Глава четвертая

Человеку болтливому не удержаться от отступлений, не относящихся, казалось, к основной теме повествования, – автор человек болтливый, потерпи, читатель.

Известно доподлинно из той самой книги (часть вторая, глава двадцать восьмая): «Когда храбрец бежит, значит, он разгадал военную хитрость противника, а мужам благоразумным должно беречь себя для более важных случаев…», – и бравый командир произнес перед строем:

– Ребята, – произнес он. – Отступление – не бегство. Скрыться – не значит убегать. Вперед, на врага!

Это были полковые учения.

По пересеченной местности.

Синие против зеленых.

Для начала командир отправил разведчика к вражеским позициям и по возвращении вопросил (наподобие доблестного Роке Гинарта, разбойника больших дорог, «коего слава в этом мире не знает предела»):

– Не разглядел ли ты, что там за люди: из числа тех, что охотятся за нами, или же из числа тех, за кем охотимся мы?

– Из числа тех, за кем охотимся мы.

– Замечательно! – воскликнул бравый командир, поднял в атаку зеленый батальон и повел левее лесочка с кустарником. Синие пошли в атаку правее тех же зарослей и разминулись, не углядев друг друга, за криками «Ура!» не расслышали чужие крики.

Ворвались в опустевшие окопы, доложили по рации, что синий враг позорно бежал, бежал позорно враг зеленый. Разобрались в обстановке, развернулись, стали воевать наоборот: синие в сторону синих, зеленые в сторону зеленых, порушив продуманный в штабе стратегический замысел.

Вечером к бравому командиру прильнула некая полковая особа, наперекор возвышенным своим устремлениям:

– Что я в тебе нашла? Солдафон. Неуч. Мужлан и остолоп...

Видно, не раскрывала первую часть великой книги, двадцать пятую ее главу, где дано разъяснение столь нередкому явлению.

Как одна «молодая, свободная, богатая и, самое главное, веселая вдовушка влюбилась в молодого послушника, крепыша и ражего детину», хотя к ее услугам были предоставлены магистры и доктора богословия, чтобы выбирать по вкусу, да еще приговаривать: «Этого хочу, того не хочу».

На недоуменные вопросы вдовушка отзывалась игриво: «Вы жестоко ошибаетесь… коли полагаете, что я сделала неудачный выбор. Хотя он, по-вашему, и смахивает на дурачка, – в том, что мне от него надобно, он достаточно сведущ и самого Аристотеля за пояс заткнет…»

А возвышенная особа – со склонностью, надо признать, к изящной словесности – ворковала в неге:

– Сказать своему охламону… Пускай в чине повысит…

Бравый командир уже натягивал сапоги в надежде на удачу: «Попал в долю – и ты велик», но охламон оказался не таким уж охламоном, как полагали, и командира списали в запас за профессиональную непригодность. Затем он состарится, потускнеет память, из словесного запаса останется «Ать-два!», и попадет в Приют, на верхний его этаж.

Впору продлить подобные случаи, надстраивая и заполняя этажи, но «Вы же, с Вашим умом, и так меня поймете, да мне и не подобает к этому что-либо еще прибавлять».

Снова обратимся в прошлое, несомненность которого вне подозрений, – без минувшего не углядеть утаённого за поворотом сюжета.

Это произошло за неделю до событий, о которых наш рассказ.

За одну только неделю.

День просквозил, как не было, в заботах тела, и мастера боя утопали в креслах в довольстве-приятностях. Зубочистка после обильной трапезы, розыски во рту, когда сам себе археолог, – что может быть занимательней?

Впереди был блаженный сон, но старца в коляске не унять.

– Карл Дерзновенный, герцог Бургундский, нещадный и костедробительный, вознамерился покорить жителей Гельвеции, возгласив вековечный призыв: «Не проси честию то, что можно взять силой!»

Призыв обеспокоил, отвлекая от переваривания пищи, чего ратоборцы не одобряли.

– Прекрати уже…

– Смени тему, полоумный…

– Не впутывай в свою дурь…

Но Дан – за свое:

– Двинулось воинство Карла, бич окрестных народов; земля застонала под тяжестью бомбард, чтобы привести к устрашению и отнять им не принадлежащее. А жители Гельвеции, миролюбивые селяне, сказали на это: «Города не отдают. Отдают картошку с морковью». И отстояли свое – секирами, копьями, дрекольем, обратив врагов в бегство, к великому их посрамлению.

Некто – из дальнего угла:

– Меня бы не посрамили. Не дождетесь.

Духи воспрянули, притомившись от безделья:

– Сёма…

– Это же Сёма, который Воробейчик…

– Простоват, но сметлив…

– Немудрен, но изворотлив…

– Его бы, конечно, вооружить…

– И под каску…

Сёма добавил – из послужного списка:

– Берем врага на прицел. Бабахин, Бабихин и я. Солдатик на мушке – чахлый, недокормленный, грудка впалая под мундиром: какая с такого корысть? Приходи, говорим, когда потучнеешь, чтобы грудь навыпучку. Тогда и подстрелим.

– Не жалко? – спросили.

– Жалко, – признался. – Патрон тратить жалко.

– А я, – сказал бы автор, – ни в кого не стрелял. Повода не было, да и нечем. Не видел даже, как это делается…

Сёма-десантник не навоевался за жизнь, тоскуя по свисту пуль, разрыву гранат, шелесту простреленных знамен, – солдату приличнее пахнуть порохом, нежели одеколоном.

Дни проводит со снятым предохранителем, взыскивая с себя за малейшие упущения, только что не отправляет на гауптвахту. По вечерам сочиняет наградные реляции на С. Воробейчика, описывая его деяния, не отмеченные приказом по роте, а у постели навытяжку стоят походные сапоги: пятки вместе, носки врозь.

Дулами в потолок, в ожидании команды «Шагом марш!».

По утрам Сёма проверяет со вниманием: не пора ли их наваксить? По ночам натягивает на ноги и обходит дозором вокруг дома, проделывая битой ружейные артикулы. Сам себе часовой, сам разводящий с паролем и отзывом, которые меняет всякий раз, как положено.

В одну ночь – сапог-галифе-портянка.

В другую – стебель-гребень-рукоятка.

А чтобы противника совсем уж запутать – мыло-бритва-помазок.

Ибо кто к бою готов, тот почти одолел врага.

– Как ты их вычислишь, врагов нынешних? – спрашивают мужи престарелые.

– Нюхом единым. Неприятель – он пахнет по-ихнему.

Дан прокрутился на коляске, подал звуковой сигнал:

– Вот вам иная история, не менее достоверная. Некий кирасир, доблестен и отважен, погибает в пылу сражения, не замечая этого, топчет врага конем, разит мечом, закалывает пикой. Кроваволикий. Разъяренный. Бесстрашным мертвецом – ноги в стременах.

Это их проняло.

– Как такое понять, Дан?

– Отвечаю. Понять такое нельзя, пока ходишь по земле. Ибо для мертвых нет смерти. Она – для живых.

– И что потом, Дан? Потом что?..

– После победы он сообразил, что не жив более, и упал бездыханный. Лишь после победы.

Завопили:

– Хватит уже про бездыханных...

– Помолчал бы, старый кашлюн…

– Этому – лишь бы коляску оседлать…

Но его не утишить.

– Затупили головы. Замохнатили души. Отяжелели желудками в коровьей тучности. Где вы, закованные в железо, гордые силой своей? Пинчик, ты где?..

Шмуэль Пинчик утопал в глубоком кресле. Нижняя губа выставилась вперед, верхняя улеглась на нее, – Пинчик переваривал курицу с рисом, усладившись абрикосовым вареньем.

Что съел, того не отнимут.

– Тут он, тут, – сообщил наблюдательный Сёма. – Проживая с великой пользой, уговорил за ужином три куриные порции. Обглодал до костей, воздержания не ведая. Подобрал до рисового зернышка.

«Лучше быть в хороших отношениях с теми, кто на кухне, чем с теми, кто за столом…», – Пинчик уяснил это с малых лет, и получает добавки без прекословий.

– Две! – возопил. – Две порции!.. Кусок не лезет в горло от ваших попреков!

Духи – и те не стерпели:

– Кусок не лезет, оттого что некуда…

– Второй подбородок наел, этот Пинчик...

– Кто много ест, тот много извергает…

Самый из них осведомленный – с хохотком:

– В прошлое бы ему. В святилище обжорства. Самое там место…

Дверь отворилась.

В комнату вошел мужчина.

Телом хрупок. Ростом невелик. Шея – жухлым стебельком, которому впору обломиться.

Пугливый до бледноты, места, казалось, не занимая.

– Ужинали? – вместо приветствия.

– Ужинали.

– С компотом?

– А то нет.

– Кухня уже закрыта?

– Закрыта.

– До утра не накормят?

– Не накормят.

Оглядел каждого, поежился:

– Знобко у вас.

– Знобко, – согласились. – Дом не прогретый.

– Это не дом, – возразил. – Век не прогретый.

У пришельца – бирка на поясе.

Как на чемодане в аэропорту.

Фамилия. Имя. Адрес. Номер телефона.

Спросили с интересом:

– Чтобы не потеряться?

– Чтобы не нашли. Не призвали. Ни в пеший, ни в конный строй. Данные на бирке – ошибочны.

– Как же тебя отыскать? Если понадобишься?

– Очень просто. Пойдете прямо, затем налево, первая развилка направо – там меня нет.

Это был вечный дезертир, неуловим и увертлив, который надумал передохнуть в тихом прибежище, где не станут искать.

– Не выкинуть ли его в окно? – предложил Сёма, приводящий угрозы в исполнение.

– После еды не выкинешь, – возразили. – Силы не те.

Согнули руки, пощупали бицепсы: и правда, не те.

Пинчик полюбопытствовал:

– Вы здесь мимоходом или на поселение?

– Обладая неоспоримыми заслугами, зачислил себя на постой. С усиленным дополнительным питанием.

– В чем же эти заслуги? В чем они?

– В единстве противоположностей, без которых не прожить – не выжить.

В креслах шелохнулись, озадаченные, а он продолжил:

– Без темного нет светлого. Без слабого нет сильного. И если исчезнут трусливые, кто назовет вас отважными? Отмените меня – и вы потускнеете.

Была пауза.

Пища приостановилась в желудочных трактах, как призадумалась.

– Что-то в этом есть… – размышляли с натугой. – Но что?.. Пусть лучше замолчит. Или уйдет, откуда пришел.

Пришелец – на это:

– На нас спрос, народы. Кто бы вами восхищался, непобедимые, не будь дезертиров? Там, где мы, всякий посчитает себя храбрецом и одолеет врага.

Добавил не без гордости:

– Там, где мы, у наших всегда победа.

– Наши – это кто? – пощурился на него Сёма.

– Понятие растяжимое, – уклонился от разъяснений. – Не поддающееся определению.

Но Сёма не успокоился.

Сёма-десантник, который идет в бой, словно на праздник.

Взглянул на него, как на иголку наколол:

– Пуля твоя. Летит, голубушка.

– А моя? – обеспокоился Пинчик.

– Твоя пока что в стволе.

Говорено в веках: «Смысл путешествия часто бывает в самом путешествии…», – и мы двигаемся дальше.

Идущие среди стоящих.

Духи неугомонные – словно от возлияния, навеселе:

– У попа была собака…

– У бабуси – гуси…

– Сунул грек руку в реку…

– А в реке Маруся…

Хором:

– Что может привести к непредсказуемым последствиям…

И в припляс над путниками, себя ублажая.

Автор – негодуя:

– Что за чушь несут эти создания! Какой грек, какая Маруся? Кто научил их?..

Опадая в изумлении:

– Кто, кто…

– Ты и научил...

– Мы – народ подневольный…

– Что вложишь, то и выложим…

– Насочиняют всякое, а к нам претензии…

Тут она и объявляется, эта женщина.

– Утешила? – интересуемся. – Которого под облаком?

– Чем ехидничать, – отвечает, – лучше бы позавидовали.

И весь сказ.

Старец – головы не поворачивая:

– Пинчик!

– Я тут, Дан.

– Ощущаешь ли ты поток времени? Его утекание?

Задающий умные вопросы должен получать умные ответы.

– Я, – вступает Далия. – Я ощущаю. Жизнь провожу бегом, чтобы поспеть, куда не надо.

Всплескивает руками:

– Надо же, чего сказала... Умнею возле вас, деды.

Ей любопытен, этот обезноженный.

Такие прежде не попадались.

В кафе не заходили, за всякие места не лапали.

– У тебя дети есть?

Старец отвечает без охоты:

– Детей нет.

– Что же ты?

– Что же я…

Пинчик – эхом:

– Что же мы…

– А жена? Что у тебя с женой?

Пинчик – с превеликим почтением:

– Жена его – лучистая была женщина. Такую радостно, должно быть, любить. Вспоминать горестно.

Духи – без них не обойтись:

– Девонька – называл при жизни…

– Голубица моя…

– Прочих отвергая затем, всякого обличья…

«И он ей не изменит, хоть бы пред ним предстала сама королева Джиневра со своей придворной дамой…», – Дан на это с досадой:

– Когда говорливые, наконец, умолкнут? Молчальники заговорят?

Пинчик – с достоинством мужчины некрупного размера, который доскажет свое:

– А как она фарш мяла, рук не жалея, – сам рассказывал! Чтобы котлеты – легкие, воздушные, с хрустящей корочкой...

Собачонка на пути.

Рыжая. Хвост колечком.

Шелудивая в меру. Истомленная от несытости. Голову клонит преданно и покорно, словно провинившийся младенец в надежде на сострадание.

Пинчик наклоняется к ней, ласково выговаривает:

– Собакевич ты наш… Какой ты у нас кусачий-кусачий…

Чешет пузо – пёс в упоении.

– Лютый какой… Беспощадный…

Ногу приподнимает, чтобы почесал под ней.

– Ужас... Ужас до чего беспощадный…

Другую поднимает.

– Всех перекусал. Всех-всех… Но к Пинчику – с полным к нему почтением. К нему одному.

Оба в упоении.

– Пинчик! Не отставай.

Шепчет на прощание:

– Некоторые думают, что они умнее собак. Пусть некоторые этого не думают…

Догоняет вприпрыжку.

Пристраивается возле коляски.

– Кстати, был ли ты женат, Шмуэль Пинчик?

Отвечает – потупившись:

– Перед вами мужчина, которого не за что, наверно, любить.

Ему возражают:

– Так не бывает. Что-нибудь да обнаружится.

– Проверял. С величайшей дотошностью. Не за что.

Далия – охая:

– Никто, никто? Не полюбил?..

– Мама. Одна только мама. «Санчо, говорила, разве тебе плохо со мной?» Хорошо, мамочка. «Не спеши, сын мой. Тебя полюбят». Я неказистый, мама. Кому такой нужен? «Казистый. Очень даже казистый. У тебя еще родятся дети».

Улыбаясь конфузливо:

– Даже игрушки не выбрасывал, в которые играл ребенком. Для будущих детишек своих…

– И не было встреч? Объятий?

– Маму не хотел огорчать.

Наивный и прямодушный, влюбленный в каждую на своем пути, – подходи и бери.

– В зоопарке… Лисичка в клетке. Такая позабытая… Я ее жалел.

Она высматривала его с утра, на дальних подступах.

Рыжая – хоть сейчас на воротник – глядела безотрадно, зрачками в зрачок. Выпытывая естество его, нерастраченную нежность, запрятанную от других.

А он глядел на нее. С признанием к той, что выделила среди прочих, немолодого, нескладного, не целованного.

Одинокий Пинчик.

Одинокая в клетке лисичка.

Решетка поперек.

Под завистливые вопли гиены и гамадрила.

В один из дней спросил:

– Тяжко тебе?

Сказала – или почудилось:

– А ты попробуй. Родиться в клетке. Жить на бетонном полу. Без цветка-травинки…

И голову понурила.

Возгласила мама из дальнего пребывания:

– Поступки твои ускользают от понимания, Шмуэль Пинчик.

– Она по душе мне, мама.

– Очень, сын мой?

– Очень-очень, мама.

– Какие сложности, Санчо? Вызволи ее.

– Как это сделать, мама?

– Напильником, Санчо. Напильником. Каждый раз понемногу. Чтобы ей на приволье.

– Разве дозволено, мама?

– Дозволено, сын мой. Когда по душе, всё дозволено.

Напильник принес.

Место выбрал на решетке.

И не посмел.

– Ах, Санчо, Санчо, – укорила мама, – нерасторопный ты мой. Что имеешь, того ты и стоишь, Шмуэль Пинчик.

– Я стараюсь, мама.

– Плохо стараешься. Сгинет твоя лисичка. На бетонном полу.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее