Штыку, ядру и гранате.

А что же Дан?

Дану чудится порой, будто пребывает не на том этаже.

Его бы препоясаться мечом и к ратоборцам, что сражались при Лепанто у греческих берегов, на галерах, галеасах и галиотах против турецкой армады.

Ему бы, дерзновенно неистовому, в абордажную команду, в дым и пламя, под взмахи весел и залпы аркебуз, чтобы в упоении боем пойти на таран, поднять на пику голову Али-паши.

Пинчику баталии не чудятся, призывы «К оружию!» в рассуждение не принимаются: кто ищет опасности, тот от нее и погибнет. Недаром тревожилась его мама: «Не проси смерти, сын мой, сама придет. Проси жизни».

Оттого поддразнивают его духи-насмешники, задиристые и ершистые – на манер девы Альтисидоры, разбитной и проказливой:

Ты, который на кровати
В простынях лежишь голландских
И от сумерек до света,
Разметавшись, дремлешь сладко…

2

Вечерами…

…как обычно…

…престарелые воины тешатся игрой в городки.

Сражаются во дворе перед ужином, для поддержания слабеющей сноровки.

Обучил игре Сёма Воробейчик, Сёма-десантник, на излете лет поменявший страну выживания. Он же приучил к присловью «Вы-ху-холь!..», столь незаменимому для удачного попадания в цель.

Ставят фигуры из пяти чурок, битой вышибают с расстояния. Пушку, самолет с танком, пулеметное гнездо и одинокого часового, которых желательно ликвидировать с первого удара.

Площадка затоптана долгими стараниями, даже муравьи опасаются ее пересекать, и перед каждым броском игроки зычно командуют:

– Одиночным! Прямой наводкой – вы-ху-холь!..

Сшибая чурки, гордо оглядывают соперника.

Промахиваясь, произносят в сердцах:

– Черт попутал…

А Сёма выговаривает с ухмылкой:

– У хренового мазилы – мишень не на месте.

В мирные годы – вне горячих точек – Сёма Воробейчик был мужским парикмахером. Ублажал клиентов забористым одеколоном «Шипр», чтобы красотке не устоять перед искусителем, освежал «Тройным одеколоном», пригодным для внутреннего вливания.

– Чего тебе дома не сиделось, Сёма? – интересуются игроки.

– Надоело, – отвечает. – Подстригать волосы в ушах. Опасения – они завлекательны.

Сёма объявляет перед броском, укладывая в руку метательный снаряд:

– Вот мы тебя намылим…

– Вот мы его побреем до зубов…

– Вот мы им плешь сотворим…

Сёма вышибает чурки – они же рюхи – лучше других, спорый и ухватистый, на примете у фигуристых дам, избегая красоток, отягощенных девством, – хлопот не оберешься.

Ростом мал, плечами широк, коротконог и устойчив, коему нипочем муки злосчастного короля Родриго, которого опустили в яму за безмерный телесный блуд, где кишели жабы, змеи с ящерицами. И назавтра донеслись оттуда жалобные его причитания: «Уж грызут мне, уж грызут мне то, чем грешил так много…»

Нос – лица украшение – пикой нацеленной – Сёме придает неотразимость. Сёма-десантник покоряет женщин по законам военного времени, покладистыми пренебрегая, покладистые – не по куражу. В разгульные дни, когда проказит плоть, сообщает во всеуслышание:

– Пошалю. Ох, и пошалю я теперь!..

Отправляется на вечерок в мир телесных утех, неумолимый на подходе, дерзновенный в амурных баталиях, – с таким и на матраце не соскучишься. Возвращаясь, сообщает вполпьяна, одеколонному политесу обученный:

– Безволокитно. И так, и далее. Под надлежащие возрасту безумства.

– Кто бы тебе поверил… – бурчат мастера пешего и конного строя, переступая ногами, как застоявшиеся жеребцы, хотя застаиваться у них нечему.

У Сёмы один напев:

– Упаковано. Без возражений. Не женщина – парфюм. «Белая сирень». «Магнолия». «Утро моей родины». Органы зрения обслужены, обслуживаем органы осязания.

Голосок за спиной.

Чуть погромче.

– Что ж ты не упомянул, автор? Пудра «Розалия супер». Цветочный одеколон «Лила-Флери». Духи «L’origan» и «Violettes de Parme». Названия завлекающие.

– Они давние. Прежней поры.

– Кто это знает?

– Я знаю – и достаточно.

– Ну и дурак.

– Чем ты их берешь, Воробейчик? – вопрошают завистники, не преуспевая в соприкосновениях с противоположным полом. – Обнародуй секрет.

Отвечает с охотой:

– Молю каждую из них: будь последней моей женщиной. Самой последней, краса белотелая. На это они и западают.

И завистники отпадают в унынии.

3

Натешившись в городки, они отправляются ужинать, потакая чревобесию и выпадая из потока тревог, «ибо на те мгновения и промежутки времени, когда люди едят и пьют, власть забот на них не распространяется».

Пюре в тарелку – навалом. Котлеты – без счета. Салат морковный. Салат свекольный. Салат авокадо с кедровыми орешками. Да коржики к чаю. Манго по сезону. Бананы-апельсины.

Шагают затем в гостиную, опускают тела в глубокие кресла, веки опадают – не удержать.

Но Дан не дает задремывать.

Так сотворилось и за день до описываемых событий. Прокрутился в коляске по комнате, воззвал, пробуждая:

– Как мы измельчали, несокрушимые! Где они, упражнения в доблести? Нас будто и нет.

Ему возразили с ленцой:

– Мы-то есть. Вот они. После принятия пищи.

– Годы завершаются, воители. Что потом?

Вздохнули:

– Известно, что…

Ответ не удовлетворил.

– Бездарно стареем, воители, без особого на то интереса.

– Как выходит, Дан, как выходит.

– Плохо выходит, очень плохо! Порох отсырел, штык притупился. Хотите знать, что я вычитал в книгах?

Отозвались без почтения:

– Что ты вычитал, беспокойный старик?

– Про легионеров Молниеносной когорты, из манипулы Мрачнооких. Которые сбрасывали одежды в презрении к холодам, нагими шли в снегопад, через ледники и кручи, на щитах съезжали с обрывистых скал, неудержимы и отважны, – враг отступал в смятении.

Это их не пробудило.

– В одежде оно, конечно, способнее…

– Да и снегопад лучше переждать…

– Ледники обойти стороной…

– В нашем-то возрасте…

Лишь Сёма Воробейчик, алчущий сшибок с неприятелем, выговорил, потягиваясь:

– Уйду, пожалуй, от вас. На войну, хоть на какую. Повоевать – охота неотвязная.

– Не слышно что-то… – возразили в покойном пребывании. – Чтобы войну объявляли. Хоть где. Хоть кому.

– Чего объявлять? Она не кончалась. Накоплю злости и пойду.

Духи так и закрутились под потолком.

– С ними накопишь…

– Как же, как же…

– Возьми лучше нас на сшибку, земли пустошить…

– К расхищению, разорению, великому оскудению…

К ночи проявилась звезда в глубинах неба. Заискрила призывно к прокладыванию путей на морских и земных просторах.

Задули ветры из пустыни – гонители мглистых туч.

Высвистывало на крышах. Погуживало в печных трубах. Постукивало в окна жесткими пылинками, словно птенцы клювиками.

Кто знает, что будет завтра?

Кто помнит, что было вчера?

Участник морской битвы при Лепанто забрался в палатку головой вперед, укрылся походным плащом.

– Ветры, – определил. – Предвестием перемен. Такое у меня ощущение.

– Как это понять?

– Отвечаю…

Но Пинчик уже сбросил одежды, дабы незамедлительно юркнуть в ворота забвения, отринув огорчения за день, и поплыть в те края, куда посторонним нет доступа, – даже сны отчаялись его навещать.

«Санчо, – печалилась на уходе мама-хлопотунья, – кто отутюжит трусы твои, сын мой?..» Не успокаивалась и теперь: «Ты прогладил их, Шмуэль Пинчик?» – «Нет, мама. Даже не знаю, как это делается». – «Моя вина, Санчо, не озаботилась в свой час. Порядочный мужчина должен надевать по утрам глаженые трусы».

Спи непробудно, человек под одеялом, не бойся, не надейся и не печалься, чтобы пробудиться под утро в мире привычностей, проговорить в младенческом изумлении:

– Отчего так, Дан? В толпе не отличить умного от глупого, робкого от наглого. Открывают рот – и начинается…

Пинчик посапывал в подушку, а Дан лежал без сна, отрешен и задумчив, пронзая утаённое умственным взором, – самое время произнести за него в переводе с испанского:

– Я бодрствую, когда ты спишь, горюю, когда веселишься, изнуряю себя постом, а ты столько наел и наспал, что трудно дышать. Спозаранку не вставал, допоздна не засиживался, – ты, и умирая, будешь питать свою утробу, а мне предоставь рухнуть под бременем дум и гнетом моих злоключений…

Духи ночи копошились по углам, укладываясь на покой.

Перешептывались неслышно:

– Этот старец…

– Который сражался с турками…

– В морской битве при Лепанто…

– Под водительством Хуана Австрийского…

– Внебрачного сына Карла Пятого…

– Где оно, это Лепанто?..

4

Возвратиться в настоящее…

…самая потребность…

…чтобы порадовать читателя чистотой слога, привести в изумление неистощимой выдумкой.

Катит инвалидная коляска.

Старец за рулем, изнуренный сражениями.

Мы с Пинчиком.

Духи – суматошной стайкой, у этих свой резон.

Дорога идет под уклон, но Дан не отключает мотор, чтобы работал без остановки, как и сам он, доживая натужливые годы.

Так уж повелось: один прокладывает путь, другие его затаптывают.

– Скоро уже, – возглашает. – Одолеем помехи на пути.

– Куда им деваться, – соглашается без охоты бывший квартирмейстер. – Нельзя ли, Дан, чтобы без спешки, в беззаботном скитании, в то самое место, к тем самым людям...

Отвечает:

– Нельзя. Не делай того, что ожидаешь от себя, Шмуэль Пинчик.

Вмешиваюсь в разговор:

– Прежде всего надо выяснить, что от себя ожидаешь. Я, к примеру, многое, наверно, умею, только не пробовал…

Двигаемся ходко, одолевая расстояния.

Еще и еще.

Мужчина толкает коляску, выказывая анатомию причинного места. В коляске сидит младенец, сосредоточенно, по-взрослому, кусает банан. Лицо у мужчины озабоченное, у младенца тоже.

– Эту? – спрашивает. – Беспутную? Не видели?

– Нет, – отвечаем дружно. – Как ушла, больше не попадалась.

– Если появится, передайте: пусть сама с ним возиться.

– Передадим, – обещаем. – Непременно.

Двигаемся дальше.

Из улицы в улицу.

– Мельница!..

– Где?

– Да вот же, вот!..

Напрашивается классический сюжет, битва с великанами, плачевный ее исход, – сколько заблуждений в веках на смену прежним, бессмысленной траты сил! Хочется непременно возгласить: мы не станем воевать с ветряными мельницами. Мы пойдем другим путем и придем туда же.

Но это так. Пришлось к слову.

А крыльев у мельницы нет. Нет у нее крыльев, воевать при желании не с кем; внутри дамские принадлежности, салон-бутик-эксклюзив, – тут и она, обольстительница, изыски выглядывая на витрине.

– Не по карману? – сочувствуем.

– Кому оно по карману?

Пристраивается возле коляски. Как прежде была.

– Похожу с вами. Может, ума наберусь. Сыну передам.

В легкости ее движений, в колыханиях плоти вековечный зов-обещание. Называйте это бесстыдством, – ей что за дело?

Дан – не глядя:

– До ближнего перекрестка, не более.

А она рассказывает, будто старым знакомым:

– Тростиночкой подрастала. Что спереди, что сзади: глядеть не на что… В зеркало не смотрелась, с мальчишками не целовалась. Очень уж долго шли к поцелую наши мальчишки… Вы хоть слушаете?

Смеется, вспомнив, должно быть, занятное.

– И вдруг… Как распахнуло меня! Всего захотела: здесь, теперь и сразу. Хоть кому бы отдалась – не берут… Мать говорила: «Стать твоя не доспела. Нальешься – будет тебе всласть». Доспела, умом по молодости не вышла – тут он меня и подловил. Колечко вручил к согласию.

И – задумчиво.

Как самой себе:

– А дед мой… Остерегал мой дед: «Выбор мужей непрост. С одним сытость, с другим радость».

– Сын зато от него.

– Сын, – соглашается. – На проверки ходила, вот с таким пузом. Видела, как завязывалось чудо мое. Мамкина отрада…

Сердится уже:

– Этот! Родитель его! Хотел от сына отделаться, на втором еще месяце, – кого бы теперь подбрасывала? Кого подхватывала – шейка тоненькая?..

Оборачивается. Кричит в запале:

– Я! Всё сама! Выносила его, выкормила, а ты, кто ты такой?.. Сделал свое – испарись!

Духи – захлебываясь от ощущений:

– Господи, до чего они хороши…

– Пышногрудые…

– Буйноглазые…

– С прижитыми ненароком детьми…

Старец валится вдруг на руль, сил избыточных не ощущая.

Воздух заглатывает – рыбой на песке.

– Дед, ты чего? – пугается она. – Чего ты?.. Рано тебе помирать.

– Не помру… Не то место. Поживу еще. Раздышусь...

– Так, – решает. – Пойду с вами. Бросишь – а он душу отдаст.

Коляска катится.

Мы шагаем.

А перекресток – вот он, к неминуемому расставанию.

– По сюжету, – говорю, – ей уходить.

– Да кто ты есть? – даже темнеет от ярости. – Тычет каждого в свой угол...

Она теперь командир.

Ей строить сюжет, не кому-нибудь.

Рассказывает – поперек авторского текста:

– Егозой была в школе. Прыгала по классу, скакала по лестницам, платья протирала на стуле. Всё на уроках спрашивала: это зачем? То к чему?..

Пинчик:

– Я тоже спрашивал. Вызвали к доске – задачу решить, а я: отчего, говорю, такое? Накалываешь котлету на вилку, и кажется, будто кричит оставшимся на тарелке: «Прощайте, ребята! Где-то еще повстречаемся?..» От этого грустно становится, аппетит пропадает.

– И что?

– И ничего. Урок сорвал. Маму к директору вызывали…

5

Солнце над головой – ярче яркого. Птицы заливаются – звонче звонкого. Мурава – зеленей зеленого. А мы продвигаемся к тому самому месту и к тем самым людям…

Далия – опять о своем:

– Дед был – такой придумщик!.. Спину ему чесала. Ахал. Охал. Кряхтел. «Еще, – стонал. – Еще… Ноготочками... Теперь с боков…»

Улыбается.

Все улыбаются, даже духи над нами.

– Денежку потом давал. На мороженое... Притворялся, старый мой дед. Чтоб заработала на сладости.

Мы слушаем, не перебиваем.

Кто ее перебьет, неуёмную? Которая встревает во всё?

– Отец был в деда, тоже не соскучишься. Покупали банку с вареньем. Вишневым, без косточек. Склонялись над ней, стукаясь головами, крышку приоткрывали – вдохнуть настой. Называлось – большой нюх…

Звук со стороны:

– Внимание! Входите под облако.

Лежит мужчина на травке, руки за голову.

Небо над ним – в неохват.

Облачко – как привязанное.

На щеках следы чистых слез.

– Укладывайтесь, – предлагает. – Вместе станем глядеть.

– Нам некогда. Мы в пути. Туда, где нет дорог, – одни направления. Вас это не удивляет?

– Меня не удивляет. Только что оттуда.

Старец тормозит.

Мы встаем.

– И как там?

– Хрень непролазная на этих направлениях. Еле выбрался. Единственную свою утратил.

Пинчик – с опаской:

– Хрень непролазная… Может, и мы не выберемся, Дан?

– Наш путь – не его путь, друг мой. Кто сказал, что всякое пространство осмотрено? Нет, нет, и нет!

А мужчина на травке интересуется:

– Если сидеть на облаке и плакать, слеза – долетит до земли?

Стоим. Раздумываем.

– Смотря какая…

– С какой смотря горести…

– Так-то так… – соглашается. – Горесть, положим, каменная, разлука огорчительная, – не выплакала ли она до капельки?

– Она – это кто?

Отвечает:

– Которая на облаке. Утраченное – там. Невозвратное – тоже.

Стоим. Разглядываем его.

Не клинический ли это вариант? Нет, вроде, не клинический.

А этот, который на травке, руки за голову:

– Присядьте, – умоляет. – Поведаю сострадательную историю, и вы, быть может, проникнетесь.

«Благодарю вас, сеньор, – молвил бы кабальеро, – но я не могу задерживаться ни на секунду. Значительные события принуждают быть неучтивым и торопят меня…», – Дан отвечает иначе:

– Проще нельзя ли? Стилем не столь возвышенным?

– Это уж как пойдет.

И он начинает:

– Мы были вдвоем. В едином порыве. Склоняясь к запретным мыслям, недозволенным мечтаниям. Против нас дыбился целый мир, мы дыбились ему навстречу, но не было возмещения нашим влечениям…

– Еще проще, пожалуйста.

Проще – не в состоянии.

– Сговорились, наконец, и ушли в запредельность – наполнить дни содержанием. Летела над нами хвостатая комета, мечом разящим: теперь или никогда…

Капля падает с облака.

Стекает по его щеке.

– Пришли туда, в долины обновления, где никто, казалось, не ступал. Но и там… И там… Те же истины, перелицованные на потребу, что нестерпимо. И мы сломались. Она – безвозвратно...

Затихает, как притухает.

Мы затихаем.

А облако пока что отправляется в путь.

Мужчина шагает под ним – не уклониться от участи.

Далия – пристраиваясь рядом.

– Его, – говорит. – Хоть утешу…

В легкий уходят туман.

Где роса увлажняет лица и одежды.

Автору это – ножом острым. Куда она? Ну, куда? Когда вокруг недолюбленные, недоласканные…

Каждому свое облако, под которым шагать.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее