Глава десятая

День на переломе.

Луна укатилась – не углядеть.

Ветерок пошумел и притих.

Все прикорнули, кто как, лишь они под звездами, «среди безмолвья ночи тихокрылой».

– Отец велосипед надумал купить. Двухколесный. Мать сказала: от велосипеда ноги у ребенка станут кривые. Пусть кривые, хохотал, зато сильные. Позвали меня: как тебе больше нравится? Сильные, но кривые, или слабые, но прямые. Подумала: и так, и так хорошо…

Звезда с неба упала.

За ней другая.

– Он и не болел даже, заснул – не проснулся… Мать сказала: ушел на небо. И не вернется? И не вернется… Дала конфеты, которые он принес. Ешь, велела. Не хочу. Ешь!.. Вкусные были конфеты, с орешками. Ела их и ревела… Спишь?

– Нет.

– Без отца бедно жили. Даже игрушек не было. Девчонки к себе не подпускали, я у них кукол утаскивала… Смешно, да?

– Не смешно.

Берет за руку. Держит – не отпускает.

«Что ты ко мне пристала?» – «Не пристала. Пристыла. В лучшие свои дни…»

Тишина вокруг.

Лишь угли потрескивают в костре.

– Отца нет, но за столом хранили его место. Ставили тарелку, ложку с вилкой, накладывали еду…

Молчит.

Он молчит.

– Тебе тоже буду ставить.

Торопливо:

– Но это не скоро, не скоро!..

Дерзкая, неотступная – слеза на пути к пролитию.

Сказал бы неотразимый кабальеро, тяжко вздохнув: «Неужели же я такой несчастный, что ни одна девушка при виде меня не может не влюбиться?..», – спрашивает вдруг его:

– Плачешь порой?

– Нет.

– А хочется?

Признание достается с трудом:

– Бывает.

– Я… За тебя поплачу. Скажи только – когда.

Вздыхает.

Думает о своем.

– Отец – тоже не выплакался. Не успел…

Лицом к лицу.

Блики угольков в зрачках.

Мрак притихший.

«Кто не сумел воспользоваться счастьем, когда само в руки давалось, тот пусть, мол, не сетует, коли оно прошло мимо…»

– Радуюсь, что дождался меня. В мои побывал годы.

В ужасе:

– Не вышла бы тогда? Продышаться. С подносом...

Не может успокоиться.

– Я хорошая, Дан. Не очень плохая. Разве виновата, что липнут? Сколько у меня их было: одних растеряла, других подруги покрали… Раньше думала – встречу, полюблю, вычерпаю себя до донышка. Теперь засомневалась: что у меня есть? На этом донышке?..

И вдруг:

– Расскажи про жену свою.

Не отвечает.

– Чего затих?

А он медленно, медленно.

Слово роняя за словом:

– Зима. Сугробы. Только повстречались. «Иди, – сказала. – За мной…»

Молчит.

Она не торопит.

– Шла первой. Проваливалась по колено. Я за ней. След в след. Белка глядела из дупла. Не пряталась… «Вот, – сказала. – Мы с ней приятели». Улыбнулась, как засветилась: «Теперь и ты с нами…»

– Скажи еще.

– Всю жизнь… След во след… Посуху. По грязи. Будто одни на земле.

Сглатывает комок в горле.

– Ты хорошо слушаешь…

Молчит.

Она молчит.

– Хотелось ее огородить… Чтоб не обидели. Бесстыдством своим. Тупостью…

– Меня не надо огораживать.

Соглашается не сразу:

– Тебя не надо…

– Приходит во снах?

– Редко. Как выжгло изнутри… Ее нет, а я живу.

Дыхание его – стесненное, с высвистом.

Дыхание ее – неслышное.

Он знает, чего она ждет. Она знает.

– Я щедрая, Дан…

Тише.

Совсем тихо:

– Допусти до себя…

«Когда знатные женщины или же скромные девицы поступаются своей честью и позволяют своим устам переходить всякие границы приличия… это означает, что они доведены до крайности…», – но слово уже сказано.

Оброненное.

Которое не вернуть обратно.

– Допусти до себя...

Радость стучится, Дан, нежданная радость, позволь ей войти.

Костер притухает.

Лиц не разглядеть.

Ночь – не выдай их.

Тьма – прикрой.

Тишь по округе, крови приток, «ибо в первых движениях чувства люди не вольны…»

Горячечно:

– Живи. Просто живи. И всё…

Смело может Дульсинея,
Дева, соком налитая,
Похвалиться, что смирила
Зверя лютого и барса…

Духи – снова тут, наскоро обомлевшие на стороне:

– У старого человека сил маловато…

– Нежности зато много…

– Рук касания…

– По телу, как по душе…

– За то их и любят. Старых человеков…

«В самую глухую полночь, а, может быть, и не в самую…» уловил не ухом – прохладой тела, как встала она и ушла, бесшумно ступая.

Ночь бесконечна, выдохи ее, но Дан не спит в одиноком бдении.

Кто, повествуя об этом, может сдержать волнение? Не повторить ли сетования Рыцаря Леса, где пребудет восторг обласканного и тоска отвергнутого, чтобы эхо вторило с расстояния, росой увлажненное?

О, приди, моя сеньора,
Разделить мою печаль!
Или ты о ней не знаешь,
Иль тебе меня не жаль?..

В веянии тихом, к звезде предрассветной проплыли на юг перелетные облака.

Легкие, пушистые, взбитым невесомым пухом.

Синева ночи утекла за край леса. Небо выказало себя: чистое, промытое, розоватое по окоёму.

Открылись родники росы.

Опали на лоб, на щеки, словно мама притронулась губами: «Вставай, Санчо. Зарю проспишь...»

Приподнимает голову.

И сразу:

– Далия? Где она?..

Догадываясь:

– Я с тобой, Дан. Что бы ни было, я с тобой.

– Ты… – соглашается. – Ты со мной.

Духи – в унылой жалости:

– Что вы хотите…

– Далия…

– Это же Далия…

А самый велеречивый из всех – в душевном порыве:

– Ненавистницей прекрасной прямо в сердце он пронзен...

Притулились у вечернего костерка.

Ветерок пошевеливает пепел и опадает в томлении.

Пинчик – в страданиях за друга:

– Одним дается, у других отнимается, – как же так, Дан?..

Что делал Роландо, обнаружив измену обворожительной Анжелики, дамы его сердца? Разрывал на себе одежды. С корнем вырывал деревья. Бился головой о скалы. Мутил воду прозрачных ручьев.

Молвит Дан, одолевая терзания:

– Взгляни, друг мой! Мы провели ночь среди отчаявшегося пространства, и оно обрело свое назначение. Трава пробьется среди колючек, родничок малыми каплями, прострекочет цикада, бабочка прилетит на разведку, за ней пчела. Прольются воды. Путник тропу протопчет. Станут насаждать и взращивать к радости поселян.

– Здесь мы останемся, Дан? Неужели здесь? До конца дней наших?..

– Нет, друг мой. Там, где печаль, не следует уходить из жизни. Открывай двери, Пинчик!

– Нет дверей, Дан.

– Для других нет, для нас – есть.

«А между тем на небе всё ярче разгоралась заря, радостная и смеющаяся…», – и пробудился Сёма, хватаясь за биту:

– Вы-ху-холь!.. Где коляска, Дан?

Нет Далии.

Нет коляски.

Укатила потихоньку, чтобы не шуметь. Сгинула – похитителем в ночи.

Пробуждается тот, у которого ничего не получалось.

– Я передумал. Передумал я… Возвращаюсь. В прежнее свое состояние. Когда ко всему не годен.

– Можно же этим гордиться.

– Все гордятся, кто чем. Гордых вокруг – навалом. Уж лучше по-старому.

Завывает – примериваясь:

– Не способен. Ни к чему! Я тот, который не способен!..

Станут его утешать.

Насоветуют со всех сторон:

– Ты сумеешь. Это ты сумеешь. Стоять на красный свет, переходить на зеленый.

Возразит с восторгом:

– Это не считается.

– Входить в автобус с передней площадки, выходить с задней.

– И это не считается!

– Уступать место старикам и детям.

Взвизгом, ликующе:

– Всё! Всё не счи-та-ется!..

Сёма встает, закидывает мешок на спину.

На ногах сапоги, ваксой напитанные, дождавшиеся команды «Шагом марш!».

– Пойду, пожалуй, и я. Войну отыскивать.

Убивать – этому тоже учат. Ставят отметки. Оставляют на второй год.

Вы слышите?

Неужто не слышите?

Мелодии гибнущих пространств и клич Сёмы-отличника:

– Народы! Доспели, наконец?.. Иду на вы!

Остаются у пепелища Дан и Пинчик.

Молчат.

Вздыхают.

Духи – провисая над ними, тянут заунывно:

– Ой-вай-вой…

– Пришел кот и загрыз козленка…

– Пришел пес и укусил кота…

– Пришла палка и наказала пса…

– Пришел огонь и испепелил палку…

– Плохо…

– Так уж плохо…

Пауза затягивается.

Сюжет провисает без движения.

Тот, который за спиной, – поддразнивая:

– Нет ли у тебя запасной коляски?

– Нет, – отвечаю решительно. – Другой нет.

Пусть выкручиваются, как могут.

– Уж больно ты строг, сочинитель.

– Ты у нас добренький. Кого тут жалеть?

– Всех. Буду жалеть всех.

– При чем тут все?

– Всех, кого обидят.

– Но ведь они не…

– Всех.

– Они не…

– Всех.

– Они…

– Всех. Буду жалеть всех. Или никого.

Возразить не успеваю.

Мчится с холма коляска.

Гудит победно.

Прокручивается вокруг пепелища, лихо тормозит.

– Грузовик остановила. Среди ночи. В таком платье – кто хочешь отвезет. Куда хочешь…

Ребенок в коляске. Строгий. Лобастый. В голубой рубашонке.

Ножки голенькие. Шейка тоненькая. Волос легкий. Тень от ресниц на щеке. Синь в глазах.

– Сыночка привезла. Мамкину радость. Зарядила заодно батарею.

Смотрит на них.

– Вы чего?

– Мы ничего, – отвечает Дан.

– Мы ничего, – отвечает Пинчик.

Усаживает Дана в коляску.

Пледом покрывает ноги.

Малыша – к нему на колени.

– Задание меняется. Найти то место и тех людей, в котором и возле которых не стыдно жить. Жить – не умирать. Понятно?

– Понятно.

– Тогда в путь.

Что скажешь на это, автор?

Ожидал подобного от своих созданий?

Надо же! Уйти в мир вымыслов, где ты властитель, захлопнуть за собой створки, а эти уже там, в непотребстве намерений.

И голосок за спиной – не укроешься:

– Давай, наконец, потолкуем. Сядем на балконе, посумерничаем к завершению дня. Когда жара позади, и солнце уходит за горы.

Вот вино на столе. Легкое. Охлажденное. Виноград к нему. Первый виноград этого сезона. Вот печенье. Хрустящее. Рассыпчатое. На любителя.

Это не обед на много блюд, от которого грузнеешь.

Разговоры иные за бокалом вина.

– Какие с тобой разговоры?

Он не унимается.

– Помыслы твои незатейливы, любезный мой. Сюжет переменчив. Подумал бы о своих героях, каково им?

– Чего они своевольничают, эти герои? Утягивают неизвестно куда, а читатель потом скажет: «Ну и наворотил борзописец!..»

Выпить вина.

Похрустеть печеньем.

Это он любит.

– Персонажи – у них свое понимание. Загнать под обложку, когда непродуманного завалы, поучать и указывать, – я бы с ними сбежал. Хоть куда.

Пьем вино.

Дружно хрустим печеньем.

– Ты тоже персонаж, друг мой. Под своей обложкой. Они для тебя, ты для других.

– Мы, – поправляю. – Мы с тобой.

А они…

В этот миг…

Что с ними?..

Голосок – которого и вином не утолить:

– Не хотел говорить, но скажу. Я скажу. Нерв. Должен быть нерв. Ярость и нежность. Простота и величие. А что у тебя? Что у тебя?..

Продолжая – без малейшего послабления:

– Ты не писатель, друг мой. Ты – придумщик. Вот и сочиняй свои сказы, не лезь в мудрствования, тебе это не идет. И не утешай себя: «Еще напишу главную свою книгу». Как женщина‚ которая бы сказала: «Еще рожу главного своего ребенка...»

– Это я уже написал, – говорю. – Про главного ребенка. Даже напечатал.

– Так что? Напомнить не грех.

Предлагает вдруг:

– Почему бы нам не поменяться? Будешь теперь за спиной, а я спереди. Самая пора.

Вино заканчивается.

Виноград.

Конец и беседе – на балконе, к завершению дня.

– Впрочем, – говорит. – Умолкаю. Посмотрим со стороны, что они натворят, твои герои.

– Посмотрим, – говорю.

Об этом в следующей главе.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее