ЗАСТИГНУТЫЕ ВРАСПЛОХ

«…странствующий рыцарь – это, знаете ли, сестрица, такая штука! Только сейчас его избили – не успеешь оглянуться, как он уже император…»

Мигель де Сервантес Сааведра

Глава девятая

Далее на пути не оказалось ничего примечательного, о чем надлежало бы упомянуть.

Разве что об этом…

Лежит под забором мужичок-крепыш. Ноги раскинул. Проход загородил.

Табличка под боком: «Не наступите. Сам проснусь».

Стоят. Ждут.

«Можно сказать, что плохим плащом частенько укрывается хороший пьяница…», – приоткрывает хулиганистый глаз:

– Пешеходы, вы откуда? Пешеходы, вы куда?..

Приоткрывает другой.

Щурится на солнышко, почесывает живот, улыбчив и участлив на пределе возможностей, которые невелики.

– Какие затруднения?

– Нет затруднений, – отвечают.

– Значит будут.

Хохочет, как изгиляется.

Грудь нараспашку. Треух набок. И знак проглядывает на лбу, словно на меченой карте.

– Перед вами – Джи-пи-эс. Навигатор, пути указывающий.

Вскочил.

Поддернул штаны.

Руки коротки. Ноги голенасты. Брюшко сытенькое, как насосался.

– Куда собрались, если не секрет?

– Я на войну, – сообщает Сёма-десантник, – а они туда, где не стыдно концы отдать.

– Ах! – восхищается. – Ах-ах! Обожаю нелепости. Ваша – седьмая на сегодня. Но без меня вам не дойти.

А сам уже шагает впереди всех.

Кривоног, на тело волосат, излучая дружелюбие и внушая опасения, которых не избежать.

– Я приведу. Я покажу. Налево… Через триста метров направо… Теперь прямо…

– Это я! – кричит автор. – Я для вас навигатор! Мой замысел!..

Хоть бы кто обернулся.

Пинчик:

– Куда он уводит, Дан?

Мужичок – липуч и пакостлив:

– Туда, где корова непослушна доярке. Борозда – пахарю. Ключ – замку. Собака – хозяину. Где вино скисшее. Пирог очерствелый. Объятия разомкнутые. Где весна переходит в зиму, а тепла не дождаться…

По тропе.

Потом по другой.

Юрко. Членистоного. По-паучьи увёртливо, с пути совращая.

– Налево… Теперь вперед… Теперь некуда…

Слинял, как не было.

И пока они размышляют, что предпринять, приведем строчки из романа, оцененного повсеместно: «Тут он приблизился к тому месту, где скрещивались четыре дороги, и воображению его тотчас представились странствующие рыцари, имевшие обыкновение останавливаться на распутье и размышлять о том, по какой дороге ехать…»

Перепутье.

Стрелки на все стороны.

Надписи, указывающие путь.

«К исполнению желаний? Поверните направо».

«Врастать в человечество? Вам налево».

«Обомлеть впору? Прямо и прямо».

Пинчик – в беспокойствах:

– Всё вокруг на что-то указывает, а нам без понимания. Жили же люди, когда путь не разделялся на тропы…

Где они, устраняющие колебания? Кто они?

Дан – неумолимо:

– Нам направо.

Шагают дружно.

Без прекословия.

Духи – в сладостном предвкушении. Отпадая по одному:

– Пускай исполняют…

– Что задумали…

– А нам прямо…

– Прямо и прямо…

– Там и обомлеем…

Двигаются дальше

По тропе случайностей.

Беззащитные у каждого поворота, где всякое ожидаемо.

Тот, у которого ничего не получалось, шагает гордо, размашисто, взглядывает на мир поверху, ибо одна крайность без задержки обращается в другую.

День утекает к закату.

Луна на подходе.

Батарея у коляски скисла, мотор дает перебои.

– Пинчик!

– Я тут, Дан.

– Улавливаешь ли ты неслышные призывы о помощи?

– Нет, Дан, не улавливаю.

– Пространства взывают к нам.

Тормозит внезапно на возвышении.

Все встают.

Даже Сёма ногу приставляет к ноге.

Оглядывают пустырь понизу, всеми покинутый, сумрачен и непригляден, в ожидании дождей, которые запаздывают на годы.

Где колючки взамен посевов, корни наружу от давних произрастаний, тягостный дух оскудения, словно не было прежде травяного покрова, буйства водяных потоков, игристой капели на цветущей поляне. Как прошли вражеские орды, порубили леса, порушили города, потоптали нивы, чтобы зарастало в разорении.

Завязи не раскрыться, самой малой, одаряя цветением.

Былинке не пробиться наружу.

Ростку завалящему.

Стылое светило. Облачко истаивает без пользы. Одичалая почва – не пропахать вовек! Где земля не родит, изверившись в надеждах, скорчившись в глухоте запустения, не ожидая от себя ничего путного.

А из-за спины – поддразнивая:

– Пустырь! Кому интересен твой пустырь?.. Вплёл бы в сюжет плутни вдовы Потрафиры к утехе читателя, или Рыцаря Солнца, которого заманили в ловушку, поставили клистир из ледяной воды с песком, и он чуть не отправился по пути предков.

– Что ты выдумываешь?

– Это ты выдумываешь, а я пользуюсь проверенными источниками.

– Не слишком ли ты начитанный у меня?

– Нет, – отвечает. – Не слишком.

Пинчик – птенцом неоперившимся, выпавшим из гнезда.

Которого укладываешь на ладонь, ощущая биение пугливого сердечка.

– Здесь ноги изранишь, Дан. Прежде, чем дойдешь. В то место и к тем людям…

Ему бы покойно, необременительно в годы свои, – недаром мама выговаривала с тревогой: «Ты не драчлив у меня, Шмуэль Пинчик. Тебе не порвать рубаху в ярости, кулаком не ответить на кулак». – «Что делать, мама. Податлив и уступчив от рождения. Как был Пинчик, так Пинчиком и умру». – «Это меня и беспокоит, сын мой».

А Дан – руку протягивая вперед:

– Перед нами пространство, где нет и следа проживания. Будто не разжигали костры прежде выбывшие поколения, не усаживались за скудную трапезу и доверительные беседы, но мы…

Бледность лица подтверждает значительность момента.

– …придадим значимость этому месту.

И – по примеру незабвенного рыцаря:

– Здесь, друзья мои, руки по локоть запустим в приключения!

Тот, у которого ничего не получалось, – с завистью-удивлением:

– Где он берет неукротимость, этот старик? Ну, где?

– Нигде не берет, – отвечает Сёма. – Мне ли не знать? Такого бьешь, а он поднимается. Приканчиваешь, а он жив.

Тут и приключилось то, чему непременно следовало приключиться.

Дан взволновался.

Потерял управление.

Коляска понеслась по крутизне, подскакивая на колдобинах.

Валится на бок, сигналы подавая, а он распластался на колючках лицом к небу, тих и задумчив.

Кому открыться? Кому поверить свои сомнения?

– Неопознанное тревожит, Господи. Есть ли оно, то место, достойное пребывания? Где они, те люди, с умом и сердцем, к которым устремления наши, – не подскажешь, Господи?..

Замолкает – не возжелать большего.

Прикладывает ладонь ковшиком к уху, чтобы выслушать со вниманием, – набегают, поднимают на ноги, усаживают в коляску, бережно скатывают на ровное место.

Пинчик – мельтешась вокруг:

– Сидели бы лучше дома! Когда от спотыкания и падения… Кроме перелома костей… Ничего произойти не может…

А старец – будто нипочем:

– Пора бы и перекусить.

Остановка на пустыре.

Звезда заката.

Привал после пережитых беспокойств.

Рюкзачок у Пинчика – неприметный, но вместительный. Выкладывает с извинениями за скудость:

– Это, конечно, не бычок на вертеле, приправленный пряностями, но тем не менее. Тем не менее…

Соль. Сыр и яйца. Маслины для аппетита. Пяток луковиц. А также нож, котелок, чай для заварки: Пинчик – мужчина запасливый.

Далия расстилает косынку, наводит порядок.

Дан – с явным интересом:

– Она режет хлеб…

– Режет, – подтверждает Пинчик.

– Как мама моя. Прижимая к груди…

Расселись вокруг.

Принялись закусывать в мире-согласии, и Сёма вместе со всеми, сберегая в мешке солдатский запас. Недаром утверждал Санчо Панса, самый говорливый оруженосец на свете: «С хлебушком нипочем и горюшко». Или: «Рыбки захочешь – штаны замочишь».

Автор – взывая с отдаления:

– Тоже люблю на природе. Расстелить газету, порезать на ней колбаску.

Голосок – в редком единодушии:

– Краюху переломить, луковицу добавить…

Допросишься у них.

«Ночь была довольно темная; луна, правда, взошла, однако ж находилась не на таком месте, откуда ее смогли бы увидеть…», а Сёма уже костер проворит из сухих стеблей.

Ветви притащил. Корни. Доску с дальнего косогора, ощетинившуюся гвоздями. Прочую древесную шелуху.

Сбегал куда-то с котелком, принес воду.

Сидят вокруг. Сумерничают. Смотрят на огонь.

Ночь впереди.

Костерок постреливает искрами.

Дымком оплетает.

В котелке закипает вода.

– Шуршит что-то. Шелестит за спиной…

– Кому тут шелестеть?..

Ветры неспешные.

Светлячок заблудший.

Час созрел для откровений, притягивая истосковавшиеся души, и зовы призывные, неприкаянные – чешуекрылыми на огонь.

Из каких веков-пустошей, от чьих непроявленных страхов?

Шепоток перекрывает шепоток – только вслушайся:

– …стылые мы. Жалкие пред всеми и обделенные...

Вздохи тяжкие.

Шевеления.

– …тяжко нам на путях неведомых…

– …и по ночам не спим в бедственном своем положении, не зная, что принесет с собой завтрашний день…

– …где же? Где они, те края, под каким светилом, когда смерть пасовала перед жизнью?..

…чтобы приговор о казни везли медленно, а помилование во весь опор?..

И умолкают, пропадая.

Из тьмы во тьму.

По пустырям вселенной, недосказанностью полны, словом неслышимым, стоном задавленным…

Вот и луна на подъеме – огромным, пугающе золоченым блюдом. Чтобы выкатиться над головами и поскучнеть в надоедливом кружении.

Припозднились за разговорами.

Стали укладываться на покой.

Сёма Воробейчик – в сытости-благодушии:

– Шли на задание. По тылам врага. Бабахин, Бабихин да я. Девочек прихватили, чтоб веселее. Они нам еду готовили. Постель грели по надобности. Часовых завлекали телодвижением, пока мы подползали…

(Про девочек позаимствовано из той самой книги, с одной из ее страниц. «Через нашу деревню проходил полк солдат и увел с собой трех девок… Может, они еще вернутся, и замуж их все-таки возьмут, хотя они с грешком…» Или, как говорено: «Я ребенка донашиваю, а ты с меня девичества спрашиваешь?»)

Ветер утих.

Звезды перемигиваются.

Тени в дремоте до утра.

Укладывается на покой бывший десантник, сапоги не снимая, с битой в обнимку, чтоб под рукой была.

Мутны сны его, где неумолчная пальба, стрекот пулеметов и разрывы гранат, сотрясающих окрестности. А в просветах пушечного дыма – пышногрудые матроны, Сёме не в обхват, с дланями простертыми, обкусанными в вожделении ногтями, перекрывая грохот баталий:

– Проказник ты наш. Неутомимый-неутолимый. Вот бы превозмог. Вот бы теперь…

– Нечего, нечего, – отвечает во сне. – Дела, вон, не переделаны. Страны не отторгнуты.

– В самоволку, Сёмушка! Ради ознакомления телесного. Притомив-понежив…

– Истощаете меня, белотелые. А десантнику нужны силы, чтобы с побудкой – на врага…

Пинчик – он тоже заснул.

Посреди колючек, ужей и ящериц, уложив под голову рюкзачок, который заметно осунулся.

«…одним только, говорят люди, сон нехорош: есть в нем сходство со смертью, между спящим и мертвым разница невелика…», – а она уже тут, недремлющая его родительница. «Кто ты, лежащий на пустыре?» – «Твой сын, мама». – «Как ты дошел до этого, Санчо? Не пора ли остепениться? Детей завести. Внуков». – «Я осмелюсь. Осмелюсь, мама…»

Видится ему водное пространство – не одолеть.

И на том на берегу – силуэт желанный, сокровенности под прикрытием тканей.

Зазывно и маняще оттуда:

– Ты мой мужчина.

Восторг – проливной чашей:

– Ты моя женщина!..

«Погоди, пока обмелеет, сын мой». – «Я взлечу. Взлечу, мама…»

И вот он уже в полете, дыхание затаив, лишь бы не спугнуть.

– Осмелился! Я осмелился!..

Понизу вода. Впереди та, что выглядывает его без особого на то волнения, привыкшая, должно быть, к летунам.

– Ах, какой одомашненный мужчинка!..

Кому сны-утешители, кому безутешные: не одолеть преграду, не поворотить назад, разве что приводниться в унынии, – и женщина удаляется, огорчением во сне…

Этот доверчивый и бесхитростный Пинчик, что радуется всякой находке, будь то оброненное слово или собачонка на пути, – автору по душе.

И подарком от сочинителя, заманившего его в гиблое место, – самолет в ночных видениях.

Оранжевой струей под облаками:

Пинчик… Пинчик… Пинчик…

Крупнее крупного, приметно и убедительно, чтобы каждый задрал голову и возрадовался.

Катер затем – на ленивой волне.

След оставляя узорчатый:

Пинчик… Пинчик… Пинчик…

Бедуин в пустыне.

Выводя в сомнениях на сыпучих песках, пока не сдуло ветром:

Пинчик?.. Пинчик?.. Пинчик?..

Эскимос на охоте.

Нартами по вечной мерзлоте:

Пинчик… Пинчик…

Пик его имени.

Кратер.

Астероид.

Малая планета.

И в Гималаях, на вершине Джомолунгма, выше уж некуда:

Пинчик…

Пинчик…

Пинчик…

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее