ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ

Глава шестая

1

Устремление к цели – не сама цель.

Несбыточное проявляется в действиях нечаянных, когда следствие обгоняет причину, – примером тому Дон Кихот, неутомимый искатель приключений, шествующий по путям превратностей, от одной неизбежности до другой.

Коляска катится.

Подмаргивает огоньками.

По тропе потаённого замысла, который автор не раскрывает.

Далия пока что рассказывает:

– Отец мой – не уходит из памяти. Не уходит, и всё. Сочинял на ночь сказку, занятную такую, я задремала – не дослушала…

Заминки в голосе.

– Просыпаюсь под утро, а его нет. Мать сказала: «Ушел на небо. Во сне». И не вернется? «И не вернется». Зачем поторопился? – спросила. «Его поторопили», – сказала… Не мог еще пожить? Досказать на другой день?

– Во сне, – вздыхает Пинчик. – За такой смертью в очереди стоят.

Дан – раздумчиво:

– Я бы встал в другую очередь…

В какую – не сообщил.

А она снова о своем: наболело – не залечить.

– Я на отца обиду не держу… Помню, как подбрасывал меня, подхватывал налету. Мать пугалась: «Отец, ты чего творишь? У нее шейка тоненькая. Дети – они не покупные…» А мне хоть бы что. Еще, кричала, еще…

С надеждой.

Затаённой:

– Своего тоже подбрасываю. Может, вспомнит когда…

Колеса крутятся.

Коляска катится.

Пинчик поспешает, запыхавшись.

Дыхание его коротко. Шаги торопливы. Спина горбом.

– Ноги исхожены, Дан… Где спать доведется?

– Машины ночуют на улицах. И мы с ними.

– Как есть будем? Без стола-стула? Без ножа-вилки?

– Руками, друг мой, руками. Скудную пищу странников.

Пинчик умолкает, озадаченный, но маму его не убедить.

«Где пропитание твое, сын мой?» – «В рюкзачке, мама». – «А если оно закончится? Что тогда?» – «Не знаю, мама». – «То-то и оно, Санчо. Кто-то, между прочим, в коляске, а некоторые – пешком и натощак. О себе тоже стоит подумать, даже на пути к упокоению».

– Может, вернемся, Дан?..

Чтобы поспеть к раздаче пищи, выскрести из банки остатки абрикосового варенья, которого всегда недостача.

Ложку облизать старательно.

Дан отвечает, глядя вперед:

– Обратного пути нет, Пинчик, нет его. Разве не учили тебя в школе? «Встал на тропу свою – не гляди назад».

– Не помню, Дан. Тот урок я, должно быть…

Далия – прерывая:

– Тот урок ты, должно быть, проспал.

Вскидываясь.

Гордо и надменно:

– Кто ты такая, чтобы мне дерзить?

– Подруга его, вот кто.

Дан даже притормозил:

– Какая ты мне подруга?..

– Какая ни есть.

– Я тебя не звал.

– Ты меня притянул.

Старец – выставляя преграды:

– «Знатной даме полагается быть благонравной и держать запахнутыми свои одежды, не выходя за пределы скромности».

А она – в отместку:

– Дед, а дед. Ты еще способен?

Выскакивает на мостовую.

Вытанцовывает, себя выказывая.

Буйство чувств – стихией неутомимой.

– Ну как? Пробудилось хоть что?..

Машины гудят, объезжая.

Подростки высвистывают.

Духи – в припляс над ней:

– Далия…

– Это же Далия…

– К которой даже во сны залезают…

– С любовными помышлениями…

Старец:

– Дура! Тебя задавят.

– Ну и задавят… Всплакнешь тогда?

Галантный кабальеро, всем учтивцам учтивец, снял бы шляпу и раскланялся, опахнув взглядом: «О, благородная сеньора! Дозвольте воздвигнуть стену между желаниями моими и моим целомудрием…», – старец бурчит под нос, лишенный куртуазного обхождения с дамами:

– Муж есть. Он и всплакнет.

– Дед, ты говори, говори, да не заговаривайся…

Обижаться, однако, не желает. Не тот норов.

Касается руки старца, которая провисает.

– Смеяться умеешь?

– Умел когда-то…

Улыбка, запрятанная в глубинах, проглядывает мимолетно, как у ребенка во сне.

– Надо же! И это он утаивал!..

Охает потрясенно:

– Краснеет! Он краснеет!.. Такого со мной не бывало, чтоб мужики краснели!.. Пробьюсь к тебе. Всё равно.

Дан – не привыкший к такому натиску:

– Это как понимать?

– Как хочешь. Кормить не надо – сама прокормлюсь. Баловать не надо – сама побалую. Влюбляться тоже не надо – сама влюблю, когда пожелаю.

Заводила и драчунья, хохотунья и насмешница. Которая ничего не просит – всё получает. Никому не указывает – все соглашаются.

Пинчик – просительно:

– Возьмем ее, Дан. Выправлю почерк. Остепенится, станет иной.

Вскидывается:

– Не желаю иной, своего хватает с избытком. Принимайте, какая есть.

Дан:

– Пусть остается.

Подпрыгивает:

– Берет! Он меня берет!..

Предупреждая заранее:

– Характер мой – переменчивый. Настроения – проказливые. Нравится обещать и не исполнять. Прихоти и проделки не в счет.

Прогнать бы эту, с которой не по пути, – мыслишка у автора, самому на удивление:

– Как теперь без нее?..

Голосок за спиной, въедливый такой:

– Учти, автор, пока не поздно. «Молва о ее сумасбродствах идет по миру не менее громкая, нежели слава о ее красоте…» С такой до конца дней или до первого поворота.

– К чему это?

– Тебе с ней не справиться, сочинитель.

2

Выныривает из засады Сёма Воробейчик, на пролитие крови подвигаясь.

Походные сапоги на ногах, заплечный мешок с армейским питанием, увесистая бита наизготовку.

Усматривает Далию, женские ее упругости, определяет знатоком:

– У кого в обтяжку, стягивать долго. Распашистые – с ними сподручнее.

Спрашивает:

– Ты его внучка?

– Нет.

– Дочка?

– Подруга я ему, понял? Подруга.

Щурит бывалый глаз, подключает парфюмерное обаяние:

– Вы-ху-холь... Из такой подруги выйдет отличная вдова.

Пристраивается рядом.

– Я с вами. До первой войны.

Ему тот же вопрос:

– Был ли ты женат, Сёма Воробейчик?

Духи – на это:

– Зачем солдату жена?..

– Чтобы осталась с похоронкой?..

А Сёма – о превратностях походной жизни:

– Бабахин с Бабихиным – подруг заподозрили, которые погуливают без присмотра. От раздумий голова пухла, шапка не налезала. Велено не ревновать – приказом по роте, чтоб каски не менять…

Доска объявлений на пути.

Надпись на ней.

«Кругом амбразуры, а затыкать некому».

Пинчик – вглядываясь знатоком:

– Почерк неустойчив. Буквы неприкаянны, запятая не на месте. О чем это говорит?

Сам же и отвечает:

– Беспутен. Неуживчив. Не в ладах с миром и склонен к любостяжанию.

– Любостяжание – это чего?

– Не знаю. Но он к нему склонен. Почерк – не обманет.

Останавливается, будто схваченный на бегу.

Голову тянет потревоженным тушканчиком. Глазки скорбные, с косинкой. Губа книзу – к пролитию слезы.

– Мне кажется… Конечно, я могу ошибаться. Мы снова возле Приюта, Дан…

Так и есть.

Из окон – грудью навалившись на подоконник – выглядывают воины. В дрёме от обильной еды, лысины прокаливая на припеке.

Дан – громовыми раскатами:

– Покоя не ждите, воители. Покоя больше не будет. Острите клинки, готовьте доспехи!

Эти, из Приюта:

– Что-то мы не включаемся, Дан…

– Куда заманиваешь, неуёмный старик?..

– Туда, где удивительное не сметается к вечеру газетным мусором. Где заступаются за обиженных, приносят облегчение страждущим, – там встретим последний свой час.

А они – похохатывая:

– Не пробуждай, блаженный, не надо…

– Мечтаниями неисполнимыми…

Духи – взвиваясь до верхних этажей:

– Что ты с ними разговариваешь, Дан…

– С этими ненасытными…

– У которых желудки трудятся без перебоев…

– Ежели по серьезному – два листка от рулончика…

– По пустяшному – один…

Старец – гневлив и не сдержан:

– Счастливые люди! Даже не знаете, как тускло вы живете. Есть ли кто-нибудь, жаждущий сражений?..

У Сёмы ответ наготове.

У неустрашимого Сёмы Воробейчика, изучающего «Руководство к метанию дротиков», столь незаменимое при снятии часового.

– Я, – сообщает. – Который жаждет. На завтрак ломоть. На обед марш-бросок. На ужин – победа.

3

Тут они и окружают автора.

Далия.

Пинчик.

Духи – увертливой стайкой.

И сразу – укоризны:

– Не стыдно тебе?..

– Не совестно?..

– Пригнать назад, к Приюту…

– Творения разума своего…

Выдерживаю паузу.

Оглядываю строгим взором.

– Не стыдно, – отвечаю. – Не совестно.

Назовите это капризом. Назовите – прихотью.

Автору тоже свойственно.

Упреки не утихают:

– Ноги подкашиваются...

– Голова раскалывается...

– От дурацкого хождения…

– Ах, – ухмыляюсь. – Ах, ах! Они у нас нежные. У них голова раскалывается, ноги не держат…

Озорничаю.

Паясничаю.

– Чему там болеть? В головах пятидесятого размера? Вот у меня боль так боль, от вашего самовольства – размер шестьдесят первый.

И строго…

Очень даже:

– Пусть сначала эта – возьмет обратно свои слова. Будто тычу носом в свой угол.

Духи – в уговорах:

– Возьми обратно…

– Что тебе стоит…

– Автору требуется, чтобы его уважили…

– Каждому требуется, но поганцу – особенно…

Упрямится:

– Не возьму. Он для меня – пузырем на воде.

Оскорбленный.

Кричу:

– Им не постичь меня! Этим женщинам!.. Это я вас задумал, я! Захочу – и онемеете. Закружу, заморочу, то ли еще сотворю!

Закручу, заморочу – пятнадцать букв.

Дан – не поворачивая головы:

– Выложил краску на палитру – и довольно. Другим расписывать, не тебе.

– Пачкунам? – перехожу на взвизг. – Мазилам? Которые не слыхали даже о красном краплаке и неаполитанской желтой?

Что я несу! Какой краплак?..

Ною. Канючу. Хватаю за руку.

– Тоже желаю – подносом о пол. Чтобы в раздвинутость стен и распахнутость сердец…

Отваживают:

– Устранись. Теперь мы сами.

«Надеетесь на случай? Вам его обеспечат…»

Удаляется на коляске утешитель неприкаянных, покровитель калечных и охранитель невинных.

Покидают те, кому дал имена, обличья, отправил по путям неведенья.

И вскрик женский, ликующий, затихая:

– Будем жить! Хохотать будем!..

От обиды заимствую у классика.

По памяти и неточно:

– «У Грушеньки, шельмы, есть такой изгиб тела, он и на ножке у нее отразился, даже в пальчике-мизинчике отозвался…», – куда теперешним до Грушеньки?

Духи на это – подталкивая друг друга и подхихикивая:

– У Далии…

– Чтоб ты знал…

– Полно всяких изгибов…

– Хоть где, хоть каких…

– Возвращайся на кухню, борзописец…

– К немытой посуде…

Вспорхнули – и вслед за теми, за удалившимися.

Один.

Снова один.

Череда поруганий – моя судьба.

Выдумываешь их, пускаешь по миру – и никому больше не нужен, что оскорбительно. Не исполнить ли Песнь скорби, которой некому внимать?

Не пускайся в описанья,
Не влезай в чужие жизни,
Ибо то, что шевелится,
Надо обходить подальше.

«Ожидаете раскрытия тайн? Вам посодействуют…»

А на щите объявлений, фломастером – когда только успел? – Пинчик, Пинчик, Пинчик…

4

Стою у окна.

Перебираю ложки, вилки с ножами.

Тру губкой, ополаскиваю без старания, но они не убавляются.

Мало, казалось, ем, в магазины заглядываю не часто, а немытых тарелок – не прогребешь.

Томлюсь.

Изнываю.

«Тихий уголок, покой, приветные долины, безоблачные небеса, журчащие ручьи, умиротворенный дух – вот что призвано оплодотворить самую бесплодную музу…», – но не засаленные сковородки, нет, не они.

Падает на пол чашка.

Падает другая.

А голосок – докучлив что ни день:

– Познать ли сочинителю сущность бытия? Мытья посуды, к примеру?

Сам и отвечает:

– Нет, дорогой. Тебе не под силу.

Негодую:

– Кому оно под силу?..

Не унимается – с завидным упрямством:

– Обернись. Ну, обернись уже! Сзади ты выглядишь неубедительно.

Не оборачиваюсь.

Не желаю.

Лучше уж так.

Но за спиной – с горловым хохотком:

– Сочинитель, ты откуда? Сочинитель, ты куда?.. Кого утянет за собой этот старец, кроме калечных духом и обделенных? Он же безумен, твой герой, надеждами совращая.

Упрямлюсь:

– Он не безумен, он дерзновенен. Которого не унять возрастом и ранением.

Прикинул.

Сказал неуверенно:

– Меня тоже не унять. И это замечательно…

Скалит, наверно, зубы.

Услаждается моментом.

– Ой тому, который пишет и не знает, о чем он пишет… Взял бы дерзновенного, с мечом и на скакуне. Перед которым задрожат угнетатели и обидчики. Тогда ты сочинитель.

– Нет, – отвечаю твердо. – Дерзновенный лишен милосердия.

– Что же они покинули тебя, милосердные?

– Нас, – говорю. – Нас с тобой…

Вздыхает за спиной.

Автор вздыхает.

И снова этот, ухмылистый такой:

– Амбиции твои завышены, сочинитель. Когда становишься на котурны, заметен неприметный росточек. Ты – автор малых тиражей, и не замахивайся на большее.

Пытаюсь сопротивляться, но вяло.

Очень вяло:

– Понимал бы что-нибудь. Малый тираж – это жанр, к которому приставлен…

Взять покрывало.

Навесить на него.

– Всё. Нет тебя.

Задавленно, как из-под могильной плиты:

– Так поступают, когда в доме усопший. Усопший – это ты. Сними немедленно.

Снимаю.

– Перестань скрести сковородку. Сядь и внимай.

Сажусь на стул. Тоже, должно быть, садится, не первый раз. Ногу закидывает на ногу.

Время к разговору.

– Что касается манеры изложения, она меня устраивает. Но замысел! Недержание речи! Бесконечные тире с многоточиями… Лишь нечаянное в твоих писаниях может оказаться осмысленным.

И остережением издателю, который пожелал бы предать книгопечатне пересказ на свой лад о бесстрашном идальго:

Кто по старой краске пишет,
Тот маляр, а не художник.
Там, где страсть жива былая,
Места нет для страсти новой…

От удовольствия потирает руки.

Добавляет не без злорадства, басовитый от наглости:

– Имеются, конечно, преимущества, – как им не быть? Тебя, к примеру, обмануть не просто. Наделаешь таких глупостей, которые расстроят самые коварные планы… Жаль мне тебя. Себя тоже.

Надо бы обидеться, но оттуда – примирительно:

– Чего ждешь? Отправляйся за ними. Вижу, не терпится.

– Меня не взяли.

– А ты тайком.

Догнать. Пристроиться в отдалении, на путь наставляя, – всё-таки мои порождения, не чужие.

Начал – продолжай.

Продолжил – доиграй до конца.

«Ибо промедление, как говорится, опаснее всего».

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее