ИЗУМЛЕНИЮ ПОДОБНО

«Разница между двумя сумасшедшими заключается в том, что безумец поневоле безумцем и останется, безумец же добровольный в любое время
может превратиться в человека здорового…»

Мигель де Сервантес Сааведра

Глава пятая

Читатель, очевидно, подметил, что автор не замыкается в тесных рамках повествования, но вкрапливает в него инородные, казалось, бытописания, – дополнением, а то и уходом от основной темы.

В античные времена существовали помешательства, которые почитались благотворными. К ним относили дар предсказания, поэтическое вдохновение, а также безумства в честь Диониса, бога виноградарства и виноделия: чарующая музыка, исступленные танцы, безудержное – до беспамятства – опьянение.

Платон называл иные виды помешательства, не требующие помощи эскулапа: магическое, поэтическое и эротическое. «Сумасшествие, – утверждал он, – это тот канал, по которому дают благословение… Сумасшествие идет от бога, тогда как рассудочность – черта людей».

В средние века к «разрешенному безумию» относили экстаз, восторг и видения, – вернемся, однако, в настоящее, занятное и поучительное.

Когда темнеет за окнами, и врачи расходятся по домам, а дежурные занимают свои места, чтобы подремать до утра, поднимаются с постелей тихо помешанные, которых лечат беспробудным сном, и вспоминают героев рыцарских романов из библиотеки Приюта.

Их зачитали прежние поколения до утраты листов с переплетами, но ошметки книг, уложенные как попало под коленкор, без различия авторов и их героев, не мешают наслаждаться увечным духом и телом.

Какая, в конце концов, разница, кто кого вызвал на поединок, эти тех или те этих?

Кто кого победил в веках?

Отметь это, читатель.

Они сидят на кроватях, тихо помешанные, и воскрешают истории, вычитанные из романов, разбредаясь во мнениях и уличая в неточностях. Ибо не высказать того, что желаешь, всё равно, что ходить со вспученным животом (так считали знатоки на земле Ниппон Коку, и не нам их опровергать).

Пусто в коридорах.

В палате покойно.

Но один из них уже вскакивает на матрац, облачаясь в тогу из простыни:

– Где ты, заносчивый Алифанфарон? Выходи на бой! Желаю отомстить за страдания принцессы души моей!..

Вскакивает другой, величав и одержим:

– Кто сравнится с Пальмерином Английским, что поверг наземь десяток великанов, чьи головы касались облаков? Разумеется, никто!..

Подхватывает третий, дерзок и нетерпим:

– Рыцарь Пламенного Меча – нет равных ему! Это он одолел сторукого Бриорея и укротил дикость Скифа. Он, всё это он!..

У каждого свой герой, за которого готовы стоять до конца в словесных баталиях, в гневе нападая на несогласных:

– О, презренный пустослов…

– Не касайся устами столь достославного имени…

– Поцелуй воздух, который его овевает...

Такое творится посреди ночи, «низвергаясь с высот безумия в пучину простодушия», и сторонний наблюдатель не смог бы определить, что происходить на самом деле.

Стороннему не понять.

Отделение тихо помешанных неуклонно обращается в буйное, но шаги в коридоре заставляют немедленно отойти ко сну во избежание наказаний.

И видится им Тирант Белый, который рассек пополам пяток чудовищ, словно перезрелые дыни.

Видится неудержимый Ринальдо с девизом на щите «Следи за моей судьбой», и несчастный Родриго, потерявший королевство на юге Испании: «Я вчера владел державой, а сегодня даже башни не осталось у меня…»

Проглядывают во снах и прекраснейшие из женщин, Роксана и Статира, жены Александра Великого, а также Буцефал под седлом, конь Александра в гордом поскоке, в память которого тот основал город Буцефалию.

За месяц до событий, изложенных прежде…

Всего лишь за месяц…

«Ликующая земля, ясное небо, прозрачные дали… – всё это возвещало, что день обещает быть тихим и ясным», а в лазарет при Приюте, в отделение душевнобольных поступил пациент в инвалидной коляске.

В медицинской карте отметили среди прочего: «Пылкого ума и необузданных порывов. Содержать взаперти без малейшего послабления, ибо исправление сомнительно».

Врач сказал на приеме:

– Мир неустойчив, Дан. Помыслы его недалёки, желания переменчивы, – а тут ты еще со своими прожектами… Про карательную психиатрию наслышан?

– Наслышан.

– Это не мы. Мы не такие. С неусыпными размышлениями над отклонениями от нормы. Даже самоучитель подготовили для слабоумных. «К постижению самого себя».

Открыл тетрадь с показаниями очевидцев.

Пролистнул пару страниц.

– Зачитываю. «Как мы измельчали, воители, в объятиях сытости! Когда леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, желудок над храбростью...» Твои слова?

– Мои.

Закрыл тетрадь.

– Вывихи ума твоего – впечатляют! Порывы в мечтательные крайности при недержании речи.

Прошелся по кабинету.

– Грустно. Очень грустно… Будем лечить, – и даже руки потёр в предвкушении. – Лечить будем! Сном целебным! Месяц-другой поспишь – а там посмотрим.

«Ах, сеньор!.. – воскликнул бы первый встречный. – Вы наносите великий урон всему миру, стремясь образумить забавнейшего безумца!..», но врач был неумолим и передал старца служителю-мордовороту.

– Значит так, – заверил тот. – Дело твое тухлое.

Катил коляску с пациентом, чтобы водворить по назначению, произносил, как по писаному:

– Бывало же прежде… В ямы засаживали безотходно. Били поленом, пока не утихнет. Приковывали на цепь до кончины живота.

Отпахнул дверь в палату.

– А этих… По одному будим. По одному кормим. В нужник – тоже по одному, не прерывая сна. Тьфу!..

Окна зашторены.

Освещение неяркое.

Музыка тихая.

Вивальди. Ми мажор.

«Весна грядёт! И радостною песней полна природа. Солнце и тепло…»

Палата огромна. Кроватей полно. В них залегали воины, и бормотливо, будто спросонья:

– Палаши к бою…

– Поэскадронно…

– Марш-марш…

Смотритель – рыком:

– Отставить сны!

Кровать застелена.

Подушка взбита.

Одеяло отпахнуто.

– Вопросы есть?

– Вопросов нет.

– На правый бок. Живо! Ноги вытянул. Одеяло накинул. Не будешь спать, переведем к буйным.

Глаза зажмурены.

Сон не идет.

Мыслями голова полнится.

– Ты бодрствуешь, глашатай, вздымая свой факел, чтобы углядел такой же неусыпный, – кому-то и указывать путь блуждающим во тьме…

Снова голосок.

Который не утишить:

– Сочинитель, где твой факел?.. Тебе ли выплеснуть себя за край слова, строки, переплета? Множить слова без разумения, укрываться за спинами великих, чтобы упрятать свою никчемность: опус ваш, вещичка ваша – не вдо-хно-вляют…

– Какой ты грубый!

– Не грубее тебя.

А Вивальди за свое.

Лето.

Соль минор.

«В полях лениво стадо бродит. От тяжкого удушливого зноя страдает, сохнет всё вокруг…»

Смотритель ушел.

Утихли его шаги.

Головы подняли от подушек. Ноги опустили на пол. Руку пожать новенькому. Представиться с поклоном.

Сообщая невразумительное:

– Заброшен издалека. В чуждой мне оболочке. Кто забросил – не помню. Как вылезти – не знаю. Лечили – неизлечим…

– Подвержен мании величия. Считая себя представителем титульной нации. Нация так не считает. Потому и тут…

– Был в гостях. Оставил себя на вешалке‚ как принято. Уходил – не стал забирать. Зачем мне такой?..

И последний:

– Занимаюсь раскопками будущего. В скрытой от непосвященного цели. Находок пока нет, но я не отчаиваюсь. Нет, нет!..

Новичок поинтересовался, скорее, из деликатности:

– Это вы всерьез?..

Переглянулись.

Перемигнулись.

– Кормят зато с ложечки…

– В нужник водят…

– Тут хоть побалуешь себя. С помешанных какой спрос?..

Уселись вокруг.

– Буйствовать станешь?

– Нет.

– Тогда рассказывай.

– О чем?

– О чем хочешь.

Новичок подумал и начал так:

– Реальность исчерпана, граждане помешанные. Век подмял под себя. Пора выламываться из времени, пока не поздно.

Оглядели его.

– Хорошо начинает…

– С этим будет не скучно...

– Мы вырвемся из заточения, друзья мои, и отправимся в те края, где подданные разумны, правители терпимы, и теплится надежда на покой, чтобы достойно встретить слияние с небытием.

Переглянулись.

– Этот полоумный занимателен…

– Таких у нас не было…

– Скажи еще…

– По пути туда станем заступаться за обиженных. Исцелять недужных. Выпрямлять согбенных и даровать свободу колодникам, принимая в соображение их страдания, а не мерзости.

Поёжились.

Почесали в затылках.

– Справка у тебя есть?

– Какая справка?

– Что умствования твои не возбраняемы.

– Справки нет.

– Ну и утихни, чертов возмутитель.

Похмыкали.

Утеряли интерес.

– Не, этому не здесь…

– С такой дуростью – на другой этаж…

– В отлучении от прочих. Бессрочно и безвылазно…

Разбрелись по кроватям.

– Мы – психи тихие…

– Нам с одержимыми – смысла нет…

Услышали шаги в коридоре.

Враз закрыли глаза, заворожили притворно:

– Штыки примкнуть…

– Затворы передернуть…

– Пулю дослать…

– Огонь! Огонь! Огонь!..

Вот и всё, что требовалось сообщить о них.

Освещение неяркое.

Сопение дружное.

Вивальди.

Осень. Фа мажор.

«Шумит крестьянский праздник урожая. Веселье, смех, задорных песен звон...»

Под вечер явился в лазарет меленький, пухленький, переваливаясь утицей.

– Ты кто? – спросил смотритель.

– Квартирмейстер Пинчик.

– Пожрать есть?

– Сейчас принесу.

Бежал из столовой с полными тарелками, худея от переживаний, а мордоворот уже ожидал за столом с вилкой в руке, выражая нетерпение урчанием чрева.

Пинчик взирал с тоской, как тот поглощал его курицу под брусничным соусом, салат авокадо, коржики с бананами. Насыщалась плоть смотрителя, насыщалась и его обида, ярился под каждый укус:

– Тут пуп рвешь, порционы урезаны, а в Приюте – курицей ублажают. Кефиром на ночь поят. Забот никаких… Да я тоже, может, ратоборец. Только на невидимом фронте… Пшел вон!

И Пинчик засеменил обратно с грязной посудой, голодный и неприютный, что огорчительно.

– Еще тащи! – повелел тот, сотворив шумную конфузию, и назавтра к вечеру он принес курицу, теперь уже под горчичным соусом, свекольный салат с кедровыми орешками, кусок пирога с вишневой начинкой, тоскуя об утрате.

Духи – тоже явились.

Вслед за Пинчиком.

Глядели, как мордоворот ублажал себя, орудуя вилкой, проклинали негромко, от души:

– Чтоб закупорило кишки твои…

– Пирогом залепило рот…

– Без входа-выхода…

Но он справился с едой без труда.

Сказав наставительно, хоть и не открывал ту книгу, второй ее том, первую его главу:

– «…смею вас уверить, что все наши безумства проистекают от пустоты в желудке и от воздуха в голове…» Еще тащи!

Так и пошло, день за днем, ужин за ужином, покрикивал даже, прихотлив и капризен: «Неси прибавку!..», и Пинчик, истощенный донельзя, вошел, наконец, в доверие смотрителя.

– Возьмите меня, – попросил. – Вместо него.

– Возьмем и тебя, дуралея. Куда денешься?..

Сытый и благодушный, отвалился от стола, проговорил, хитро поглядывая:

– Докучлив ты, квартирмейстер… Повидать, небось, желаешь? Друга своего?

– Желаю… – потупился Пинчик. – Очень даже. Хоть на минутку.

– Не положено, – произнес важно, слегка отрыгивая (желательно написать: «слегка эрутируя», потому как «люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово “рыгать“ заменили словом “эрутировать“, слово же “рыгание“ – словом “эрутация“…»)

Мордоворот латыни не знал. Отрыгнул заново и продолжил:

– Умствования у друга твоего. Устремления не по чину. Наказания достоин, ибо не спит на правом боку. Что непозволяемо…

И без перехода:

– Принес бы выпить.

– Где ж я возьму?

– Купи.

– Денег у меня нет.

– А ты укради.

И Пинчик пошел на дело.

Крадучись.

По темной аллее.

Где вспархивала птица-полуночник, тени повергали в трепет, шуршание листвы над головой, но мама углядела его с заплутавшего облачка.

Мамы – они хоть откуда углядят.

– Куда поспешаешь, сын мой?

– Раздобыть бутылку, мама.

– Для этого мордоворота?

– Для него, мама.

– Зачем, Санчо?

– Повидать друга своего.

– Свой ужин, – отдал бы он за тебя?

– Отдал бы, мама. За всех бы отдал.

– Не слишком ли ты участлив, сын мой?

– Каков есть, мама. Каков есть.

Было молчание.

Мама обдумывала сложившуюся ситуацию.

– Я угораю от тебя, Шмуэль Пинчик. Знаешь ли ты, что хищение наказывается по закону?

– Знаю, мама.

– И готов на это?

– Готов, мама.

– Ах, Санчо, Санчо! Какой ты у меня ребенок…

– Взрослый ребенок, мама.

И она пожалела сына, заботливая и участливая. Кто бы озаботился еще?

Объявилось нечто…

Ветерком колеблемое…

Вручило ему две бутыли, изошло на нет росной влагой.

Сосуды поместительные. С этикетками, как положено. Необходимые градусы в каждом: хоть на жаре, хоть на холоде.

– Напои его, Санчо. Возьми ключи от палаты. Далее по обстоятельствам.

– Мама, ты гений!

– Что бы ты делал без меня, Шмуэль Пинчик?..

Смотритель даже охнул:

– Неужто ларёк взял?..

Пинчик потупил взор, признал с небрежением:

– Было дело.

Мордоворот выжрал содержимое сосудов, погрозил, мутноглазый, непослушным пальцем: «Изловить… Которые без понятиев…», голову уронил в горчичный соус.

Обстоятельства тому не препятствовали, и квартирмейстер умыкнул коляску с обезноженный другом. Духи-охранители реяли поверху, повторяя гордые слова Рыцаря Печального Образа:

– Свобода, Пинчик, есть одна из самых…

– Самых драгоценных щедрот…

– А неволя – величайшее из всех несчастий, какие только бывают…

Пинчик помог старцу забраться в палатку и задал вопрос, требовавший немедленного разрешения:

– Скажи, Дан. Отчего кажется, будто жизнь еще не начиналась? Скоро проклюнется, и тогда порадуемся…

Откликнулась прозорливая мама его: «Ты недостаточно несчастен, сын мой. Оттого и кажется, что всё впереди». – «Ах, мама! Какая ты умница, мама моя». – «Придешь сюда, и ты поумнеешь».

К утру обнаружили пропажу больного и мордоворота в непробудном хмелю.

Изгнали с позором за нерадение. Случай предав забвению и пометив в медицинской карте у Дана:

«Навязчивые идеи отсутствуют. Ненавязчивые – тоже. Выписан при явном улучшении психики, что подтверждает эффективность лечения сном. Оставлен, однако, при подозрении».

А в предвечерье…

…по всякой осени…

…когда скворцы, легкие на крыло, собираются на отлёт в неохватных высотах…

…закручиваясь в немыслимые спирали, взмывая и опадая темными тучами, – гимном уходящему солнцу. Будто род людской в черных одеяниях взметнулся к Небесам в горении сердец и плескании рук, презрев тяготение к наскучившей им планете.

Глядит из заточенья авгур-мученик, отрешенный от мира, посреди каменного узилища, где стыдливый уголок за занавеской, кормушка в двери и глазок надзора. Высматривает через решетку приметы будущего по полету птиц, прозревая поколения, которым не позавидуешь.

Кто ж такое позволит? Какому такому провидцу? Знать и не остеречь – нет терзаний ужаснее.

А из окон – нескончаемо.

Ночь не в ночь. День не в день.

Неумолимый Вивальди, фа минор.

«Как сладко в уюте, тепле и покое От злой непогоды укрыться зимою…»

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее