Глава восьмая

Призывал несравненный автор с первых своих страниц: «…позаботьтесь также о том, чтобы, читая вашу повесть, меланхолик рассмеялся, весельчак стал еще веселее, простак не соскучился, разумный пришел в восторг от вашей выдумки, степенный не осудил ее…»

Подступает весна.

Теплеет ощутимо.

И они появляются в Приюте, несметные, при нужде кусачие.

Стоял на кухне электрический чайник из пластмассы; муравьишки резвились на нем, суматошные существа, но внутрь не забирались.

Чайник испортился, купили металлический, и началось!

Вода кипела – не притронуться, а они торопились наверх, обгоняя друг друга и обжигая лапки, залезали внутрь, словно притянутые, и приходилось выливать содержимое, в котором черным черно от самоубийц.

Жизнь, что ли, невыносимая?

Еды нехватка?

Или приносили себя в жертву Молоху, который подрагивал от ярости и выдыхал огнедышащие пары?

К лету объявились исхудалые чужаки, в отличие от упитанных старожилов, зашустрили в поисках пропитания. Сметали мелкоту со столов, сдували с тарелок и чашек, и враз они исчезли, те и эти – простор для домысла.

Где-то там, под плитами пола, шли, не иначе, баталии за кухонное довольствие, которые вершили по велению желудка. Там, под плитами, в плен не брали, раненых добивая без жалости, победителю на прокорм.

Неделю не показывались, две, бросив силы на разгром врага, – и наконец возникли упитанные, одни упитанные, значит, осилили чужаков.

Горе вам, исхудалые! Пепел на голову, мешковину на тело, рыдания неутешные – у поверженных свои ритуалы.

Победителям – напротив – арки триумфальные.

Венки лавровые.

Фанфары под перезвон регалий.

Отпраздновали, должно быть, триумф, поняли, что и они чего-то стоят, а потому перестали влезать на чайник, чтобы сгинуть в кипящей лаве. Так, кой-какие ипохондрики, которых ничем не проймешь, но они не в счет.

Спросил бы Пинчик, пробудившись поутру:

– Сколько же надо побед, чтобы излечить от уныния? Кому это решать, скажи, Дан?..

А затаившийся в укрытии муравьишка-затворник, потребный лишь на съедение, вычитывает из анналов прошлого: «Прославлять себя победой – значит, радоваться убийству. Победу следует отмечать похоронной процессией».

Катится коляска при свете дня.

Шагают приуставшие путники.

Где они, передышки на их пути? Нет, и не предвидятся.

Газон на пути. Укрытие под ветвями. Вечный дезертир – убогим созданием, слаб и немощен, обшарпан и замызган.

Рвань на теле. Башмаки на босу ногу. Миска для подношений с огурцом, который надкусан.

Кто ж на такого позарится? Какая армия?

Палец из башмака лезет наружу. На пальце торчит колючка.

– Дыра… – горюет. – Опять дыра…

Духи – взвиваясь над головами:

– Опасения его – не умещаются в теле…

– Палец идет в рост и рвется наружу…

Подтверждает горестно:

– Знак подает. Обличье пора менять. Места укрытия.

Вытаскивает колючку.

На лице скорбь.

– Возьмем для примера царя. Которого не берут на войну. А эти – утрамбуют без жалости… Что станет с детьми моими?

Сёма – устраняя неясности:

– Какие у него дети? Где они? Дезертир – он и в семье дезертир…

Далия – сочувствуя:

– Оставался бы в Приюте. Кто там найдет?

– Зажился у них. Отъелся и отоспался, неусыпность теряя.

– Тут хоть подают?

– Подают, – кивает на огурец. – Продуктами. Когда свежими, когда малосольными.

Кусает без интереса, выговаривает под каждый глоток:

– Перед вами страдалец, меченый от рождения... Грома опасаюсь, окрика, детских хлопушек. Мочусь при задержании, о чем справка имеется, со многими печатями…

Возражают резонно:

– Ежели мочишься, кто ж тебя в казарму определит?

– А вдруг вылечат… Нельзя знать заранее.

Сёма Воробейчик – свысока:

– Этому страдальцу нечем похвастаться.

Думает.

Перебирает варианты.

– Ну почему же… Столько прожил – и ни разу не погибал.

Дышит слабо.

Холодеет на ощупь.

Сучит ногой, словно на бегу, чтобы не отловили, не поставили под ружье – отдать душу первому встречному, кто вознамерится ее забрать. Раненый еще до сражения, убитый до выстрела в непрерывном умирании: пропадающему пропадать.

И не прикинуться жучком, лапки поверху, чтоб не тронули.

Клыки не обнажить. Когти.

А ему…

Ему бы в мечтаниях островок по душе, приличного качества, еще лучше – блуждающий по волнам.

Без населения. Бойцов-командиров. Танков с пушками. Колючей проволоки. Чтобы кокосы на нем. Папайя. Лимоны с апельсинами.

– Где ты такой возьмешь? Все острова давно под ружьем.

– А если… А вдруг… Сотворится трясение на дне океана, воздвигнется часть суши, со всех сторон окруженная водой. Моя, только моя суша. С флагом-гербом-гимном – не подступись.

Пожелает – провозгласит монархию.

Разохотится – станет членом ООН, а то и Совета безопасности.

Вето накладывать.

Договора заключать о ненападении, со всеми сразу.

Нефть отыскивать. Драгоценные металлы…

Управлять государством – кто бы не пожелал? У дезертира иной интерес.

– В нашем роду никто не дотянул до старости. Прадеда посекли саблями, деда порешили газами, папашу устранили прямой наводкой – на погостах не отыщешь. Первым, может, помру своей смертью. На том острове…

Сёма Воробейчик – поигрывая битой.

Сёма – досылающий патроны в канал ствола:

– Этого мы не допустим. Это нам не впервой…

Насилие – доступно каждому.

Несложное в исполнении, избытка умственных усилий не требуя.

– Не надо мне грозить. В испуге готов на многое, за себя не отвечая. По той же справке, с теми же печатями.

Советуют:

– Пошли лучше с нами.

Прикидывает:

– Вас много. Вы приметливы.

Один выход – скрытником на потаённой тропе. Объектом неопознанным. Бочком, бочком – и в укрытие.

Ветками себя завалить. Буреломом.

Тень бы еще не отбрасывать, затаившись и пережидая.

– Что пережидать будешь?

– Жизнь. Ее, матушку…

А они снова в пути.

Дан.

Далия.

Пинчик.

Сёма – в затаенном мечтании:

– Мне бы медаль. Хоть какую… За боевые доблести.

Пинчик:

– А мне… Закоулок крохотный. Тупичок. Имени Шмуэля Пинчика.

– Нет для тебя закоулка. И тупичка нет. Разобраны по чинам, по званиям.

Духи – которые на подхвате:

– Ну почему же…

– Для хорошего знакомого…

– Есть у нас на примете…

– Проходной двор имени Санчо Пинчика…

Автору жаль его, такого бесхитростного.

Отлить в металле, высечь из мрамора, изобразить на полотне в назидание потомкам.

– Я бы увековечил, – обещает автор. – На могильной плите. «Он подвигов не совершал, но он погиб, идя на подвиг. Шмуэль Пинчик, сын Залмана. Каллиграф-графолог».

Ему бы услышать. Руку пожать с придыханием:

– Как великодушно, автор!

Где там…

Так уж досадно! Так уж!

А Сёма Воробейчик, к ратным подвигам устремленный…

Сёма – осаждающий города, которым прорасти травой:

– Летели на задание. По тылам врага. Самолет подбили, мотор отказал, стали падать. Народу внутри битком: пробьешься к люку – жив будешь. Мы пробились. Раскрыли парашюты. Бабахин, Бабихин и я…

Шаг печатает.

Проговаривает из копилки древности:

– Бросай солдата в такое место, откуда нет выхода. Драться будет – до последнего.

Автор – из той же копилки, задором обуреваем:

– Чем хитрее, тем выигрышнее. Будь сначала, как невинная девушка, и противник откроет свои ворота. Будь потом как вырвавшийся заяц, и ты в его владениях.

Не возродит ли Сёма боевой клич: «Встаньте и овладейте той землей»? Ибо поле, удобренное кровью, приносит необычайно сочные плоды на отраду земледельцу и его детям.

Этот – за спиной автора, хватаясь, должно быть, за голову:

– Что ты себе позволяешь? Кого выпустил в мир на всеобщее оскудение? Сёму-брадобрея, который волосы из ушей выстригал. Чтобы война сделала невидной его никудышность.

И в рыданиях:

– Откуда столько зла, народы? На бесконечные ваши баталии?..

Даже духи, на что уж воинственны, и те – остерегая всякого:

Помни, что весьма нелепо
Обладать стеклянной крышей
И хватать с земли булыги,
Чтобы их кидать в соседа.

Но Сёма – с подкупающей прямотой:

– Хорошо бы солдатам в сапог, под пятку – по малому камушку, чтоб злобели сверх меры. Чем злее, тем победнее.

А по улице…

Мимо прохожего люда…

Везут мусорный бак для опорожнения.

И на боку его – каждому напоказ – уносится в необозримые дали:

Пинчик.

Пинчик.

Пинчик.

Охает, потрясенный.

– Это не я… Рука не моя…

Торопится с разъяснением:

– По почерку видно… Ленив и бездеятелен. Скрытен и обидчив. Разве я таков, Дан?..

Мужчина навстречу.

Тощий. Хилый. Несуразный телом и разумом.

Доругиваясь сам с собой:

– Не ублажил… И эту не ублажил… Всякой, всякой нежелателен!

Дрожание рук.

Дрожание голоса.

– Где они, прижитые от меня дети? Нет их. Где они, удачи, достойные упоминания? Тоже не для меня…

Мужчина страдает.

У мужчины жизнь не заладилась.

И Дан – в обращении утешителен:

– Соблаговолите сообщить, незнакомец, кто вы таков, дабы обхождение с вами подобало вашим достоинствам.

Слова его кратки, вздохи обильны:

– Незапланированное творение, вот кто. Зачатое по недосмотру.

– Чем занимаетесь, незапланированное творение?

– Заполнением пространства. Не более того.

– Давно это у вас?

– С мамкиных, почитай, причитаний. «В мире так тесно, зачем еще этот?..»

И с новой силой:

– Часами выстаивать у зеркала. Решимость выискивать во взоре. Игру желваков… Не способен я! Ни к чему!

Путники призадумались.

Не им ли протягивать руку падающим, помогать обездоленных?

Пинчик – с сочувствием к незнакомцу:

– У вас получится. Непременно. Свистеть, к примеру, в два пальца.

Возражает:

– Это не считается.

– Пускать кольца при курении. Кольцо в кольце.

– И это не считается.

Взвизгом, в надрыве души – жалок и незадачлив:

– Всё! Всё не считается!..

Дан – оглядывая его:

– Вот человек, блистающий убожеством. Которым можно гордиться.

Как споткнулся:

– Это я смогу? Вы полагаете?..

– Почему бы и нет?

Топчется перед коляской.

– Куда направляетесь?

– Путь наш в прогалы бытия, в раздвинутость стен и распахнутость сердец.

Мужчина – в размышлениях:

– В прогалы… Это считается?

– Еще как.

– И у меня будет считаться?

– И у тебя.

Застенчиво:

– Нельзя ли с попутным ветром? Под надутыми парусами? Хотелось бы под надутыми…

Это уж как пойдет.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее