ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ

Глава двенадцатая

1

В незнании теплится уголек боязни, в надежде – кислинка опасений.

Пройдены обжитые пространства.

Тропа дыбится, не укладываясь под ногами. Одолевают сомнения на пути – не отогнать.

Произойдет то, что произойдет. Иного не бывает.

А отовсюду уже стекаются на неслышный зов.

Догоняя и опережая. Поодиночке и гурьбой. Распаленные и взлохмаченные в погоне за несбывшимся, теряя остатки сил и достоинств.

Словно желая упредить. Что-то или кого-то.

– Это исход? Если исход, мы за вами…

Хватая за руки.

Обрывая пуговицы.

– Только пообещайте. Чтобы не по этапу. Не по этапу…

– И не сорок лет по пустыне. Не сорок…

Спасаясь от застарелого испуга…

Памяти-обличителя…

От друга, которому боязно довериться, обид-поношений…

Высматривая на бегу места покоя…

Души оторопелые, себя лишившиеся в себе. Непонятые и непринятые. Затерянные на путях своих, чтобы воспрянуть в дальних краях без глада и мора, угроз и кулачного засилья.

«Мне частенько приходилось слышать, что лучше на что-нибудь хорошее надеяться, чем иметь в руках что-нибудь дрянное…», – но кто-то остается позади. Кто-то неизменно остается, опасения укачивая в гамаках.

Пинчик – в беспокойствах о пропитании:

– Не прокормим столько…

– Прокормим, – отвечает Далия.

– Мама прокормит, – отвечает ребенок на коленях у старца.

2

Грохот заглушает их.

Барабаны и бубны. Трубы и сопелки. Пищалки со свиристелками. Дурни с колотушками – в жбаны, кастрюли, ночные посудины.

И объявляются смехотворцы в масках-личинах, гнусные обличьем, с воплями-взвизгами, будто вырвались на потеху бесноватые насмешники в одеждах глумления своего.

Пунцовые щеки. Кровавые губы. Колпаки с гремучими бубенцами.

Шабаш на Лысой горе.

Впереди Дьявол копыторогий. За ним Ангел о два крыла. Император с жестяной короной. Смазливая лакомка – губки пуговкой. Отвергнутый любовник. Воин с мечом подъятым. Палач с топором заострённым. Солдат с ружьем нацеленным…

А за ними…

Сколько их!

Паяц с метлой. Недоумок с клюкой. Немочь с костылем. Два недоноска, три исчадия, семеро перевертышей и редкозубая нежить.

Возглашают – беспутства ради, весельчаки и забавники:

– Мистерия для любопытствующих…

– «Действо о судилище Смерти»...

– Жуть до дрожи и смех до упаду…

В хороводе вокруг путников:

– Не будучи умны, за умников себя не выдаем…

– Не придирайтесь к вздору и не требуйте совершенства, – его вы не найдете…

– Комедианты всяческие старания приложат, и мы начинаем...

Ангел о два крыла:

Древеса, кусты, растенья,
Украшенья сей горы
В пышной роскоши цветенья,
Если вы ко мне добры,
Не отриньте песнопенья…

Воин с мечом подъятым:

Я ищу в темнице волю,
В четырех стенах простор,
Счастье в несчастливой доле,
В смерти жизнь, отраду в боли,
Неподкупность в том, кто вор…

Немочь с костылем:

Невозможного желаю,
А возможного лишен.

Смазливая лакомка – губки пуговкой:

И хотя мой нос приплюснут,
А мой рот слегка растянут,
Но зато зубов топазы
Создают мне облик райский…

Отвергнутый любовник – заламывая руки:

Что страшней, чем беспощадность?
            Хладность.
Что больней, чем мук вседневность?
           Ревность.
Что – горчайшая наука?
           Разлука…

Паяц с метлой:

Я в терзании моем
Рад уснуть последним сном,
И давно я стал бы прахом…

Недоумок с клюкой:

Но сжимает душу страхом
То, что сбудется потом.

Дьявол копыторогий – приостанавливая хоровод:

Смерть, повей своим дыханьем,
Подойдя неслышным шагом…

Солдат с ружьем нацеленным:

Чтобы жизнь не счёл я благом,
Наслаждаясь умираньем.

И объявляется Костлявая, не к добру помянутая.

В черном плаще до пят, крючконосая и колченогая.

Секач в руке.

Мольба и стоны – шлейфом за ней.

Произносит царственно:

Я – могучий бог, царящий
В небесах и на земле,
Над пучиной вод кипящей
И в бездонной адской мгле,
Сердце страхом леденящей…

Окружают ее.

Завороженные. Околдованные.

– Ваше окаянство…

– Почтили-удостоили…

– В нашем игрище-позорище…

Костлявая – прохаживаясь сановито:

– Птенец желторотый, старец седобородый – всякому мой закон. В башнях королей, в хижинах бедняков – ни умолить, ни отвергнуть.

Дьявол – в восторге:

– Ах ты, распотаскушка и распотаскушкина дочка, всё-то ей неможется!

А она – падкая на лесть:

– Ах ты, потаскун и потаскушкин сын, в самую точку попал!

Шустрит нежить возле нее.

Исчадия с недоносками.

Семеро перевертышей.

Костлявая – возвышаясь над всеми.

Взмахивая секачом:

– Месяц светит, мертвец едет… Вносите.

Входят Бабахин с Бабихиным.

Вносят Сёму Воробейчика, к армейской службе непригодного.

Спина гнутая. Ноги калечные. Глаз не на месте.

Медаль зато на мундире.

Две медали.

Бабахин с Бабихиным – укладывая на землю:

– Сёма. Боевой товарищ, в походах испытанный.

Смахивают редкую слезу.

– Дело наше какое? Дело наше служилое. Сговорились мост взорвать, хоть где, хоть какой. Чтоб сноровку не растерять…

Смахивают другую.

– Заложили заряд. С фитилем, как положено. А с неба моросит. Темень. Решили соснуть под мостом пару часов, чтоб на обратном пути не мокнуть. Тогда и подорвем…

Вздыхают дружно.

Дружно прочищают носы.

– Просыпаемся – дождя нет, моста тоже нет. Над нами луна, звезды, и друг наш израненный...

Сёма – из остатков сил:

– Это я… Я, ребята... Цигарку не затушил. Она фитиль и подожгла…

Костлявая:

– Отстрелялся ваш Сёма.

Бабахин с Бабихиным – затягиваясь на полсигареты:

– Вы-ху-холь…

Уносят Сёму-десантника, Сёму Воробейчика, без которого и война – не война.

– Передайте нашим… Мост подорван. Задание выполнено...

Смерть – разглядывая старца в коляске:

– Хиловат ты, братец. Никудышен. Зажился на земле…

Себе – с укором:

– Ая-яй! Недоглядела, мать. Промашка вышла. Недосмотр с оплошкой. Поправимо, дед, это поправимо…

Покидает их величаво.

– Увеселите меня.

Шуты следом – сбрасывая хари-личины.

Рожи под ними.

Рыла.

Оскалы.

Выкидывая непотребные коленца. Завывая и улюлюкая. Выказывая срамные жесты и причинные места, не справляя, однако, нужду, – на бегу неисполнимо.

Дьявол копыторогий – завершая мистерию:

– Всё, Дан. Закругляйся. Нет тебе места в будущем.

Нежить редкозубая:

– Кому есть, мессир?

– Никому из этих.

Сказал бы богобоязненный идальго: «…насчет будущего у дьявола бывают только догадки, да и то не всегда; одному Богу дано знать времена и сроки...», – у старца свой резон:

– Эти ряженые занимательны, не более того. В путь, друзья мои. В путь! Не устрашимся – не уклонимся!..

3

«Ну что, друг Санчо? Каким камушком отметить мне этот день: белым или же черным?..»

Вечереет.

Тени длиннее.

Холодком опахивает.

А из чуланов, закоулков и лежбищ…

Проходных дворов, тупиков и подворотен страхов…

Из мира теней, к поруганию привыкших…

Струйками…

Протоками…

Затапливая проулки…

Выплескиваясь на улицы с площадями…

Набухая сладостным буйством, злобой вздымая кровь, оглядывая витрины-раздражители, примеряясь к кирпичу, дубине, булыжнику, ко всему прочему, что способно крушить без разбора, понуждать без меры, – так, должно быть, нарождается цунами с донных глубин, не оставляя надежд на спасение.

– Будет с нас...

– Натерпелись…

– До коих пор?..

Скопище без вожака-цели, с единым помышлением, прорывая оградительную пленку над бездной.

Но снова, в который уж раз, не звали, не ведали – Джи-пи-эс, навигатор-негодник. Поддернул штаны, натянул треух до ушей, подхватил каталку с изваянием, – час его, фарт, планида подоспевшая.

Догоняет, пристраиваясь спереди, вожак, верховод, пахан с шестерками.

Кто его надоумил? Чьим повелением призван к делу? Нагл и увертлив. Ловок и пронырлив. Сметлив и злобен, огорчениям не подверженный.

Чего стесняться? Отстеснялись в давние годы.

После нас хоть волк траву ешь.

– Налево, – командует. – Теперь направо! Всем прямо!..

Изваяние в каталке, до зуда привычное, смотрит в утвержденную сторону, каменным взором путь указывая.

Строго и величаво.

Властителем дум, который цены снижал.

Поверху домов – кумачи расцветают призывами.

Голоса на службе, усиленные многократно, что дедушек пугали с бабушками во дни окаянные.

– С вредителями – покончить!

– Ослушников – искоренить!

– Нам можно на всех, на нас нельзя!

Бред обретает плоть – и под оркестр.

Из тысяч глоток:

Вперед, наперекор невзгодам!
Дружней напор, сильней подъем!..

Слаженным шагом.

Слитным дыханием.

Тенью единой.

Затаптывая наивных мечтателей – издержками в графе расходов.

Духи – взвихриваясь над головами:

– Эти…

– Возымевшие наглость…

Но поздно.

Уже поздно.

– Всех перещелкаем! Всех! По списку. По алфавиту. По телефонной книге!..

Уверен Вождь с таким народом,
Могуч народ с таким Вождем!..

Дан останавливает коляску посреди улицы.

Попутчики его.

Вожак, которому неймется, – нечисто его дыхание:

– Затейные вы наши! Пожалуйте в строй! И дружно. И со всеми. Шаг в шаг...

Ребенок повторяет согласно:

– Шаг в шаг.

Старец поднимает руку.

Крик рвется из горла, властно и непримиримо:

– Не приближайтесь к нам, изворотливые. Не берите в соучастники, обезличенные. Наши переживания не для вас. Наши угрызения не на ваши ощущения. Ничего вашего нам не надо, научитесь хотя бы сомневаться, сомневаться научитесь!..

Джи-пи-эс – аплодируя, в хищном восторге:

– Это мы запомним. Запомним. Что чревато...

Подает знак, и колонны их поглощают.

Дана с ребенком на коленях.

Пинчика.

Далию.

Чтобы шагали левой, а затем правой, левой-правой – не наоборот, не наоборот, не на-обо-рот!

И оттуда…

…из общего строя…

…велением неукротимого старца:

– Жизнь ваша бедна, удачливые. Отвратительны послушания. Жалки ликования к одолению никчемности. Откуда вы взялись, такие бескрылые? Когда увидите себя со стороны, когда ужаснетесь?..

Хрипит.

Задыхается.

Воздух со всхлипом рвется наружу.

В ярости выворачивает простреленные легкие…

4

Но слабое веяние над шествием, неуловимое поначалу…

Раздуваются ноздри от заманчивых дуновений...

Угасают прежние порывы…

Взмётываются иные желания...

Колонны распадаются на группы, редеют, сговариваясь, скидываясь, растекаясь в едином порыве по дворам-мангалам.

Кто на пеньке, кто на травке.

Всяк – помышляй о себе.

Темнеет.

Жирок капает на угли, пыхая огоньками.

Мясо на ребрышке. Кебаб на шампурах. Шашлык по-карски, отлежавшийся в маринаде, обрызганный при жарке лимонным соком.

Над городом…

…над миром…

…над Вселенной…

Дым. Чад. Кураж.

Нагулялись, накричались – аппетит отменный.

А Джи-пи-эс – нет на него угомону – и он при деле.

Шустрит, обгоняя других, побросав каталку с вождем до другого раза, простачком пристраиваясь у чужой гульбы, другом закадычным: «Не при деньгах, мужики…», заглатывая кебаб, подрумяненные сосиски, куриные – с огня – почки, сердечки, ножки-крылышки.

Ядовит и нахрапист, в тоске по злому помыслу – естеством не надуманным, не подсмотренным: послужит ли это снисхождением в час суда?

– Я пробойный, – бахвалится. – Куда ни кинь, всплыву с наваром. Где ни запри, прольюсь в ключевинку. Выпить, – спрашивает, – найдется?

– Выпить найдется.

– Хлебца нет?

Как не быть?

– А покурить?

И покурить.

Удача.

Дармовая.

Гульбой-самобранкой.

– Тост! – кричит. – Тост!.. Чтоб все вымерзли, а мы остались!

Присасывается к горлышку – взахлеб, под нутряное бульканье, преуспевая в возлияниях.

Которые у мангала:

– Ну, ты зверь…

Отваливается – в довольстве собой:

– Осуществляемся. По полной.

Бахвалится:

– У меня, чтоб вы знали, линия жизни – на века. От ладони до локтя…

Прихватывает другую бутылку.

В подпитии – как без откровений?

– Я этого – который в каталке – на кладбище углядел. Его уволокли по пьяни, на бугорок поставили. Место незанятое, тишь да покой...

Оглядывает каждого, чтобы прониклись:

– Водили к нему. Слепцов. Болезных. Порченных и никудышных.

– И что?

– Кого исцелял, кому легчало.

Угасают угли в мангалах.

День угасает.

Всё съедено-выпито.

Жалуется слезливо:

– Пристал ко мне – не отлепишь. На площадях выставлять. Народы привораживать.

– Брось его.

Шепотом:

– А как?

– В реке утопи.

– Не тонет…

Пробудится в самую рань, сбегает в ларек по соседству – сдать порожнюю посуду, пивом залить сушь нутряную, и под забор, на рогожку, всхрапнуть до новой оказии.

«Не наступите. Сам проснусь»…

А эти жмутся друг к другу.

Дан.

Пинчик.

Далия.

Духи – воздушным прикрытием.

Старец задыхается, опадая, – ему бы еще пожить, чтобы привести на то место, к тем людям…

Далия – молча:

– Возьми мои. Года три. У меня их много…

Тоже без звука:

– Не разбрасывайся. Пригодятся самой…

«Надобно тебе знать, Панса, – заметил Дон Кихот, – что нет такого несчастья, которого не изгладило бы время, и нет такой боли, которой не прекратила бы смерть…», – и лодка перевозчика, утлая с виду, уже подплывает к берегу.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее