ВИДЕНИЕ НА КОНЕ

«…кто думает, что всё на земле пребывает в одном и том же состоянии, тот впадает в ошибку… Одни были когда-то тем, чем они уже не являются ныне, а другие ныне являются тем, чем они не были прежде…»

Мигель де Сервантес Сааведра.

Глава седьмая

Продолжим наш рассказ по примеру вдохновенного сочинителя, всем повествователям повествователя, до дна осушившего чернильницу, не навязывая, насколько возможно, своего суждения.

Не каждому такое дано, далеко не каждому.

Скажет, однако, придирчивый читатель:

– Где занимательные эпизоды, автор, с нежданными развязками? Где обольстительные сцены – не стыдливые намеки на босо тело?

Возразит сочинитель, который не унижается до угождения вкусам:

– Автор не обязан быть привлекательным. Сказано задолго до нас: «Нравиться очень многим – плохо».

Добавив для пущей убедительности.

Из той самой книги, которой нет равных:

Человек, умом степенный,
В сочиненьях сотворенных,
Ноги ставит осторожно;
Тот же, кто плодит бумагу,
Чтобы веселить кухарок,
Пишет через пень-колоду.

Но ежели читатель будет настаивать, отправим его туда, где ветвистые деревья ласкают взор, и пока он там прохлаждается, поведаем о том, кто подвигнул нашего героя к поступкам, реальность которых оспаривают маловеры.

Хотите – примите на веру, не хотите – не надо.

За год до событий, известных каждому…

…за один только год…

…старец подремывал в рощице возле Приюта, погружаясь в минувшее, однако забывчивость выталкивала его на поверхность, и от прошлого оставались одни лоскуты.

Минута утекающая.

Час послеобеденный.

Присутствие на земле заканчивалось, полное боев, побед и поражений. Ничто не предвещало каких-либо происшествий, «по склону тихий сбегал ручеек, луг был до того зелен и травянист, что взор невольно на нем отдыхал…», – веки нашего героя опадали, и красоты были им не наблюдаемы.

Припекало полуденное светило.

Струи воздуха слоились, перетекая в затейливые очертания, и в дымке марева соткалось зыбкое видение на коне, лет пятидесяти от роду, в здешних краях невиданное. Телом сухопаро, лицом худощаво, с такими впалыми щеками, будто целовали изнутри друг друга.

Колыхалось на ветерке.

Смывалось с краев.

Чуточку, пожалуй, просвечивало.

Долговязость, осанка и диковинные доспехи могли бы подивить всякого, но дивиться было некому.

Ноги в стременах. Меч в ножнах. Таз для бритья на голове, сверкающий на солнце, наподобие шлема языческого короля Мамбрина, который делал неуязвимым его обладателя.

(Этот таз, надо признать, видение отобрало у цирюльника, нападая на всем скаку с пикой наперевес: «Обороняйся, презренная тварь, или же добровольно отдай то, что по праву должно принадлежать мне!»)

Что это? Мóрок, наваждение, обман воспаленных чувств, которым не подобрать объяснений?

Но нет же, нет и нет! Это он, собственной персоной, краса и гордость странствующего рыцарства, чьи деяния не по силам теперешним.

Служат фрейлины ему,
Скакуну его – дуэньи…

Автору, конечно, свойственны преувеличения, однако не до такой же степени.

Он, это он, защитник слабых, опора падающих, который утешает обиженных и укрощает вероломных; некоторые полагают, что всего этого не было, ибо быть не могло, – на то они и некоторые.

Конь под всадником – клячей заморенной, с выпирающим хребтом и впавшими боками – трусил рысцой, хромая на каждую ногу, но хозяин считал его лучшим из скакунов, в резвости с которым никому не сравниться.

Конь мог бы прихвастнуть на досуге: «От меня овес отборный не ускачет и галопом…», – овес ему только снился.

Всадник ехал неспешно, взывал безответно:

– О, владычица мечтаний моих! Кто возьмется описать наряд и остроту ума твоего? Ради тебя я совершал, совершаю и совершу такие подвиги, каких еще не видел и не увидит человек.

Прислушался к чириканью птиц в надежде на отклик, воскликнул, испуская вздохи:

– Вновь жаждет горестей моих судьбина… Ты отринула меня, неблагодарная! Что воздвигла твоя красота, то разрушили твои деяния. Я же, покончив счеты с жизнью, тем самым утолю и твою жестокость, и свою страсть.

Откашлялся и сипловато, словно под аккомпанемент виолы, пропел Песнь упрека, тоскуя и стеная:

В жажде славных приключений
Посреди суровых скал,
Полон пламенных томлений,
Он лишь горе отыскал…

Старец не приметил всадника, а тот между тем спешился и, обратившись к коню, произнес:

– Вон там, о надежный друг мой, виднеется нечто, похожее на крепость. В которой, уж наверно, томится плененная принцесса, и ради того, чтобы вызволить ее, я сюда и прибыл. Ибо нет такой опасности, через которую мой меч не проложил бы дороги…

Старец в коляске то ли ответил на это, то ли измыслил, не размыкая век, – в мареве всякое бывает:

– Это не крепость, а пристанище престарелых ратоборцев.

Пришелец возмутился:

– Ратоборцы не бывают престарелыми! Готов доказать это кому угодно. Здесь и теперь, в кровопролитном единоборстве.

Навострил пику, потянул меч из ножен: «Где вы, трусливые твари?..», но разглядел незнакомца в тени, поникшую его главу, и вопросил:

– Не откажите в уважении, почтенный старец. Расскажите, что вас тяготит, и мне доставит удовольствие помочь вам.

Тот произнес из глубокой дрёмы:

– Кто вы таков?

И пришелец выразился величаво:

– Я тот самый, кто по воле Небес родился в железный век, дабы воскресить век золотой. Ложе мое – твердый камень. Бдение до зари – мой покой.

– Вас же похоронили, насколько мне известно. Даже эпитафию составили: «Под плитою сей замшелой здесь лежит идальго смелый…»

– Рыцари не умирают. Им даровано бессмертие. Чтобы странствовать по миру, чуждаясь его соблазнов, вызволять из беды сирых и убогих.

Повелел громогласно:

– Воину подобает конь, а не коляска. Разве можно дремать, когда столько вокруг горемычных и обездоленных?

– Ранен я… – отозвался старец. – Две пули в грудь, одна в плечо. На славной и жестокой битве.

– Я тоже изранен, тело мое в рубцах и отметинах, и если не охаю от боли, то единственно потому, что рыцарям стонать не положено, хотя бы у них вываливались кишки.

И поделился целебным свойством бальзама Фьерабраса, с которым не страшны всякие раны. В переводе с испанского это звучит так:

– Если в пылу битвы рыцаря рассекли пополам, – а такое с нами бывает постоянно, – следует, недолго думая, бережно поднять ту половину, что упала на землю, и, пока еще не свернулась кровь, с величайшею осторожностью приставить к той, которая осталась в седле, чтобы пришлись одна к другой в самый раз. Дать ему два глотка помянутого бальзама – и вновь предстанет свежим и бодрым.

– Годы наши не воинственны, – вздохнул старец. – Слабости телесные... Пусть уж теперь другие.

Видение возмутилось непомерно:

– Вы, измельчавшие до крайности! Ножны пустые от кинжала!.. Ничтожество да будет уделом того, кто за ничтожество себя почитает!

Вскричал:

– Где твои доспехи?

– Нет доспехов.

Задумался.

– А всё потому, что не посвящен в рыцари. Без этого нет права объезжать мир в поисках славы, – клянусь солнцем, нас освещающим, сделаю это теперь!

Ударил по плечу плоской стороной меча, как положено при посвящении, и обезноженный завалился на бок вместе с коляской.

– Да поможет тебе Бог и ниспошлет удачу в сражениях!..

Подтянул подпругу на коне и поскакал на беспримерную битву, одинокий и бесстрашный, потому что султан турецкий вышел в море с огромным флотом, для высадки на берегах иберийских, – следовало его превозмочь и обратить вспять.

Ибо «один единственный странствующий рыцарь может перерезать войско в двести тысяч человек, как если бы у всех у них было одно горло…» (по количеству поверженных показания расходятся, однако порукой тому Дон Кихот Ламанчский, уверения которого стоят многого).

О битве с султаном летописец, к сожалению, умалчивает, – умолчим и мы, ограничившись многоточием…

Старец до вечера пролежал на траве, пока его не хватились.

Поужинал без аппетита.

Провел ночь, страдая.

Подошел час расточать себя, и под утро он выкатился в коридор, вестником сражений:

– Подъем, воители! Не мы ли шли в атаки? Не мы ли на крыльях победы? Когда пробуждали не будильники – боевые трубы?..

Хоть бы кто отозвался.

День за днем взывал к ним, бодрствующий среди спящих, – но что доступно обезноженному? Уйти туда и к тем, возле которых не стыдно проститься с миром.

Тогда и объявился Санчо, совестливый путаник, поспешающий куда не надо, – его Дан поселил в своей комнате.

Скромен и порывист, смешон и трогателен, простодушен и услужлив в обхождении, – духи разъяснили обязанности:

– Назначение твое, Пинчик…

– Невзгоды делить со старцем…

– Печали его и утехи…

– Горевать с ним и радоваться…

А самый жестокосердный добавил:

– Амбразуры затыкать по надобности. Если, конечно, сумеешь…

В первое же утро Пинчик пробудился и задал вопрос, на который не сыскать ответа:

– Входишь в мир распахнутым – бери меня, отдай себя. Так бы и пройти до дня последнего, ан нет… Всякий берет, не всякий отдает. Отчего, Дан?..

А путешественники двигаются пока что.

Туда, где наглые не глумятся над боязливыми. Где пища голодным, укрытие бездомным, покой отчаявшимся.

Пинчик поспешает.

Сёма Воробейчик печатает шаг.

Далия – с запасом непочатых сил.

Вот женщина, не утесненная пределами. Чтобы всякий день – до донышка. Всякая ночь – обновлением.

Смотрит на старца, будто сказать желает:

– Имею такое право: не отводить взгляда…

Всё устоялось к концу дней – и вдруг эта, жаркотелая, в хмельном захлёбе:

– Весна наша! Весна – пожаром! С жизнью вперегонки!..

А духи – притомившись в полете:

– Чего в ней хорошего, в этой весне?..

– Снег сходит…

– Нечистоты обнажаются…

– Коты воют на крышах…

– С драными мордами и обрубленными хвостами…

Двое на их пути. В небрежности причесок и одеяний. Серьга в ухе у одного, косичка мышиным хвостиком у другого.

Первый из них – в рассуждениях философических:

– Предположим такую невозможность. Упаду на улице. Помирать стану. Позвоню тебе: помогай! Всё бросишь и приедешь?

Второй – с ехидцей:

– У тебя и телефона нет.

– У прохожего возьму.

– Кто тебе доверит телефон? Ты же не вернешь.

С серьгой в ухе.

Поучительно. Даже очень:

– Это будет прохожий-гуманист, не ты, бессердечный. Посадит меня в такси и отвезет в больницу.

– На свой счет?

– На чей же еще?

С косичкой – обидевшись:

– А если и я упаду? В тот момент? Где найду другого гуманиста?

– Тебе – пропадать.

Взглядывают на тех, которые на подходе.

Опрашивая друг друга:

– Что у них с озарениями?

– С озарениями у них плоховато.

– Без нас не обойтись?

– Где им.

И – вместе:

– Вот они мы. Душенькин и Бездушенькин. Трепетные и ранимые, исторический, можно сказать, курьез. Таких у вас нет!

Рассмотрели – действительно нет.

– Чем занимаетесь, Душенькин?

– Прорастаем и увядаем. Содрогаемся и утихаем. Размышляем о вечном и озадачиваемся настоящим.

– Всё разом, Бездушенькин?

– Разом, – как же еще? В неизбывных созерцательных потугах. Когда каждый вдох – надеждой, каждый выход – огорчением.

– Как понять вас, заумные?

– Понять нас нельзя. Только прожить с наше или принять к сведению.

Прониклись.

Приняли к сведению.

– Присоединяйтесь к нам. В те места и к тем людям…

Хлопнули в ладоши.

Крутнулись на носках.

– Опа-ля!..

– Какая прелесть!..

– Если вам туда, нам наискосок…

– От времени вбок…

Вот люди неприживчивые, приручению не поддающиеся. В извечном отстранении от всего и от всех. Можно ли полагать, что сгодится для них иная тропа в неведомое, с иными попутчиками? Сомнительно.

Можно ли ожидать, что безлюдье подойдет?

Разве что, космическое – Бог и они.

Нет вопроса, куда деваться. Куда подевать других?

– Жизнь, полагали, пройдет в забавах, с нежданными чудесами и в задушевных беседах…

– А нас послали гусей пасти…

Переглянулись.

Каких гусей? Что они мелют?

– Метафора, – пояснили. – Метафора. Далекая от вашей арифметики, где всё сосчитано.

И на прощание.

Недоступное пониманию:

– Яичницу на утюге жарили?

– Зачем это?

– Глазунья-концепт. Неприятие белка желтком.

– А вы жарили?

Отвечают с охотой:

– На многих утюгах. Чтобы пробки навылет.

Спросить бы их:

– Несговорчивые вы наши! К психиатру не обращались?

Откликнется Душенькин:

– Мы и есть психиатры.

Откликнется Бездушенькин:

– Психи – тоже мы. Отсидели свое. Кто где.

Уходят.

Перекликаются.

– Невообразимые! Где вы?

– Мы тут!

– Непостижимые?

– Тоже тут!

– Спрос на вас есть?

– Спроса на нас нет.

– Что так, неповторимые?..

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее