ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ. Часть вторая

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Метро Аэропорт...

…Красноармейская улица...

…дом 21.

Он приехал издалека.

Чемодан в руке, киевский торт в другой.

Пальто не расстегнул, шапку не снял, определил с порога:

– Коридор у меня шире.

Заглянул в комнату:

– Спальня у меня просторнее.

Прошелся по квартире:

– Туалет – больше. Ванна – не в пример. Кухня – не о чем и говорить.

Удовлетворился.

Сел за стол.

Постучал по пластику:

– Стол у меня дубовый. На века.

Утешился окончательно.

А я сговорился с братом и сбежал из дома. Эльдорадовский переулок, Первая улица Восьмого марта, Новозыковский проезд...

Немолодой мужчина – легкого, не иначе, подпития – перекрыл дорогу.

В авоське початая бутылка водки, бутылка минеральной воды.

– Куда идешь? – спросил-скомандовал.

– На Масловку.

– К кому?

– К брату.

– Я с тобой.

– Со мной не надо.

Подумал.

– Проводи меня. Тебе по дороге.

Идем вместе, на пути забор.

За забором – больница.

– Боевая подруга. По фронтам-аэродромам. Тут умерла.

Постояли. Повздыхали.

– Помянуть надо.

Глотнул из бутылки.

Мне не предложил.

– Я, брат, летчик-истребитель. Знаешь, сколько фрицев сбил?

Похвастался:

– Орден сегодня дали. Еще один.

Встали у блочной пятиэтажки, которой пора на слом.

– Зайдем, – приказал. – Успеешь к брату.

Лежанка с пышной периной. Приемник «Рекорд», шкура волка на полу, портреты Ленина-Маркса.

Мотоцикл в прихожей.

– Юрки моего, – пояснил. – Отдельно живет. А я с его мотоциклом.

Польстил бывшему пилоту:

– На такой перине многое может происходить.

Приосанился.

Выказал мужскую стать.

– На ней и происходит.

Вынул бутылку из авоськи. Разлил по стопкам. Выпили под помидор.

– Ты кто?

– Еврей.

– Летал и с евреями. Я ведущий, они ведомые.

Разлил по второй.

– Пойду, – сказал я. – Брат, должно быть, заждался.

– Подождет твой брат. Взгляни на мои книги. «Яму» дать?

– Читал.

– Эту не дам. И ту. На! Драйзер, «Американская трагедия».

– И ее читал.

– Возьми! – взмолился. – Хоть что. Возьмешь – придешь отдавать. Посидим, поговорим…

Выпил еще, хмелея.

Хитро пощурился:

– Награды мои, – ты таких и не видал. Показать?

– Хорошо бы.

– Перебьешься.

Год 1968-й.

Пражская весна.

Диктор заговорил о чехах, и летчик насупился:

– Мы их освобождали, а они... Я бы войска ввел, чтоб не баловали.

– Танками их?

– Танками…

Надо же!

«Перестань порицать то, что исправлению не поддается».

Мигель де Сервантес Сааведра,
«Хитроумный идальго
Дон Кихот Ламанчский»

Ритка, подружка моя по детству, вышла замуж за танкиста, жила в военном городке возле границы.

Ночью их часть подняли по тревоге, танки ушли в Прагу.

Офицерских жен пригласили на беседу, разъяснив значение столь скорой операции. Разведка доложила: дивизии НАТО собирались вторгнуться на территорию братской Чехословакии, но наши войска сорвали планы империалистов.

О том рассказала мне Ритка, нимало не сомневаясь в услышанном.

Та самая Ритка, с которой росли вместе, дрались, ругались, мирились, снова катались по коридору на трехколесном велосипеде…

⍒ ⍒ ⍒

Дача в Абрамцево, где провели два лета.

Первое из них с Гладилиными.

Толя. Маша. Алла. Котяра их любимая, которую гонял по участку Кекс, наш тибетский терьер.

Другое лето с Хайтами.

Аркаша. Люся. Трехлетний Алеша, что отодвигал тарелку, не поддаваясь на уговоры: «Я пюрю не ем».

Когда мы улетели, та дача сгорела.

Не напоминает ли это известный литературный сюжет?..

Стояла машина у дома, грузили коробки с ящиками, чтобы отвезти на таможню.

Шла мимо соседка, с которой не здоровались, взглядом не перекинулись. Жили они в разных странах – муж дипломат, даже в Москве оберегали себя от нежелательных встреч.

Увидела меня возле грузовика, независимо пошагала по улице.

Остановилась на миг, как заколебалась, вернулась, проговорила негромко:

– Не беспокойтесь. Везде есть хорошие люди…

Дальше пошла.

«Краткий путеводитель по Палестине для туристов евреев».

Вильно, 1911 год.

«В Палестину плывут из России обыкновенно через Одессу-Константинополь.

Цена проезда из Одессы до Хайфы составляет:

первый класс – 74 рубля 95 копеек,

второй класс – 43 рубля,

третий класс – 12 рублей 50 копеек.

Цены билетов первого и второго классов разумеются с продовольствием, цена третьего класса означает переезд на палубе без продовольствия.

Два пуда багажа можно везти бесплатно…

Хинин и порошок против насекомых, необходимый в некоторых маленьких гостиницах Палестины, можно достать в самой Палестине».

Были и другие пути по морю: из Триеста, через Александрию, в Яффо.

Из Константинополя, через Смирну-Бейрут.

Из Констанцы, Генуи, Марселя…

А мы прилетели на самолете.

Компании Эль-Аль.

Первыми – после приземления – объявились птицы.

Дрор и снунит. Шахрур и духифат. Зарзир и нахлиэли.

Которые изъяснялись на иврите, укладываясь в нотный ряд:

– Ша-лом… Ша-лом…

– Ха-лом… Ха-лом…

Самые напористые не унимались.

Чтобы заучивал – не ленился:

– За-кук… За-кук…

– Па-кук… Па-кук…

– Дик-дук… Дик-дук…

– Бак-бук… Бак-бук…

Учите птичий язык – не прогадаете.

А автор...

Через месяцы после приезда…

Увидел на прилавке селедку: на иврите «даг малуах», «соленая рыба». Попросил, перепутав по созвучию, «даг млухлах» – «грязную рыбу».

Продавщица отпала от прилавка, булькала, всхлипывала, слезу утирала, тушь размазывая по щеке:

– Грязную ему… Грязную рыбу…

Приходил потом за покупками, продавцы расцветали от удовольствия:

– Даг млухлах явился…

⍒ ⍒ ⍒

Его звали Йосеф, того мальчика.

Из окрестностей Венеции.

1570-й год.

Он жил у Авраама Каца, своего учителя, изучал грамматику иврита, Талмуд, книги Библии и комментарии к ним.

Играл на арфе и рисовал.

Соскучившись по дому, писал письма на иврите.

«Известие это услышал я, и взволновалось нутро мое, жарко сделалось на сердце, и ужас объял меня, словно роженицу перед схватками, – враг войско свое послал…

Слышал я также, что в месте одном появилось множество червей, огромных в длину и толщину, страх на народы наводящих, потому что пожирают они злаки земные; и против них встали все, как один, чтобы изгнать из земли нашей…»

Это был живой мальчик, с характером самостоятельным. Он сообщает отцу, что птица в клетке отвлекает его от занятий, а это – причина уважительная.

«После пробуждения ухаживаю я за птицей, которая издает красивые звуки, а уж потом отправляюсь по своим надобностям. После молитвы снова наблюдаю за птицей, которая ходит по клетке танцующей походкой, и скачет, поет, отчего настроение мое поднимается.

И скажу я, что предпочел бы час птичьей жизни четырем часам моего учения…»

В комнату к Йосефу пробралась мышь, и вот поэтическое описание борьбы с грызуном, – не забудем, сочинил его десятилетний мальчик на великолепном иврите:

«Сообщаю достопочтенному отцу, что я сделал по вашему указанию, не упустил ни одной детали. Поставил на дощечку ловушку для мышей, и случилось так, что пришла мышь, и вот она уже в ловушке; стремилась душа ее к сыру, и не думала она о конце дней своих.

Да послужит это предупреждением всем ненавистникам и притеснителям‚ которым не терпится нас уничтожить‚ и пусть исчезнут они все!»

Вот бы повстречаться с ним, с мальчиком по имени Йосеф.

Где-нибудь посредине, между его веком и моим.

Взглянуть друг на друга.

Перекинуться парой слов на иврите.

⍒ ⍒ ⍒

Звали его Хамзи Аридай.

Друз. Подполковник.

Это я.
Это я, что убежал от себя…

Хамзи-следопыт служил в израильской армии, участвовал в погонях за нарушителями границы.

Негев повлиял на него. Жара. Безмолвие песков.

«Я сидел в тени дерева, записывал мысли свои о жизни. На коробке от сигарет. На обрывке газеты или клочке бумаги. Писал на иврите и складывал в пакет, пока не заполнил его доверху».

Солдатка отпечатала на пишущей машинке, он отнес рукопись в издательство, и вышла первая его книга «Афоризмы Хамзи».

«Всевышний – не источник воды. Не вспоминай о Нем только тогда, когда захочется тебе напиться».

«Прежде чем войдешь, подумай о выходе».

За годы службы Хамзи ночевал в бедуинских шатрах, ел их еду, пил кофе крепости устрашающей, слушал легенды и рассказы. Они вошли в его сборник «Дедушка сказал, что он еще вернется».

«Жил в отдаленных краях грозный шейх, который очень любил женщин, а потому часто женился.

Женился и разводился.

Разводился и снова женился.

В один из дней шейх встретил красавицу, жену бедного пастуха, и потребовал себе в жены.

Кто может возразить могущественному правителю? И вот свадьба, жених и невеста, а бедный пастух сидит на почетном месте, горюет в душе и улыбается через силу.

Счастливый шейх взял цветок из вазы, понюхал его и говорит пастуху:

– Понюхай и ты.

Но тот ответил ему:

– Я хоть и бедный пастух, но никогда не нюхаю цветы – после того, как их кто-то уже понюхал.

Побагровел шейх от гнева и закричал:

– Забирай свою жену! И убирайтесь немедленно!..»

Вот такая эта легенда.

Как хочешь, так и понимай.

Говорено не раз: «Пустыня побуждает к сосредоточенности. Люди с большей вероятностью займутся там поэзией, нежели математикой».

В жару, среди безмолвия Негева, Хамзи Аридай писал стихи.

Это я.
Это я, что убежал от себя.
Возвращаюсь к себе
и не нахожу себя.
Что же мне делать?
Чтобы я был я,
я чтобы был – я.

Он не знал русского языка, Хамзи Аридай.

Не слышал про Александра Введенского, поэта-обэриута, который сочинил раньше на полвека:

иди сюда я.
иди ко мне я.
тяжело без тебя,
как самому без себя.
скажи мне я
который час?
скажи мне я
кто я из нас?

Его арестовали в 1941 году, умер по пути в лагерь.

Было Введенскому тридцать семь лет, мог прожить еще долгие годы, – вот бы ему повидаться с Хамзи Аридаем.

Взглянуть друг на друга.

Один век.

Одна земля.

Утраченное – камнем из пращи.

А рабби Менахем Мендл из Коцка говорил своим ученикам, – тоже стоит поразмыслить:

Если я есть я, потому что я есть я,
а ты есть ты, потому что ты есть ты,
тогда я есть я, а ты есть ты.

Но если я есть я, потому что ты есть ты,
а ты есть ты, потому что я есть я,
тогда я – не я, и ты – не ты.

2

Созвонились.

Назначила встречу.

Поговорить перед интервью по радио. Как живет. Чем дышит.

Дом ухоженный.

Обхождение учтивое.

Каждая безделушка – место занимает, для нее продуманное.

Пили липовый чай. Ели печеные яблоки. Слушали негромкое:

На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни…

Щурилась на меня – должно быть, близорука.

Рассматривала с интересом.

Но разговор не получался. Паузы долгие. Ответы краткие. Не отыскать темы, ради которой стоило беседовать у микрофона.

Углядел книжный шкаф до потолка, во всю стену.

И в нем…

Завлекая…

Яркими обложками, тоже до потолка…

– Семейные романы, – пояснила.

Только они.

Оживилась. Даже похорошела.

Она была одинокой, та женщина, как разминулась с удачей, годы изживая в ожидании.

Канувшее – пересмотру не подлежало: не поменять, не исправить. Вот и проводила дни с героями тех романов.

Где мужчины с учтивым обращением, чуткие и правдивые – по велению чести и совести. Непорочные их подруги – в чистоте устремлений, преданные и отзывчивые. Влюбленность и верность, измены и разводы, уходы и возвращения.

С непременными обольстителями и обольщенными.

Развратителями и развращенными, которых в финале ожидало разоблачение.

Появилась тема для разговора, интересная для одиноких слушателей, но выспрашивать не решился.

Да и стала бы она отвечать?

– Не обгоняйте желания, – посоветовала на прощанье. – Это ускоряет угасание чувств.

И у микрофона ее не было.

⍒ ⍒ ⍒

Сидел на скамейке в крохотном скверике, затерявшись в иерусалимских переулках, взглядывал на двери магазина.

Вечерело.

Время к ужину.

Женщины с покупками расходились по домам, а я прикидывал по походке и устремлениям:

эта – торопливо, отмахивая сумкой с продуктами, туда, где заждались ее к ночи утех;

та – по усталой, обременительной привычке, в сносном, разве что, пребывании, нагруженная заботами и продуктами;

еще одна – с малым пакетиком, к одинокой, должно быть, трапезе, когда некого усадить за стол, накормить и порадовать…

В студии, у микрофона, провел двадцать лет.

Вдовы порой обращались. Дети осиротевшие. Чтобы упомянул по радио: жил среди нас такой-то человек, отец семейства, тихий, вроде, неприметный, а на деле... На самом-то деле...

Как им откажешь?

Тогда и попросила молчаливая женщина, болезненная усталость в глазах.

Только и попросила:

– Сделали бы передачу, когда уйду. Никто ведь не помянет…

Приходила в библиотеку на улице Агрипас, выбирала книгу на вечер, чтобы сесть в кресло-качалку, поставить рядом чашечку зеленого чая, читать, читать и читать, вплоть до примечаний, навевавших скуку.

Всё перелистано до ночи, пересмотрены газеты. Ох, уж эти книги! Эти газеты!..

Если есть хороший читатель, полагается ли ему хороший писатель?

Ответим на это, упростив задачу.

Который пишет – писатель. Который читает – читатель.

Только и всего.

«…уж будто это такая плохая книга?» – «До того плохая, что если б я нарочно постарался написать хуже, то у меня ничего бы не вышло». – «Выкиньте эту книгу отсюда, бросьте ее в самую преисподнюю, чтобы она не попадалась мне больше…»

Мигель де Сервантес Сааведра,
разговор двух чертей.

У нее был глаз корректора, у той женщины, отчего спотыкалась на опечатках, неверном переносе слова, отлавливая ошибки в тексте, что портило настроение.

Вычитала к исходу дня: человек искал Бога, долго, настырно, не размениваясь на турурушки, и встретил, наконец, самого себя.

– Теперь уж чего… Мне не встретить.

Терпеть не могла всяческую увертливость, эта женщина. Обобщений не выносила. Падких на лесть, лукавящих самим себе – убила бы на месте.

Сказала:

– Моцарт – он еврей.

– С чего вы взяли?

– Ну как же! Такой лад, благозвучие, – кому еще дано?

Возразил на это:

– Хватит с нас своих гениев. Зачем еще один?

Даже обиделась.

– Что бы вы понимали… Моцарт – еврей.

Не пригласил в студию. Не усадил перед микрофоном. Не поведала сокровенное.

А мог бы.

А надо бы…

Не знаю даже, когда ушла, следа не оставив по себе. Словом не помянул, чтобы улетело с антенны до дальних Галапагосских островов, и там бы узнали: жила на земле женщина, тихая, молчаливая, в мире неистраченных влечений, – но кто на этих Галапагосах знаком с русским языком?..

Не знаю где и похоронена, – героине романа, такой же неприкаянной, без любви-привязанности, отдал невысказанные ее слова:

– Господи! Положи камушек на мою могилу…

⍒ ⍒ ⍒

Сколько наговорено за жизнь…

Сказано-пересказано...

В один из дней замечаешь, что глушится память, язык не поспевает за чувствами, глаза перестают удивляться и удивлять, многое выведав за жизнь. Так зеркало, хранилище прежних ликов, слепнет в ореховой раме, насмотревшись на нас, – и надвигается герр Алоис Альцгеймер, избавлением от привычного.

Эта женщина ушла не сразу.

Она уходила постепенно.

Забывчивость – сначала ее веселила, потом удивляла, затем стала беспокоить. Ибо пропавшее слово, что оброненная, закатившаяся в щель монетка безо всякой стоимости.

Даже растение на балконе: вчера было с названием – сегодня пропало.

Даже имена и фамилии, с которыми сроднилась.

Времени достало на то…

…чтобы бесследно…

…по одному…

…изгладились слова, накопленные за годы...

…оставляя жалкие остатки.

Первыми уходили языки, которые заучивала последними.

Сначала забыла английский.

Затем русский.

За ним польский.

Оставался идиш.

От колыбельной до крайнего выдоха, который тоже на «маме-лошн»…

Какие языки знакомы автору?

Иврит, пожалуй.

Уйдет – жалеть буду, может, даже пригорюнюсь.

Русский тоже пожалею: столько написано на нем, сказано, выслушано и прочувствовано, столько снов высмотрено на этом языке, – как без него?

⍒ ⍒ ⍒

Хожу в больницу.

Перевожу на иврит и обратно который уж год.

Женщина престарелая на приеме. Болезненная. Но взгляд живой, интерес ко всему несомненный.

Иронична.

Независима в суждениях.

Тест на проверку умственных способностей. После инсульта. Психолог зачитывает – я перевожу – она недовольна.

– Глупые, – возмущается, – вопросы. Умнее нет?

Умнее нет.

– Прочитаю предложение, – говорю. – С опросного листа. Повторите в точности.

Выговариваю отчетливо:

– «Должна заявить, что этому человеку может помочь только случай».

Снова возмущается:

– Какая глупость! Помочь сможет Господь Бог.

– Проверка, – успокаиваю. – Повторите, пожалуйста.

Проговаривает без охоты:

– Должна заявить, что этому человеку…

Отметая категорически:

– Но я с этим не согласна!..

Переводчик сконфужен.

Психолог обескуражен.

А она говорит с вызовом, престарелая эта женщина:

– Ладно, – говорит. – Теперь моя очередь,. Повторять не обязательно.

Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги…
Милый, милый, мы, как боги:
Целый мир для нас!

Психолог слушает с интересом, ничего не понимая.

– Переведите.

Как же я решусь?

Да еще своими словами?

А женщина с незамутненным разумом, у которой инсульт, – голос, звучный, наполненный, наперекор всему:

Кто создан из камня, кто создан из глины, –
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская…

Потом ее увозят в палату.

⍒ ⍒ ⍒

Взлетели в Москве.

Поужинали.

Час прошел, другой, – соседка у окна скучает.

К старости лезет наружу сказанное прежде, и не раз, – так что же, помалкивать весь полет?

«Молчать – это всё равно, что живьем закопать меня в землю», – жаловался Санчо Панса, оруженосец, автор с ним солидарен.

– Поговорим? – предложил.

– Поговорим.

Айгуль из Сахалина.

– Но можно и Ая…

Гладкие волосы.

Тонкие запястья.

Турмалин в кольце – гранёный самоцвет.

Повод проявить осведомленность:

– Улучшает настроение, уберегает от дурного взора, отталкивает окружающих с негодными устремлениями.

– Испытано, – отвечает, – и не однажды.

Второй день на ее пути: сначала через Сибирь до Москвы, теперь в гости, в Тель-Авив.

Бывал и я на Сахалине.

Задолго до ее рождения.

Рассказываю – Айгуль внимает:

– Помню порт Корсаков, рыболовный траулер у причала. Показали нам камбалу в трюме, десяток осьминогов в бочке, подарили огромного краба – запутался в трале.

Он лежал на полу, этот краб, в гостиничном номере, и клешни его устрашали. Пива было в избытке, жажда требовала своего, но кастрюлю под такие размеры не нашли, и веселая компания размышляла о том, как же сварить членистоногое.

Принесли ведро, вскипятили воду, чтобы вошел по частям, – этого я не выдержал.

Ушел на прогулку, через час вернулся – на столе стояли бутылки с пивом, в глубокой миске возвышалась груда мяса.

Соседка у окна поморщилась:

– И вы его ели?

– Не ел тогда, не ем и теперь, по иному поводу.

Поговорили о разном до приземления в Израиле.

Улыбнулись на прощание.

Разошлись после паспортного контроля.

Нежданная встреча всегда приятна, особенно для такого говорливого, которого она, наверно, не вспомнит.

Айгуль, лунный цветок…

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее