ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

– Чья это ра-ра-ра...?

Ивана Егорыча будто палкой по голове ударили. Глаза вывалил‚ лысина красная‚ челюсть дрожит: страшно смотреть.

– Чья это ра-ра-ра… я спрашиваю?

Тишина в классе напряженная. Как на экзамене.

– Какая ра-ра-ра‚ Иван Егорыч?

Староста класса‚ рыжий Вячик. Вежливо так‚ ласково‚ будто с больным.

– Чья это ра-ра-бота?.. – выдавливает Иван Егорыч и тычет указкой в Индийский океан.

Поперек океана матерное слово. Короткое‚ как выстрел в упор. От Мадагаскара до Австралии через все острова.

– Это не мы... – пугается рыжий Вячик.

– Это не мы... – шелестит класс.

– Борисенко!

– Чего? – вскакивает Витька.

– Где брат?

– Не знаю... Заболел‚ наверно... Я у тетки ночевал. Честное слово!

"Честное слово" – это он напрасно. Сразу видно‚ что врет. Но нет на месте Кольки Борисенко‚ и подумать не на кого. Колька старше других года на три‚ и среди буйной мелюзги с ее детскими делами и заботами живет нормальной жизнью взрослого мужчины: курит‚ пьет‚ гуляет с женщинами. Иван Егорыч уже звонил в военкомат‚ уже просил забрать Кольку в армию. А как его заберешь? Надо сначала из школы выгнать‚ а выгонять не за что. Он и учится нормально‚ и дисциплину не нарушает – повода нет. А вдобавок у Кольки еще и эпилепсия. В детстве под грузовик попал‚ когда на коньках за машины цеплялся. Как же его в армию брать для защиты рубежей‚ для укрепления обороноспособности‚ для устрашения врагов наших‚ ежели у него в любую минуту припадок может случиться?

– Кто?.. – шепчет Иван Егорыч‚ взмахивая указкой‚ и теперь уже кажется‚ что не его ударили‚ а он сейчас ударит. – Кто написал?!

И неотвратимость нависает серым‚ душным облаком‚ неотвратимость сгущается и становится осязаемой: унижающая неотвратимость наказания.

– Это не я! – кричит с места Саша Антошкин‚ кричит визгливо и отчаянно‚ будто дурачится‚ а он вовсе не дурачится‚ хочет поскорее освободиться от подозрения. – Правда-правда‚ не я...

Главное‚ не засмеяться. Засмеялся – пропал. "Ты!?" – взъярится Иван Егорыч и с хрустом сломает указку. Он их всегда ломает в этот момент‚ будто физически расправляется с обидчиком. Иди потом доказывай‚ что это не ты‚ когда указка уже сломана. Пропади она пропадом – проклятая привычка улыбаться не к месту‚ не вовремя‚ когда тоской щемит сердце‚ а рот сам собой растягивается в бессмысленной предательской улыбке. В прошлом году их класс перевели на один урок в биологический кабинет. От перемены обстановки все взбесились. Идиотизм созревания вырвался наружу. Полетели по залу гербарии‚ запрыгали по столам пыльные чучела‚ начались стандартные издевательства над несчастным скелетом: какие разные поколения‚ а над скелетом издеваются одинаково! – и Костя Хоботков – тихий‚ примерный Костик – вскочил на подоконник и с диким воплем швырнул с четвертого этажа банку с заспиртованной лягушкой. Банка разорвалась как бомба. Банка насмерть перепугала старушку с ридикюлем и двух солдат. Началось следствие. Начались вызовы к директору и выяснения виновного. Но Костя молчал‚ а свои не выдавали. Наконец классная руководительница поклялась никому не говорить‚ если виновный сам сознается. Она сказала это проникновенным голосом‚ она добавила: "Ради нашей дружбы"‚ она даже обиделась: "Иначе я не смогу вам доверять"‚ и губы у Кости помимо воли растянулись в виноватой улыбке. "Ты?!" – удивилась учительница. Он кивнул‚ она пошла к директору‚ его на неделю выгнали из школы. Классная руководительница преподавала им русский язык. Это было их счастье. Они бы пропали‚ если бы она преподавала геометрию. Геометрия начинается с аксиом. Аксиомам надо верить без доказательств. Если бы классная руководительница преподавала геометрию‚ ее аксиомам с того дня не поверил бы ни один человек‚ и неизвестно‚ как бы они доказывали теоремы...

– Ну‚ ладно... – грозит Иван Егорыч. – После уроков поговорим! – и свертывает в трубку испорченную навеки географическую карту. Непедагогично показывать детям то‚ что они сами же и написали. А вокруг школы все заборы исписаны‚ вокруг школы картинки нарисованы для пояснения‚ чтобы прохожие не ошиблись‚ чтобы правильно поняли замыслы авторов. Но забор – это улица‚ забор – ничья территория‚ а карта – школьная‚ карта – пособие для обучения подрастающего поколения‚ а не средство для пропаганды неприличных слов.

Расстроился Иван Егорыч‚ даже сердце заныло – в лопатку отдает. Сколько сил положил‚ сколько нервов истратил‚ чтобы утихла школа‚ оправилась от разбойных военных времен‚ когда три переростка – Долин‚ Ложкин, Богоявленский – держали в страхе всю школу‚ и по их знаку сбегалась шпана из окрестных дворов бить неугодного‚ строптивого‚ не желавшего подчиниться или делавшего это недостаточно проворно. Это они – все трое с "фиксой"‚ золотой коронкой на зубе‚ сделанной из консервной банки из-под американской свиной тушенки – курили прямо на уроках; это они крали из учительской журналы и переправляли двойки; это они бросали в чернильницы куски карбида‚ чтобы сорвать контрольную‚ и чернила падали на пол грязными‚ пузыристыми хлопьями; это они жгли на переменах вонючую кинопленку и однажды взорвали в подвале самодельную мину: всё это было рассредоточено во времени и только поэтому не производило впечатления стихийного бедствия. Долин – в тюрьме‚ Ложкин – в ремесленном училище‚ Богоявленский‚ светлая голова – в техникуме. Еще придет однажды‚ в ножки поклонится‚ что пожалел его Иван Егорыч‚ дал семь классов закончить. Сколько он указок поломал за те годы – не счесть‚ завхоз не успевал новые делать‚ – да и теперь в кабинете кучкой лежат‚ расходуются реже. Образцовая школа‚ на весь район две таких: Ивана Егорыча и Ивана Степаныча. У Ивана Степаныча школа в самом центре‚ бывшая гимназия‚ сама красивая и красивыми домами окруженная. Это к нему со всей Москвы ответственных детей привозят‚ и мужчина в штатском у подъезда гуляет. Лихо подкатывают машины‚ дверцы наперебой хлопают‚ нарядные мальчики бойко выпрыгивают. Утром мальчиков подвозят‚ днем мальчиков отвозят: оживление вокруг школы‚ как у иностранного посольства на дипломатическом приеме‚ даже милиционер стоит‚ палкой махает. Прохожие останавливаются‚ во все глаза смотрят‚ а самые храбрые только головами качают. Вот уж оно воочию – счастливое детство. Школа Ивана Егорыча – ближе к окраине‚ в окружении облезлых‚ с торчащей из-под штукатурки дранкой‚ деревянных домиков‚ сарайчиков‚ заборчиков: то ли сначала она появилась‚ а потом уж они пристроились вокруг‚ то ли сначала они‚ а потом уж она влезла в середину своей серой типовой громадой. А вокруг дворы‚ тупики‚ закоулки‚ фантастические нагромождения нерегулируемых построек со своими щелями и тайниками‚ где за каждым углом могут встретиться огольцы-ребята: "Эй‚ малый‚ подь-ка сюда..." – и тут уж спасают сообразительность‚ реакция и быстрота ног...

Иван Егорыч начал рассказывать урок‚ нехотя‚ через силу‚ с отвращением и досадой‚ – всё опошлила и сделала бессмысленным эта проклятая надпись поперек Индийского океана‚ – а потом увлекся и отошел‚ и глаза привычно загорелись за стеклами очков не от увлекательности материала‚ – давно уж не увлекают его перечисления рек‚ гор‚ озер и полезных ископаемых‚ – а от звуков собственного голоса‚ как у профессионального оратора. Стоит у доски пожилой мужчина в бостоновом костюме с жилеткой‚ горбит усталую спину‚ в который уж раз одинаковыми словами рассказывает детям про страну‚ где они живут‚ про ее географические подробности: разбуди ночью – с любого места продолжит‚ а сам много лет из Москвы не выезжал: только на дачу‚ всегда в одно место. Пяток елочек‚ речка Переплюйка‚ мусор по обочинам – вот и вся география. Зато от станции близко. Стоит Иван Егорыч‚ переминается с ноги на ногу‚ ловит ищущим глазом внимательный взгляд‚ – когда говоришь‚ очень хочется‚ чтобы кто-нибудь слушал‚ иначе зачем говорить? – а внизу‚ на первом этаже‚ – квартира директора при школе‚ – лежит его больная жена‚ которая требует ухода‚ и дочка у него‚ легкомысленная девица‚ тоже требует присмотра‚ и быт‚ проклятый быт‚ отнимает редкие свободные минутки‚ – стыдно сказать: не то что книгу – газету полистать некогда‚ – да еще беспрерывно прибегают нянечки‚ сообщают о происшествиях во второй смене‚ ждут от директора скорых‚ решительных мер. А нервы стали никуда‚ и сердце пошаливает‚ и сил не хватает подчинять своей воле тысячу человек‚ потому что учитель с годами стареет‚ а дети остаются неизменно молодыми. Хоронили этой весной директора соседней школы‚ говорили речи‚ плакали‚ гроб под музыку обносили вокруг школы‚ – "Зачем они играют на похоронах? Только мучают живых"‚ – процессия из учеников и учителей растянулась на километр до Ваганьковского кладбища‚ и понял Иван Егорыч‚ что довелось ему‚ живому‚ увидеть собственные похороны‚ весь их торжественно-формальный ритуал‚ и, как ни странно‚ это успокоило его и утешило.

Снизу‚ со двора‚ засвистели условным свистом.

– Жарко чего-то... – громко‚ на учителя‚ говорит Витька‚ приоткрывает окно и заодно выглядывает наружу.

Во дворе под окнами – Колька Борисенко. Колька здорово опоздал‚ чуть не на два урока. Теперь только в перемену войдешь‚ когда ребята на улицу выбегут. Но без сумки. С сумкой нянечка не пустит. С сумкой сразу к директору. А к директору Кольке нельзя. Кольке у директора – смерть.

– Давай ремень! – командует Витька и от своей сумки отстегивает‚ а Костя Хоботков‚ не понимая‚ тоже отстегивает. – Давай ремень‚ – шепчет Витька по рядам. – Давай ремень. Ремень давай!

Зашевелился класс‚ завозился. Отстегивают ремни – кто от сумки‚ кто от брюк‚ передают под партами‚ а Витька связывает‚ проверяет на прочность‚ и вид у него сердитый‚ и шепчет – брата ругает.

– Вить...– просит Костя. – Не надо. Не надо‚ Вить... Ремня не хватит.

– Хватит.

– Вить‚ не надо... Увидят.

– Не увидят.

И связку за окно.

Снизу‚ со двора‚ опять засвистели.

– Тяни! – командует Витька и тянет сам‚ а ремни ползут через подоконник‚ цепляясь узлами за оконную раму‚ и вслед за ремнями‚ к великой радости прохожих‚ торжественно ползет вверх по школьному фасаду драная Колькина сумка.

Операция закончена‚ весь класс боязливо млеет от восторга‚ один Иван Егорыч ничего не заметил: сам себе рассказывает географию. Вдруг открывается дверь‚ на пороге завуч – Елена Васильевна.

– Иван Егорыч‚ – говорит она своим металлическим голосом‚ от которого плачут первоклашки. – Веду я сейчас урок‚ и‚ представьте себе‚ мимо моего окна поднимают на ремнях сумку. Чтобы зря вас не беспокоить‚ я поднялась сначала на четвертый этаж‚ но там заперто. – Она делает эффектную паузу и громогласно объявляет: – Стало быть‚ это ваши!

Иван Егорыч краснеет‚ белеет‚ по-рыбьи разевает рот...

– Ну‚ погодите... – шепчет Иван Егорыч‚ и горло перехватывает бессильной спазмой. – Ну‚ после уроков...

И с хрустом ломает указку.

Тут и звонок. Большая перемена.

2

Большая перемена – буфет.

Срываются с места‚ несутся по лестницам‚ выстраиваются у запертой двери‚ толкаясь и отпихивая друг друга‚ и попадают в буфет‚ где на длинных столах уже стоят тарелки‚ и в каждой – бублик и карамелька. Суматоха в буфете‚ шум невообразимый‚ беготня и давка‚ как на вокзале при посадке в общий вагон. Наголодавшиеся за войну‚ еще не забывшие карточки‚ только начавшие отъедаться: всё для них притягательно. И бублик‚ и конфета‚ и винегрет из картошки со свеклой‚ который продается отдельно‚ и жареные в масле пирожки с повидлом: с одного бока куснешь – с другого повидло выскакивает. А после школы‚ если есть деньги‚ можно сгонять на Арбат‚ в магазин "Витамины"‚ купить стеклянный флакончик с кисленькими горошинами – "Прием в сутки одна-две штуки" – и вытряхнуть в рот все сразу. Жить стало лучше‚ жить стало веселее.

Вернулись ребята из буфета‚ жуют всухомятку‚ а Витька Борисенко продает свой бублик‚ Витька торгуется и деньги выручает‚ чтобы за кружок заплатить. Организовали в школе кружок‚ учат ребят бальным‚ аристократическим танцам‚ которые пишутся через две черточки. Витька – человек упорный. Решил научиться – и научится. Это имеет для него принципиальное значение‚ потому что всё‚ что он ни делает‚ имеет для него принципиальное значение. И не так уж ему хочется ногами дрыгать‚ но если танцуют другие‚ будет танцевать и он. Учительница танцев за голову хватается‚ когда он‚ упрямо одеревенелый‚ в па-де-катре проходит‚ учительница считает‚ что в строю ему маршировать‚ а не пируэты выделывать‚ что не научится он никогда и зря деньги переводит. Плохо она знает Витьку Борисенко.

Сидит Витька за партой: голодный‚ злой‚ на родного брата сердитый. Уже который год возится он с Колькой-переростком‚ из класса в класс за уши тянет‚ от дружков отваживает – мать жалеет. Соберутся дружки‚ такие же лбы-громилы‚ и кирпичами во дворе кидаются. Любимая игра – "На кого Бог пошлет": один подбросит – все разбегаются‚ и регочут–заливаются‚ старушек пугают. Или встанут кучкой в воротах‚ стоят – посвистывают в темноте‚ мимо пройти страшно. А недосмотришь – смотается Колька на сторону‚ дома не ночует‚ в школу черт-те когда приходит‚ а Витька должен врать-изворачиваться про какую-то тетку‚ которой у него сроду не было. Жил бы отец‚ он бы прибрал Кольку к рукам‚ да нет у них отца: убили на войне‚ где-то в Австрии‚ название и не выговоришь.

Работал отец дворником до войны‚ у управдома товарища Красикова‚ жил со своей семьей во дворе‚ в деревянной пристройке: трое сыновей наводили ужас на окрестное население. Они и теперь там живут: дом раскоряченный‚ бревнами снаружи подпертый‚ чтобы стены не выпучило‚ комната длинная‚ узкая – пеналом. Вместо отца мать в дворниках ходит. А зарплата у дворника – не разживешься. Вот она и бегает по дому: кому постирать‚ кому полы помыть‚ квартиру убрать‚ ведро помойное с верхнего этажа вынести. Да еще свое хозяйство‚ свои обалдуи ухода требуют. За день натопчется‚ набегается‚ намахается метлой-лопатой: к вечеру ноги колоколами гудят. Попарит горячей водой‚ покряхтит и спать заваливается. А самой сорока еще нет‚ еще могла бы жизнь свою устроить‚ а она вместо того разрешила Кольке до десятого класса учиться‚ груз на себя приняла‚ только бы за старшим‚ за Вовкой‚ в тюрьму не пошел. А Колька – парень хитрый‚ его голыми руками не возьмешь. Он давно уже смекнул‚ что учиться лучше‚ чем работать‚ и потому учится нормально‚ на первой парте для маскировки сидит‚ рядом с отличником. А от отличника и ему кое-что перепадает. Раньше его за уши тащили на первую парту‚ громилу‚ переростка‚ наглую рожу‚ чтобы на виду был‚ чтобы глаз с него не спускать‚ а теперь от стола не отгонишь: поумнел Колька и понял свою выгоду. Если ему понадобится‚ он и отсюда пакость сотворит‚ а заподозрить трудно‚ заподозрить невозможно‚ когда торчит он перед самым носом‚ втиснул себя в детскую парту‚ ноги под столом почти до доски вытянул – учителя спотыкаются‚ и наглая рожа уже не наглая‚ а такая она у него от рождения‚ и не переросток он‚ а больной эпилепсией мальчик‚ и не громила вовсе‚ потому что все громилы во все времена‚ – каждому известно‚ – сидели на последних партах: не человек красит место‚ а место человека. Может‚ потому и уцелел Колька‚ и до восьмого класса дошел‚ что вовремя сообразил и вовремя пересел вперед.

Рядом с голодным Витькой застенчиво притулился Костя Хоботков: бублик в рот не лезет. Разломать бы надвое и слопать за компанию‚ но он даже не предлагает: Витька только обидится. У Кости есть деньги и на винегрет‚ и на пирожок с повидлом‚ но он не покупает – стесняется друга. Он даже домой к Витьке не заходит‚ кажется ему‚ что Витькина мать‚ дворник‚ смотрит на него как-то особенно‚ не по-хорошему: и отец у него не убит‚ и живут они не в развалюхе‚ бревнами подпертой‚ и няня есть‚ и питаются лучше. У Витьки основная еда – картошка‚ из жиров – маргарин‚ а у Кости – и колбаса бывает‚ и яички‚ и сливочное масло. У Кости кровать – Витька спит на полу. У Кости окно на бульвар – у Витьки на помойку. У Кости обновки – у Витьки братановы обноски. У Кости велосипед – у Витьки шиш с маслом. Куда ни ткни: у Кости хорошо‚ у Витьки плохо. Но Витька не завидует. Витька никому не завидует‚ потому что на свете существует слишком много людей‚ кому бы он мог позавидовать. Когда он снег с тротуара сгребает или метлой машет вслед за матерью‚ Костя его стороной обходит. Стоять рядом – глупо‚ а взять метлу в руки – стыдно.

Наискосок от Кости жует свой бублик Саша Антошкин‚ меланхолично жует‚ без особой радости. Папа у Саши – врач-гинеколог с вывеской‚ мама у Саши – сверкает драгоценными брильянтами. А на столе у них плетеная сухарница с печеньем‚ а скатерть у них камчатная‚ люстра хрустальная‚ мебель красного дерева‚ а в спальне – "птичий глаз". Сидит Антошкин на второй парте за могучей спиной Кольки Борисенко‚ всякую минуту ожидает от него пакости‚ и оттого невнимателен на уроках и низкая у него успеваемость. Задергали Антошкина еще в те времена‚ когда училась в классе знаменитая троица – Долин‚ Ложкин и Богоявленский‚ потому что поддался он им сразу‚ с первого наскока‚ и с тех пор поддавался непрерывно. "Полай!" – требовали они‚ и он лаял. "Поквакай!" – и он квакал и прыгал по–лягушачьи. И только дома он чувствовал себя в безопасности‚ дома он отдыхал‚ набирался уважения к самому себе. Но однажды они пришли к нему домой. Они шли по квартире‚ из комнаты в комнату‚ руки в карманах‚ голова втянута в плечи‚ шпана шпаной‚ озираясь по сторонам и равнодушно‚ из-под челочек‚ оглядывая книги‚ хрусталь и картины‚ а бедный Антошкин шел следом‚ искательно улыбался и горько плакал в душе‚ потому что теперь ему уже некуда было от них спрятаться. С тех пор они приходили часто‚ всегда втроем. Антошкина-мама поила их чаем с ванильными сухариками‚ вела культурные разговоры и очень удивлялась‚ почему ее сын дружит с этими вульгарными переростками‚ которых она наверняка бы испугалась‚ встретив на улице поздно вечером‚ испугалась бы за свое пальто и за свою честь. Напившись чаю‚ все трое – Долин‚ Ложкин и Богоявленский – вежливо благодарили маму‚ мило улыбались‚ – золотые коронки из консервных банок хищно вспыхивали в свете хрустальной люстры‚ – а потом шли в комнату сына‚ запирались на ключ‚ закуривали чинарики и по очереди подглядывали в дырочку‚ специально просверленную в стене‚ как раздеваются женщины на приеме у гинеколога. Давно уже нет Долина и Ложкина‚ и Богоявленский этим летом ушел в техникум‚ но остался Колька Борисенко‚ и нет-нет‚ а повернется он‚ когда зазевается учитель‚ больно щелкнет Антошкина по носу. Нет сейчас Кольки‚ бродит где-то по коридорам‚ и расслабился Антошкин от постоянной напряженности‚ и отдыхает‚ жует безрадостно свой бублик. Придет Колька – отберет половину.

Кусает бублик староста класса‚ рыжий Вячик: задумался – никого не видит. Солнце на улице‚ последние осенние денечки‚ и камера уже заклеена‚ и надо доиграть вчерашнюю игру‚ когда от мощного удара рыжего Вячика мяч попал в забор за воротами и повис‚ наткнувшись на гвоздь. Полкласса болеет футболом‚ а рыжий Вячик пуще всех. Неуклюжий‚ косолапый‚ бегает вперевалку‚ но в игре злой‚ резкий и вспыльчивый: и отпихнет‚ и по ногам заедет‚ и драться полезет‚ если отсуживают забитые голы или присуживают пропущенные. Играют во дворах‚ в тупиках‚ в закоулках вокруг школы‚ по много часов подряд‚ в двое ворот и в одни ворота‚ голодные‚ с невыученными уроками: три корнера – пенальти‚ прокатилось по штанге – гола нет‚ общий счет двадцать три – восемнадцать‚ а наигравшись‚ бегут домой и гонят по булыжнику Большой Молчановки консервную банку‚ с криком и грохотом.

Живет рыжий Вячик неподалеку от школы‚ комнатенка крохотная‚ окно смотрит во двор‚ на фабрику по разливу вина‚ и потому неумолчно рычат машины‚ гикают хмельные грузчики‚ и даже вахтер в воротах всегда навеселе. Посидишь у окна‚ насмотришься на нескончаемые грузовики с ящиками – такое ощущение‚ будто вся округа спивается. Прибежит Вячик домой‚ поест‚ отдышится и выучит наизусть все эти истории с геометриями‚ а когда вызовут его отвечать‚ весь класс будет следить по книге и подсказывать пропущенные слова. Отличник рыжий Вячик и зубрила: всё понимает‚ всё может объяснить‚ а зубрит обдуманно – метод у него такой. Вызубришь – не пропустишь. Не пропустишь – не придерутся. Живет он вдвоем с матерью‚ а отца нет‚ и неизвестно‚ где он. Был когда-то отец‚ и была у него черная машина с шофером – ЗИС-101‚ и катал он Вячика по московским улицам‚ а до этого катал по берлинским улицам и по парижским. Но подробностей Вячик уже не помнит‚ и не помнит он бессонных ночей тридцать восьмого года‚ в наркоминделовской гостинице‚ когда родители всю ночь сидели одетыми и прислушивались к шуму на улице. За полночь‚ как обычно‚ подъезжала к дому машина‚ топали сапоги по длинному‚ бесконечному от страха коридору: вся гостиница не спала‚ обреченно прислушивалась к уверенно-наглому топоту‚ – и они вместе со всеми ждали‚ что на этот раз сапоги остановятся у их двери: они обязаны были остановиться‚ чтобы во всем этом ужасе проявилась хоть какая-то логика. Но сапоги так и не остановились ни разу‚ предпочитая другие двери‚ и взяли отца тоже не по правилам: однажды он вышел из дома‚ но на работу не пришел и обратно не вернулся.

Живет теперь Вячик без отца‚ зимой ходит в школу‚ летом ездит в лагерь‚ поет песни у пионерского костра‚ а папин портрет‚ – такой же рыжий‚ как сын‚ – висит над кроватью‚ под портретом подушечка с орденом Красного Знамени‚ и все вокруг извещены о том‚ что отец у Вячика геройски погиб на фронте. Тем летом рассказала мама всю правду и попросила только‚ чтобы хорошо учился‚ был отличником‚ потому что боится мама‚ как бы чего не вышло при поступлении в институт. Сын не обязан отвечать за отца‚ но институт не обязан отвечать за сына. Вот и зубрит рыжий Вячик от корки до корки: наизусть выучишь – трудно придраться‚ – и когда вызывают его к доске‚ скороговоркой демонстрирует свою память‚ а весь класс следит по книге и подсказывает пропущенные слова. Но если случайно получит четверку‚ ребята злорадно вопят от восторга‚ а он‚ затравленно озираясь‚ краснеет под цвет волос‚ и даже уши оттопыренные краснеют. Рыжий Вячик – зубрила несчастный.

Будто на иголках‚ неуемно вертится за партой Толик Степанов. Общественник‚ член комитета: весь в делах. Скоро будет вечер‚ посвященный тридцать первой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции‚ и Толик его готовит‚ Толик ответственный за связь с женской школой‚ за игры и аттракционы‚ за концерт и за танцы. Маленький‚ шустрый кубик с короткими ручками‚ шея шире головы‚ глазки мелкие‚ точечками – белков не видно‚ как у плюшевого медведя: все перемены вверх-вниз по лестницам скачет‚ общественные дела утрясает. Уже давно некогда ему уроки делать‚ с двойки на тройку перебивается: вся школа на нем. Вот и теперь проглотил бублик – и бегом‚ через две ступеньки. Некогда Толику пережевывать‚ дел у Толика по горло. Надо согласовать перечень мероприятий‚ утвердить ответственных за вечер‚ проверить репертуар праздничного концерта‚ а после уроков сбегать в женскую школу‚ увязать‚ утрясти‚ урегулировать: уже не ребенок Толик Степанов‚ а крупный общественный деятель.

Домой вернется поздно‚ еду заглотает – и к телефону. Обзванивает‚ предупреждает‚ напоминает‚ грозит‚ – он и грозить научился‚ – изо рта слова канцелярские сыпятся: оргсектор‚ культсектор‚ физсектор‚ – а папа с мамой‚ тоже маленькие‚ тоже толстенькие‚ глазки бусинками‚ за столом рядком сидят‚ на сына с уважением смотрят и‚ похоже‚ уже побаиваются. Папа с мамой – люди тихие‚ уравновешенные: врачи-рентгенологи. Привыкли в темноте находиться‚ внутренности человеческие не спеша разглядывать‚ и сын был у них тихий‚ задумчивый – прямая дорога в рентгенологи‚ но выбрали его в школьный комитет‚ и преобразился Толик‚ начал пугать своих родителей. Вот до чего доводит народное доверие неуравновешенные натуры! А придет вечер – будет бегать среди танцующих‚ викторины устраивать‚ пластинки менять‚ бдительно следить‚ чтобы фокстрот и танго не танцевали‚ а только вальс‚ па-де-катр и польку (а самые шустрые уже навострились и под вальс – танго‚ а под польку – фокстрот танцуют)‚ и вместе с ним будет бегать девочка-пигалица из соседней школы‚ тоже активистка‚ а вдоль стен встанут учителя‚ особо выделенные‚ дежурные на этом вечере. Но сначала‚ до танцев‚ доклад‚ потом самодеятельность: украинский гопак‚ "Стихи о советском паспорте"‚ хоровое исполнение песен "Сталин – наша слава боевая‚ Сталин – нашей юности полет" и "Споем мы‚ товарищи‚ песню о самом большом человеке"‚ – а уж потом танцы. Столько дел‚ столько вопросов: пыхтит Толик‚ глазки озабоченные; единственное спасение – незаменимая в этом деле книга "Игры и развлечения"‚ неиссякаемый источник групповых и индивидуальных игр на воздухе и в закрытом помещении‚ из которой можно черпать и черпать: "У какого русского классика три произведения начинаются с буквы О?"‚ "Какой известный американский писатель большую часть своей жизни был бродягой?"‚ "Какое произведение отражает воздействие статьи товарища Сталина "Головокружение от успехов" на строительство колхозов?"‚ "Какое произведение Н.Гоголя оканчивается словами: "Скучно жить на этом свете‚ господа"?"

Медленно и не спеша‚ уставившись грустными своими глазами в пятно на парте‚ жует бублик Карл Беркин‚ – "Карлоны бырл-бырл‚ а берлоны кырл-кырл"‚ – не переставая‚ сморкается в застиранный носовой платок. Всегда грустит и всегда сморкается‚ а глаза такие печальные‚ будто мамины доходы подсчитывает. Вечно один‚ вечно в сторонке: меланхолик от рождения‚ от недостатка витаминов. Иной раз вызовут его к доске‚ а он стоит и молчит‚ ждет заслуженной двойки и разрешения сесть на место. Все думают‚ он не выучил‚ а ему просто говорить неохота. Сядет на место‚ сморкнется в платок‚ загрустит еще сильнее. Папу у Карла убили на фронте‚ – "Майор Беркин пал смертью храбрых при выполнении боевого задания"‚ – мама у Карла работает приемщицей в обувной мастерской на улице Герцена‚ бабушка у Карла умерла в эвакуации в городе Бузулуке‚ дедушка у Карла безработный раввин. Сколько их нужно‚ раввинов‚ на одну синагогу? Максимум один. А дедушка Карла – второй. Их‚ вторых‚ человек восемь. Поэтому дедушка работает надомником в артели‚ клеит коробочки для аптекарских товаров‚ отвозит приемщику готовую продукцию. Платят за эти коробочки – врагам не пожелаешь‚ клеить их надо тысячами‚ а все ж деньги‚ какая-никакая помощь. Жить-то надо... Карл Беркин придет из школы‚ – он в футбол с ребятами не играет‚ по улицам не бегает‚ – чего-то там пожует безо всякого интереса‚ а потом уроки делает‚ или коробочки клеит‚ а то включит радио‚ возьмет в руки карандаш‚ грустно и серьезно дирижирует симфонией‚ шмыгая носом‚ кланяется на аплодисменты. Переделает все дела – садится к окну. Очень он любит в окно смотреть – ни на что‚ а о чем думает при этом – неизвестно. "Карл‚ – скажет дедушка и взглянет на внука красными‚ слезящимися глазами‚ а в глазах – коробочки‚ коробочки‚ коробочки... – Почему бы тебе‚ Карл‚ не пойти на улицу‚ подышать свежим воздухом?" "Зачем? – резонно отвечает Карл. – Что тут‚ что там – воздух один".

А рядом с Карлом Беркиным сидит Вовка Тимофеев‚ пузатый‚ откормленный вундеркинд: семи лет во второй класс пошел. Вовка – парень артельный. Куда все‚ туда и он. Лишь бы с шумом‚ с треском‚ с грохотом. Он в школу‚ как на праздник идет. Сто лет бы учился – не надоело. Взбрыкнет жеребеночком и бежит по коридору – стены подрагивают. Налетит‚ начнет тискать – ребра трещат‚ а то еще наступит на ногу‚ наступит и стоит: морда щенячья‚ рот до ушей. Когда в футбол играют‚ Вовку в защиту ставят‚ чтобы противник пугался. У него одного во всем классе бутсы футбольные с шипами. Против его шипов никто играть не хочет. Сидит Вовка на своем месте‚ пузом парту распирает‚ два бублика ест. Один свой‚ другой купленный. Он большой‚ Вовка‚ ему много еды надо. Он и на уроках ест‚ из дома пакеты приносит. У него мама домовитая‚ хозяйственная‚ ноги – тумбы‚ ни в одну обувь не влезают: стирает‚ штопает‚ обед готовит‚ а папа с утра на репетицию бежит‚ а после репетиции на рынок‚ в магазины‚ по очередям‚ по давкам: не побегаешь – не поймаешь‚ не постоишь – не получишь. Прибежит домой‚ пообедает‚ кофе глотнет‚ и на спектакль – перевоплощаться. Такая гонка весь день – не мудрено роли перепутать. Но папа пока не путает. Держится. Когда у Вовки день рождения‚ полкласса сидит у них за столом‚ чаи гоняют с пирогами. Лучше его матери никто пироги не печет. Теперь под праздники стали продавать муку‚ и они всей семьей в очередь становятся‚ – даже мама на больных ногах стоит‚ – да папа еще в другое место сбегает и там очередь займет: только успевай авоськи с пакетами оттаскивать. Весь город в этот день ходуном ходит‚ – стосковались люди по печеному‚ – а до следующего праздника нигде муки не купишь. Ребята корочкой румяной хрустят‚ а мама смотрит на них и сияет: очень любит мама‚ когда вокруг нее едят‚ получает несказанное удовольствие‚ – и всякий раз рассказывает про Вовочку-вундеркинда‚ каким он рос разумным да сообразительным. "Мама‚ а где я раньше был?" – "У меня в животике". – "Хорошенькое дело... Значит‚ когда ты ела‚ всё мне на голову валилось?" А папа у Вовки выпьет графинчик домашней настоечки‚ захмелеет‚ дикцию демонстрирует: "Скетч‚ скука‚ скрупулезный‚ сексуальный..." Или хвастаться начнет: "Мы‚ артисты‚ народ эмоциональный. Нам за это деньги платят". Приглашают папу на радио – передачи вести‚ на мультфильмы – зябликов и сусликов озвучивать. Он идет с охотой‚ на пироги подрабатывает. У Вовки – чтоб не сглазить – аппетит завидный: что ни заработают – всё подмолотит.

А позади Вовки Тимофеева на самой последней парте восседает в царственном одиночестве Леонард Вахмистров‚ он же Тит‚ он же Карп‚ он же Герасим и Ерофей. Придет утром и табличку вывешивает‚ как его сегодня величать‚ а на другое имя не откликается. Он и дома вывешивает‚ мстит родителям за свое диковинное имя. Живет Леонард рядом со школой‚ дверь в дверь‚ просыпается со звонком и к первому уроку непременно опаздывает. Сколько лет учится‚ столько и опаздывает. Сначала боролись с ним – в стенгазетах и другими мерами‚ а теперь смирились и не трогают. Сидит Леонард в одиночестве позади всех‚ царь царей‚ король королей‚ повелитель государства петиханского‚ рисует на всех уроках сцены из жизни своих подданных‚ раскладывает картинки по парте. В футбол Леонард играет редко‚ и притом только в защите. У него ноги длинные. Он ими нападающим мешает‚ мяч из-под ног выковыривает. Ест Леонард торопливо‚ небрежно: некогда ему разжевывать, у него свои заботы‚ у Леонарда‚ петиханские. Он и рисует также: стиль у него такой – небрежный. Дома у них всё набросано‚ навалено‚ одежда на стульях висит‚ посуда со стола не убирается, деньги где попало валяются. У Леонарда мать с отцом лекции читают по атеизму‚ юриспруденции‚ воспитанию молодежи. "О том‚ – издевается Леонард‚ – как юноша Н. полюбил девушку М.‚ и что из этого вышло‚ с демонстрацией цветных диапозитивов". Раньше‚ до войны‚ приходили к ним гости‚ до глубокой ночи спорили‚ ссорились‚ с пеной у рта доказывали истины‚ обкуривали маленького Леонарда‚ пока у него не закрывались глаза и он не падал со стула. Не квартира была – клуб‚ а теперь это разве можно? Теперь один у нас клуб – при домоуправлении. И гости уже не приходят‚ – одни по своей воле‚ другие по чужой‚ – а если приходят‚ то не спорят больше и не доказывают истины‚ а пьют чай и едят торт. Время такое: всё ясно. Даже на лекциях у отца с матерью: "Вопросы есть?" Вопросов‚ как правило‚ нет. Они много выступают‚ часто выезжают в область‚ и тогда Леонард блаженствует. Покупает себе колбасы‚ сыра‚ чаи с конфетами гоняет. Очень нравится Леонарду жизнь такая – развеселая.

А справа от Леонарда‚ тоже на последней парте‚ горбятся радисты Светлишин и Губарев: одинаково неуклюжие‚ одинаково костистые‚ большие мосластые руки в ожогах от паяльника. В своем умении дошли уже до того‚ что пальцем напряжение проверяют: сильнее ударит – двести двадцать‚ слабее – сто двадцать семь. Сидят‚ схемы рисуют‚ презирают весь класс‚ а иногда вдруг засмеются громко‚ деревянным смехом‚ и все вздрагивают и оглядываются назад‚ а смеются они по поводу им одним понятной ошибки в схеме приемника. Жуют радисты‚ скулы под кожей шатунами ходят. У них отцы – механики‚ у них матери – в магазине‚ в штучном отделе: "Деньги получает продавец". Ничего живут‚ сносно: матери стараются. Сидят радисты по вечерам дома‚ как привязанные‚ сидят – паяют. Голая комната‚ покрашенная синей масляной краской. Яркая лампа на шнуре без абажура. Стол‚ заваленный хламом. Надвигается век электроники.

А через парту перед радистами – Рэм Сорокин: "Рэм через "э" оборотное" – шутка при знакомстве с девочками. Студень‚ кисель‚ желе‚ проныра и ловелас. Личико узенькое‚ подвижное‚ как у обезьянки‚ глазки шустрые‚ блестящие‚ лобик морщинками‚ руки вечно шевелятся‚ места себе не находят. Жует Рэм – весь содрогается. У него отца нет‚ одна мать работает. Дома бедным-бедно‚ только-только на прокорм хватает‚ а из излишеств – бурый гриб в банке под марлей: пей – хоть залейся – кисленькую воду. Это у Рэма в тетради нашел директор снимок мужчины и женщины в такой омерзительной позе‚ что‚ ругая Сорокина‚ он даже не решился объяснить‚ за что же его ругает. Было бы Рэму плохо‚ да он – шустрый малый – купил пачку "Дели"‚ выкурил всю подряд – и к врачу: горло красное‚ воспаленное – катар верхних дыхательных путей. Пересидел дома опасное время.

А перед Рэмом Сорокиным – Леша Костиков‚ морячок с Дальнего Востока: маленький-маленький‚ совсем маленький мальчик‚ будто из четвертого‚ от силы – пятого класса. Глаз у Леши прищурен‚ чубчик набок‚ походка вразвалочку. На школьные вечера приходит надраенный‚ отутюженный‚ как на приморский бульвар‚ и танцует серьезно‚ будто работает. Если что не так‚ тянет руки к широкому ремню с пряжкой‚ расстегивает его для драки. Папа у Леши – капитан дальнего плавания. Мама у Леши – заграничные вещи надевает. Сам Леша даже ананас ел. Два раза. А ананас – это такая штука‚ не каждый и знает‚ на что она похожа. Какой уж там ананас – картошки‚ и той не хватает.

Жует восьмой "А"‚ двигают скулами ребята‚ в старых‚ перелицованных пиджачках и брючках черных и серых тонов‚ в сатиновых шароварах с резинками‚ в курточках на молниях‚ вместо портфелей – с полевыми сумками: кожаными‚ брезентовыми‚ дерматиновыми; жуют другие классы‚ жует вся школа‚ и потому почти не бегают‚ не дерутся‚ не елозят пыльными штанами по крашеному паркету. Большая перемена – самая спокойная. Тихая перемена‚ задумчивая...

3

Война застала их на даче в Томилине. Ленивым воскресным утром Сергей Сергеевич Хоботков шел с Костиком на мелководную речку пускать бумажные кораблики‚ и около поселкового магазина они увидели толпу. На кривом‚ сучковатом‚ небрежно обтесанном столбе прибитый ржавым‚ наполовину скрученным гвоздем висел новенький‚ блестящий громкоговоритель‚ и люди‚ задрав головы кверху‚ слушали Молотова. Они тоже встали и прослушали всё обращение‚ непривычное по интонациям‚ непохожее на торжественные речи прошлых лет‚ и не смысл обращения‚ но интонации убедили в том‚ что пришла беда. "Папа‚ – напомнил Костик‚ – а кораблики?" Но Сергей Сергеевич уже не ответил. Заиграла бодрая музыка‚ мужики полезли в карманы за спасительным куревом.

Во время налетов немцы бросали осветительные ракеты на парашютах‚ землю заливало мертвым‚ пугающим светом‚ и при полной видимости‚ методично и неторопливо они кидали бомбы по трубе ткацкой фабрики: труба – это‚ наверняка‚ объект‚ сыпали зажигалки. Но вырыли уже в лесу тесные щели‚ наспех и неумело‚ укрыли поверху бревнами‚ завалили землей‚ и по ночам хозяева и дачники сидели‚ скорчившись‚ друг против друга‚ упирались коленками в коленки. Чадила в углу керосиновая лампа‚ брат Лёка у входа в щель следил за перекрестьем прожекторов‚ отчаянно кричал: "Летит!"‚ и однажды от близкого разрыва бомбы лампа перевернулась‚ потухла‚ облила Костика керосином. Жуткий мрак‚ едкий запах‚ крики‚ слезы, толкотня у выхода‚ прикосновение к лицу холодной‚ сырой глины... Днем ребята бегали в дальний лес поглазеть на обгорелое крыло самолета с крестом‚ подбирали длинные‚ со страшными зазубринами‚ осколки от бомб и корпуса от сгоревших зажигалок‚ подозрительно присматривались ко всем незнакомым людям‚ потому что где-то‚ – ходили упорные слухи‚ – поймали шпиона с парашютом.

В конце июля они вернулись с дачи в Москву‚ и теперь сидели по ночам в подвале дома‚ за толстенной‚ как у сейфа‚ дверью‚ испуганно вздрагивали от близких и дальних разрывов‚ а на углу улицы Воровского прямым попаданием уже завалило бомбоубежище‚ а на Никитской взрывной волной сбросило с постамента Тимирязева‚ а на Арбате с вечера выстраивались очереди у метро‚ и тысячи людей спали в туннелях прямо на рельсах‚ подложив под головы заветные чемоданчики‚ пока диктор не объявлял: "Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!"‚ – и уже рассказывали друг другу анекдот про мальчика‚ который больше всего на свете любит маму‚ папу и отбой.

Они уехали из дома шестнадцатого октября сорок первого года‚ в самый страшный для Москвы день‚ когда в городе была паника‚ на вокзалах творилось несусветное‚ и отчаянные толпы штурмом брали поезда. По пустынно-торопливым улицам они проехали на Курский вокзал‚ ночью погрузились в вагоны‚ как попало побросали вещи‚ лезли в темные купе по грудам перепутанных чемоданов‚ матери судорожно прижимали к себе детей‚ а по проходу с истошным воплем металась обезумевшая женщина в безуспешных поисках потерявшегося ребенка. Потом поезд медленно‚ без толчка‚ отошел от перрона‚ и в навалившейся тишине прощания стала слышна далекая артиллерийская канонада до ужаса близкого фронта. Так они долго‚ невыносимо долго ехали до самого Урала‚ – месяц без нескольких дней‚ – сутками торчали на разъездах‚ а рядом стояли эшелоны беженцев с Украины и Белоруссии: без вещей‚ без теплой одежды‚ сорванные с места внезапно и поспешно‚ ошеломленные и растерянные‚ будто разбуженные грубым толчком от сладкого сна. На остановках разводили костер‚ варили пшенный концентрат‚ но свистел паровоз‚ и недоваренная каша ехала до следующего разъезда‚ – требовалось иногда несколько остановок‚ чтобы она сварилась‚ – а однажды брат Лёка целый перегон вез на подножке закипающий самовар‚ потому что жалко было тушить и выливать воду.

Они приехали в маленький городишко на Урале‚ где была одна школа‚ одна парикмахерская‚ одна баня и один кинотеатр в нетопленой церкви. Фильмы шли дольше обыкновенного‚ непрерывно рвалась ветхая пленка‚ и на детских сеансах ребята не выдерживали‚ – время и холод в зале брали свое‚ – и в темноте по наклонному полу весело бежали к экрану подозрительные ручейки. Лёка с Костиком сразу пошли в школу‚ и зимой‚ в снежные заносы‚ когда сугробы не давали открыть калитку‚ брели в полном мраке‚ гуськом‚ след в след – затерянные во вьюжном водовороте горожане‚ и первый фонарь на их пути был у горсовета. Сначала можно было жить: был хлеб‚ было мясо и молоко‚ неизбалованные мануфактурой местные жители давали за перелицованные детские штанишки пару мешков картошки. Их хозяйка варила супы – ложка стояла в чугунке‚ и четыре девочки-погодки‚ рядком на лавке‚ дружно хлебали из огромной миски: суп‚ потом молоко с хлебом‚ а после еды‚ с набитым пузом‚ кряхтя‚ залезали на полати и сонно щурились оттуда. Потом эвакуированные проели лишние вещи‚ и с едой стало туго‚ по карточкам выдавали только хлеб – малыми порциями‚ и как-то раз в бесконечной очереди за хлебом‚ в сорокаградусный мороз‚ Костик отморозил ухо‚ оно раздулось‚ стало огромное‚ как у свиньи‚ и из него на подушку всю ночь капала вода.

Ребята – вечно голодные – таскали с вокзала кормовую морковь‚ огромную и безвкусную‚ и тетки-охранницы сурово‚ для острастки‚ лязгали в ночи пустыми затворами; крали жмых из конюшни‚ прямо из-под носа у лошадей‚ сосали его‚ размачивали и глотали‚ а взрослые запаривали толстые куски и делали из него лепешки. Говорили‚ что вреден этот жмых‚ – верный аппендицит и заболевания легких от опасных волокон‚ – но ели его многие и на рынке продавали‚ скорее всего, ворованный‚ потому что предназначался жмых исключительно на корм лошадям и выдавался только для них. Ранней весной‚ когда сходил с полей снег‚ Лёка с Костиком шли выкапывать из набухшей глины позабытую с осени‚ перезимовавшую в земле картошку: чистый крахмал‚ болтавшийся в кожуре‚ как в мешочке‚ а летом‚ на собственном огороде‚ выкапывали ее мелкой‚ не могли утерпеть‚ пока вырастет. И чуть не каждый вечер Костик ныл перед сном: "Исть хочу! Исть..."‚ совсем как хозяйские девочки-погодки‚ а брат Лёка бил его по затылку и свирепо орал: "Где мы тебе возьмем‚ черт? Ну‚ где?!.."

А потом в их городишко привезли блокадных из Ленинграда. Они тенью бродили по улицам‚ часами‚ в бессильной‚ сидячей очереди ждали открытия столовой‚ где им – кроме обычного хлебного пайка – давали еще УДП‚ усиленное дополнительное питание‚ "умрешь днем позже": суп из соленых помидоров‚ ложка водянистой каши‚ мочегонный чай с сахарином. После еды блокадные становились кучкой у окошка раздатчицы‚ пристально глядели внутрь‚ нюхали слабые‚ ненаваристые запахи: молча‚ терпеливо‚ без просьб и уговоров‚ пока раздатчица в слезливой истерике не захлопывала окошко‚ – а затем шли на рынок‚ становились кучкой‚ жадно рассматривали выставленное там великолепие: лепешки из жмыха‚ лепешки из травы с отрубями‚ лепешки из картофельных очисток‚ черные‚ комковатые лепешки неизвестно из чего. Было плохо всем: и местным‚ и приезжим; однажды парикмахерша упала в обморок от голода‚ и Костик ждал потом с подстриженной‚ как у каторжника‚ половиной головы‚ пока не пришла сменщица.

В это самое время и забрали в армию брата Лёку‚ отправили в артиллерийское училище: семнадцати лет‚ из десятого класса – немцы стояли под Сталинградом. Когда они вернулись домой‚ в свою квартиру‚ на родной бульвар‚ Лёка был уже на фронте и прислал фото: тонкая‚ беззащитная шея в широком вороте гимнастерки‚ худое‚ решительное лицо обиженного подростка. Мама часто плакала по темным углам и ежедневно писала ему письма‚ с обязательной припиской от няни: скоро ли Лёка вернется с войны и купит обещанную ей избушку. Лёка отвечал редко и коротко: "Жив‚ здоров‚ избушка за мной". Больше от него и не требовалось‚ лишь бы регулярно приходили конверты со штемпелем: "Просмотрено военной цензурой"‚ "Красноармейское письмо. Бесплатно." Некогда было Лёке письма расписывать: воевал Лёка с фашистами.

Сергей Сергеевич‚ отец Костика‚ отвоевался в конце сорок четвертого. Всю войну сапером прошел‚ в госпиталях всласть навалялся. Три форсированные реки – три ранения – два ордена. Приехал – бегом бежал с Белорусского вокзала‚ не мог дождаться‚ пока метро пойдет. Он открыл копейкой парадную дверь‚ ворвался в комнату‚ когда все еще спали‚ и не раздеваясь‚ с вещмешком за плечами‚ начал бегать‚ задыхаясь‚ вокруг стола‚ а они глядели на него и плакали: мама на диване‚ няня на раскладушке‚ а Костик в своей старой кроватке‚ из которой торчали наружу его ноги.

Пришел из армии дядя Паша‚ Нинкин отец. Всю войну крутился под Москвой: две звездочки – лейтенант‚ свой "Виллис"‚ с шофером. Раз приехал – мешок с горохом забросил. Другой раз – трофейный ковер. Потом – аккордеон. Вернулись из деревни тетя Шура с Нинкой‚ а ковер моль прогрызла‚ а аккордеон у батареи рассохся‚ а мешок с горохом обмяк‚ одна шелуха в нем. Горох мыши съели‚ все горошинки‚ до одной‚ выбрали. Бестолковый дядя Паша: при добре был‚ а добром не попользовался.

Воевал Экштат Семен Михайлович. Сбрили ему шевелюру‚ одели стираную форму‚ ботинки с обмотками. Когда прощаться пришел‚ вся квартира охнула‚ все женщины в голос заревели: тоненькие ноги в неумелых обмотках‚ сутулая спина под белесой гимнастеркой‚ из-под низкого воротника кадык выпирает‚ на маленькой обритой голове пилотка по уши. Был поэт‚ композитор‚ ребе‚ а теперь не красноармеец‚ не боец – солдатик. Всю войну с полевым госпиталем прошел‚ лекарства для раненых готовил.

Лопатин Николай Васильевич тоже воевал. Начал с ополчения‚ со взвода интеллигентов – банковских работников. Их собрали‚ построили – только солнце в пенсне засверкало. "Шагом марш!" – они и пошли. "Запевай!" – они и запели. "Мадам‚ у-же па-да-ют лис-тья... Раз-два!" Оружия ни у кого не было. Даже у командира полка ополчения висела на ремне пустая кобура‚ а в руке железный прут. "Что же мы‚ – говорил командир‚ размахивая прутом‚ – не достанем оружия у немцев? В первом же бою достанем!" В первом же бою на них пошли Гудериановские танки‚ и чуть не весь полк полег на месте. Вышел из Москвы Лопатин Николай Васильевич – тихий банковский служащий‚ а закончил войну – орден на груди и набор медалей.

И дядя Пуд воевал. На складе‚ на своем боевом посту. В первые же налеты разбомбил германец дядю Пуда‚ разбомбил вместе со складом. Загорелась крыша‚ жарким‚ дымным пламенем полыхнула толь. Волоком тащил ящики с гвоздями‚ с дверными петлями‚ большой живот мешался в тесных проходах. Надорвался дядя Пуд‚ неделю покряхтел на лежанке и помер. Отпевали его в церкви‚ поставили над могилой крест из водопроводных труб‚ с узорами из проволоки‚ покрашенный масляной краской‚ – мужички на кладбище крестами промышляли‚ – и написали на табличке: "Ерофей Косьмич Степин. 1872–1941". Ерофей Косьмич – это и есть дядя Пуд.

Умер он – тетя Мотя одна осталась. Занавесила окно черной бумагой‚ еще икон понаставила: келья‚ как есть келья‚ и духа мужского нету. В налеты не спускалась в бомбоубежище‚ а становилась на колени и Богу молилась – бомбы от дома отводила. "Это Бог вас спас‚ – говорила с важностью. – Услыхал мои молитвы". Вся квартира воевала‚ весь дом‚ своей молодостью‚ своими морщинами‚ голодом и холодом своим‚ горем и печалями. В шестой квартире – Герой Советского Союза. В третьей – слепой. В четвертой – без рук‚ без ног: инвалид беспомощный. В первой‚ в пятой‚ в восьмой – похоронные‚ похоронные‚ похоронные... Кто погиб‚ кто пропал без вести. У них – Ренат Ямалутдинов. Ушел Ренат на войну в первый день. Последний раз дотронулся до Самарьи‚ – он засветился‚ она засветилась‚ – и ушел. И исчез. Ни письма‚ ни известия. Пропал человек‚ будто его никогда не было. Будто не жил на свете казанский татарин Ренат Ямалутдинов‚ не работал днем‚ не учился вечером‚ не любил ночью жену свою Самарью. Осталась после него вдова – шемаханская царица.

А потом пришел день Победы. Радостный‚ счастливый‚ с оглушительным салютом. Многие плакали в этот день: по погибшим‚ по искалеченным‚ по самим себе. И Вера Гавриловна тоже плакала‚ потому что от Лёки давно не было известий. И прошла неделя мирной жизни‚ и прошел месяц‚ а известий всё не было‚ и война не уходила из их квартиры‚ и день Победы для них не наступал. И пришла наконец по почте скромная‚ стандартная бумага‚ где черным по белому было написано‚ что их сын Лёка‚ добивая ненавистных фашистов‚ сложил голову в проклятой Германии‚ похоронен в братской могиле‚ и вечная ему за то память. Погиб Лёка‚ погиб человек‚ который еще в детские годы знал такое число‚ до которого сто лет считать надо. Ты не досчитаешь – дети досчитают. Дети не досчитают – внукам останется. Погиб Лёка – и счет на этом оборвался. Погиб Лёка – и война кончилась.

4

Третий урок – немецкий.

Точно по звонку появляется Ольга Матвеевна‚ пышная‚ черноволосая‚ с кудряшками от перманента. Бровки черненькие‚ щечки аленькие‚ формы-мячики во все стороны. Год как из института‚ месяц как замужем: цветет женщина от полноты жизни.

– Ну‚ хулиганы‚ чего натворили?

На Ольгу Матвеевну приятно посмотреть. Ольгу Матвеевну любит весь класс. Даже Карл Беркин не сморкается у нее на уроках‚ терпит до перемены. Даже радисты‚ глядя на нее‚ смутно начинают угадывать‚ что на свете существуют не одни радиосхемы. Толик Степанов забывает про общественные дела‚ Леонард Вахмистров – про петиханское государство‚ а о Кольке Борисенко и говорить нечего. Неотрывно смотрит на нее с первой парты‚ завораживает неотразимым взглядом‚ ноги подальше вытягивает‚ чтобы спотыкалась об них любимая учительница. Когда Ольга Матвеевна замуж вышла‚ всеобщее уныние наступило. Муж – летчик‚ герой войны. Одно это и утешило.

– Что‚ хулиганы‚ с директором сделали? Быстро сознавайтесь.

– Ничего... – радостно галдят хулиганы. – Ничего мы не сделали...

– А почему он после вас валерьянку пил?

Колька ноги свои подальше вытянул‚ зубом поцыкал и ласково так‚ двусмысленно говорит:

– Мы после вас тоже пьем...

Ольга Матвеевна вспыхнула‚ как маков цвет‚ и за журнал:

– Пойдет к доске...

Будет сейчас спрашивать‚ задавать хитрые вопросы‚ строгие отметки ставить. Достанет ручку-вставочку‚ обмакнет в чернильницу на первой парте‚ с удовольствием выведет в журнале аккуратную цифру круглым‚ детским почерком. Ольга Матвеевна с первого класса и до последнего курса была отличница‚ активистка‚ примерная ученица‚ удовлетворенная своим поведением и своими знаниями: гордость мамы‚ папы и общественных организаций. Она и в жизни такая же примерная и удовлетворенная‚ а жизнь ее за это награждает. Ребята ее любят‚ учителя уважают‚ муж у нее герой.

– Пойдет к доске Борисенко Николай.

Колька привстал‚ ойкнул‚ утробно взвыл и пополз‚ оседая‚ под парту. Завалился‚ ноги в проходе разбросал‚ руками за стол цепляется‚ воет потихоньку‚ на одной ноте. Эпилепсия. Внезапный приступ. Бьется Колька головой о перекладину‚ пена изо рта идет. Немножко правда‚ но идет.

– Ой‚ да что же это... – бледнеет Ольга Матвеевна и к доске отодвигается‚ а Колька‚ детина здоровенный‚ всё место под столом занял‚ глаза закатил‚ снизу вверх нескромно на учительницу поглядывает‚ судорожно хватает ее за полные ноги. Он больной. Ему можно.

Прибегает врачиха‚ сует под нос ватку с нашатырем‚ надрываясь‚ выволакивает Кольку из-под стола‚ тащит к себе в кабинет. Теперь он до конца урока не придет‚ а может‚ и до конца занятий. Это уж как чувствовать себя будет. Обычно он плохо себя чувствует‚ обычно после приступа домой уходит. Дня на два‚ а то и на пять.

Ольга Матвеевна больше никого не спрашивает – боязно‚ а объясняет следующую тему. Упруго ходит по классу‚ каблучками постукивает‚ молодое тело свое ощущает. Глаза повеселели‚ кудряшками трясет‚ немецкие слова катышками изо рта выскакивают. И ребята тоже повеселели. Действует на них ее молодость‚ привлекательность‚ полнота жизни. И только Костя‚ глядя на нее‚ вспоминает не столь давнее‚ нечто похожее: деловитые каблучки‚ перманент‚ привлекательность пионервожатой‚ которая пришла к ним однажды в класс и велела всем стать тимуровцами. Костя не помнит теперь‚ кому что поручили‚ но лично он колол дрова семье погибшего воина. "Ты понимаешь всю важность поставленной перед тобой задачи?" – и вожатая посмотрела ему прямо в глаза. "Понимаю"‚ – похолодев‚ ответил он. "Всю важность?" – "Всю важность". Он колол дрова целую неделю. Каждый день после уроков. Он приходил к семье погибшего воина‚ ему выдавали топор‚ и он колол. Очень трудно было заставить топор войти в дерево. А когда он туда входил‚ еще труднее было вытащить его. Но Костя не сдавался. Он понимал всю важность поставленной перед ним задачи. И вдруг оказалось‚ что никакой важности нет. Его вызвали в учительскую и спросили‚ чем он занимается после уроков. Других тимуровцев тоже вызвали и тоже спросили. Костя не помнит теперь‚ что было у других‚ но лично он колол дрова не для семьи погибшего воина‚ а для матери их вожатой. Ей бы сказать ему откровенно‚ ей бы попросить по-хорошему‚ он бы и для матери наколол. И нечего было смотреть прямо в глаза. Нечего было пугать поставленными задачами. Существует два способа разрушить Карфаген: один – сразу‚ другой – по кусочкам. Результат один и тот же.

Тут Лёша Костиков вдруг просиял и говорит на весь класс:

– Сказочку...

– Сказочку... – шумят ребята. – Сказочку... Расскажите сказочку!

Ольга Матвеевна улыбается. Довольна Ольга Матвеевна. Когда заскучает класс‚ когда затоскует и начнет отвлекаться‚ рассказывает она сказочку‚ веселит ребят‚ а потом обратно к немецкому возвращается‚ к тоскливой грамматике‚ которую жуют уже не первый год: "Ганс идет в школу"‚ "Идет ли Ганс в школу?"‚ "Ганс в школу не идет".

– Сказочку! – ноет класс. – Сказочку!..

Сдвинулись парты и поползли. Ползет староста класса рыжий Вячик‚ толкает своей партой учительский стол. Ползет Лёша Костиков‚ морячок‚ отсекает немку от двери. Ползет член комитета комсомола Толик Степанов. Ползут радисты‚ Леонард Вахмистров‚ ползет Рэм Сорокин‚ хихикая и потирая потные руки‚ а Вовка Тимофеев от нетерпения выполз со своей партой в проход и ползет боком‚ быстрее всех‚ и рядом с ним на той же парте не ползет‚ но едет Карл Беркин‚ являя учителю свой горестный иудейский профиль.

– Сказочку! – стонет класс. – Сказочку!..

Ольга Матвеевна раскраснелась. Ольгу Матвеевну к доске прижимают.

– Тихо! – просит она и палец к губам прикладывает. – После сказки сразу обратно.

– Тихо! – грозно повторяет Витька Борисенко. – После сказки – обратно.

– В некотором царстве‚ в некотором государстве‚ за семью горами‚ за семью долами жил-был царь и была у него...

– Дочка... – подсказывает рыжий Вячик.

– Правильно. И была у него дочка. Однажды зовет ее царь к себе...

Открывается дверь‚ на пороге завуч Елена Васильевна. За ней – Колька Борисенко. Лежал у врача в кабинете‚ закурил сдуру папироску‚ она его по запаху и застукала.

– Что такое? – говорит Елена Васильевна своим металлическим голосом‚ от которого плачут первоклашки. – Что здесь происходит?

Молчит Ольга Матвеевна‚ прижатая партами‚ молчат ребята.

– Ольга Матвеевна‚ голубушка‚ что они с вами делают?

– Ничего... – шепчет Ольга Матвеевна‚ а лицо уже пятнами пошло. – Пропустите меня.

Парта отъехала‚ она – в дверь.

– Так! – говорит завуч. – Ну‚ погодите‚ хулиганы... Я вам покажу‚ как над учителем издеваться. После уроков останется весь класс!

– И я? – невинно спрашивает Колька.

– И ты.

Елена Васильевна хлопает дверью‚ и ребята тихонько ползут обратно на прежние места.

– Ну‚ – говорит Колька‚ – сознавайтесь‚ хулиганы... Чего с немкой хотели делать?

Молчат хулиганы‚ отворачиваются. Опять Колька‚ скотина везучая‚ выкрутился. Опять его вина в тысячи раз меньше их вины. На его довольную рожу взглянешь и вдвойне тошно становится.

– Из-за таких‚ как вы‚ – ухмыляется Колька‚ – страдают невиновные.

И важно садится за учительский стол.

Витька вскочил‚ бледный‚ злой‚ губу закусил – и на брата. На Витьку раз посмотришь и уже видно: может ударить. На Костю сколько ни смотри‚ сколько его ни разглядывай‚ нет в нем этого свойства‚ – нет и‚ наверно‚ не будет‚ – а в Витьке оно есть. Это чувствуется сразу‚ с первого взгляда‚ будто знак на лице‚ и с Витькой не связываются. Потому что Витька может ударить. И справиться с ним нет никакой возможности. В футбол Витька играет только в нападении – характер такой‚ а Костя предпочитает стоять в воротах. Это у него неплохо получается‚ а то‚ что получается‚ он любит больше того‚ что не получается. Но нет в нем спортивной злости‚ а в Витьке она есть‚ в нем этой злости на троих хватит‚ и игра для него – это не игра‚ а способ доказать свое преимущество с большим счетом. Если бы он мог‚ не только Костю – всю команду в ворота поставил‚ чтобы не путались под ногами. Витька пробегает за игру столько же‚ сколько все остальные вместе‚ а после игры садится на штангу-кирпич‚ осунувшийся‚ с прилипшими ко лбу редкими волосами‚ и слова не может вымолвить.

– Ты!.. – ярится Витька и кулаки готовит. – Чего придуриваешься?

А с Кольки – как с гуся вода. Колька – взрослый человек‚ он по закону жениться может‚ и отчитываться не обязан. Ему эта учеба – постольку-поскольку‚ лишь бы не работать. Есть у Кольки заветная мечта: пойти в "топтуны". Бродит возле их дома "топтун"‚ сытый‚ прилично обмундированный‚ весь день на свежем воздухе. На машине его привозят‚ на машине отвозят. Встанет машина в сторонке – в ней "топтунов" навалом‚ – он из нее незаметно выйдет и по своему тротуару прогуливается. А на той стороне улицы его близнец ходит: не догадаются там‚ где надо‚ их одежду разнообразить. А может‚ и не нужно разнообразить‚ может‚ делается это специально. Отгулял свои часы‚ сменился – иди домой‚ отдыхай. А дел–то всего: следить за участком‚ чтобы беспорядков не было‚ чтобы не случилось чего на бульваре. Бульвар – правительственная трасса. Иной раз машины гуськом идут: на Арбат‚ а оттуда в Дорогомилово‚ на дачи. Кого везут – неизвестно‚ а охранять надо. И потому на правительственной трассе все чердаки опечатаны – белье сушить негде‚ проходные дворы перекрыты – обходить приходится‚ чтобы не спрятался кто‚ не совершил диверсию‚ не убежал от погони. Костя с Витькой пробрались раз на чердак‚ оттуда на крышу‚ – Витька подговорил‚ он и провел одному ему известным путем: лежали‚ загорали‚ плевали вниз‚ пока их не засекли. Прибежал бледный‚ перепуганный насмерть управдом товарищ Красиков‚ – даже ругаться не мог‚ так горло перехватило‚ – и Христом-Богом‚ ради малых деточек‚ умолял открыть путь‚ которым они прошли на крышу‚ когда двери на все чердаки давно уже опечатаны и замки навешаны в присутствии милиционера. Витька соврал ему‚ глазом не моргнул‚ что влезали они по пожарной лестнице‚ и запуганный товарищ Красиков охотно в это поверил‚ хоть и прекрасно знал‚ что пожарная лестница начинается со второго этажа и влезть на нее нет никакой возможности. Очень уж он хотел поверить‚ что нету других лазеек‚ потому что сам это когда-то удостоверил и скрепил своей подписью. Хорошо еще‚ что "топтун" их не заметил‚ а то бы не миновать скандала и расследования. Этот "топтун" стоит у их подъезда не первый месяц. Колька мимо идет – здоровается‚ а тот отворачивается и глаза прячет. Ему‚ видно‚ по инструкции полагается быть незаметным. А куда денешься‚ когда ты весь день на виду? Никуда не денешься. Если бы Колька знал‚ где учат на "топтунов"‚ давно бы туда пошел. Спрашивал у того‚ а он не отвечает – стесняется.

Братья отношения выясняют‚ а ребята в сторону отошли. Знают хорошо‚ что Колька брата не тронет‚ а пойдет на других злобу срывать. Саша Антошкин по этой причине давно уже на другом этаже гуляет. Один Карл Беркин стоит рядом‚ задумался‚ смотрит – не видит‚ носом хлюпает.

– Ну‚ чего тебе? – щерится Колька на свидетеля. – Карлоны бырл-бырл‚ а берлоны кырл-кырл...

Карл Беркин перевел на него грустные свои глаза‚ подумал-подумал‚ ничего не придумал.

– Иди‚ – советует Витька. – Проваливай.

Карл высморкался и пошел. Набегает на него Вовка Тимофеев‚ недоросток-переросток‚ взбрыкивает полной‚ упитанной попой‚ заваливает на пол. На Вовку кидается Костиков‚ Сорокин‚ кто попало... Куча мала. Сверху снисходительно укладывается Колька Борисенко‚ давит мелюзгу могучим телом‚ а внизу лежит грустный Карл Беркин‚ шмыгает носом‚ ждет‚ когда с него слезут‚ а пока‚ чтобы не терять времени‚ думает-размышляет о чем-то своем. Кругом бегают‚ дерутся‚ толкаются‚ стреляют из рогаток-резиночек проволочными пульками‚ плюются жеваной бумагой через ручки-вставочки: ад кромешный. Школа‚ вообще-то‚ принадлежит учителям‚ но по переменам ею владеют ученики. Учителя пробираются‚ проскакивают‚ прошмыгивают вдоль стеночек в учительскую‚ где можно отсидеться‚ куда приглушенно доносится шум и рев толпы‚ – а если заткнуть уши‚ то почти и не слышно‚ – и иногда распахивается дверь‚ заглядывает ухмыляющаяся‚ невинно-нахальная рожа‚ и сердце тоскливо сжимается в предчувствии очередной пакости изобретательных негодяев. Потом звенит звонок‚ и прижав к себе‚ как щиты‚ классные журналы‚ учителя расходятся по этажам‚ и на сорок пять минут устанавливается неустойчивая тишина‚ – полная тишина в школе бывает только ночью‚ – чтобы снова взорваться от звонка на перемену.

Сидит на своей парте Леонард Вахмистров‚ даже в коридор не выходит. Спешит‚ торопится‚ не успевает закончить до начала урока очередной эпизод из истории петиханского государства. Из всех уроков только историю с удовольствием слушает‚ выискивает интересные подробности из жизни народов. Встрепенется‚ обрадуется: "Это я у вас забираю"‚ – и забирает‚ и отдает своим петиханским царям и полководцам. Забирает только самое лучшее‚ самое умное и правильное‚ и оттого государство у него образцовое‚ не в пример другим. Ведь как это оказалось просто: возьми хорошее‚ отбрось плохое‚ а никто‚ кроме Леонарда‚ не догадался сделать. Он первый.

– Бумагу! – кричит Леонард. – Полцарства за бумагу!

Бродит вокруг Рэм Сорокин‚ студень‚ желе‚ отвратный тип.

– Леонард‚ – просит Рэм‚ – а Леонард! Нарисуй женщину.

Леонард молча тычет в табличку. На табличке написано "Тит".

– Тит‚ – умоляет Рэм‚ – а Тит! Ну‚ нарисуй женщину...

Одним движением карандаша Леонард рисует женский силуэт и небрежно откидывает листок.

– На‚ – царственно произносит он. – Уходи.

Рэм уходит‚ умирая от зависти. Ему бы эти таланты‚ уж он бы нарисовал кое-чего. Школа мужская‚ обучение раздельное‚ отношения между полами сложные‚ запутанные и малопонятные. Два мира‚ которые живут и развиваются отдельно друг от друга‚ и официально сталкиваются только на вечерах под присмотром бдительных педагогов‚ а неофициально – где попало‚ безо всякого присмотра. И по субботам уже выходят ребята на бульвар. Тоненькие‚ вытянувшиеся‚ вышагивают по аллеям‚ посматривают на девочек‚ задирают‚ пытаются заговорить. Гуляет восьмой "А" по бульвару‚ гоняет их взад-вперед таинственная сила‚ а то забудут про девочек и пристроятся цепочкой за прохожим‚ копируют его движения. Он быстро‚ и они быстро. Он вразвалку‚ и они вразвалку. Он – руки за спину‚ и за ним весь класс – тоже руки за спину. Обернется‚ – чего это прохожие смеются? – и они оборачиваются. Однажды попался вспыльчивый мужчина‚ дал Вовке Тимофееву по физиономии. Вовка не растерялся‚ дал следующему: так и пошло по цепочке до последнего.

Подошел Витька Борисенко‚ тронул Костю за плечо. За Витькой Колька стоит‚ ухмыляется.

– Значит так‚ – говорит Витка. – Если Колька еще чего сделает‚ собираем всех‚ и два раза по морде. Понял? Каждый по два раза.

– Понял.

Костя даже не возражает. Витька сказал – так оно и будет. А как оно будет‚ как он Кольке по морде даст – неизвестно. Неопределенность полная...

5

Давно уже окончилась война‚ и живые вернулись к живым‚ и утешились‚ как смогли‚ и наверстали упущенное‚ как сумели‚ а мертвые так и остались лежать на необозримых погостах мира‚ и среди них – брат Лёка‚ убитый напоследок‚ в самом конце войны‚ словно где-то не сходился баланс и кому-то еще недоставало жертв для круглого счета. Лежит Лёка в братской могиле посреди проклятой Германии‚ упокоился навечно‚ а Вера Гавриловна места себе не находит. Мучает ее навязчивая мысль‚ что небрежно уложили сына равнодушные люди‚ тесно ему там и неудобно‚ занемели руки-ноги‚ мурашки бегают по скрюченному телу. Умом всё понимает Вера Гавриловна‚ гонит от себя бредовые мысли‚ а проснется ночью: давят в бока диванные пружины‚ подушка под ухом – холодным камнем‚ одеяло навалилось на грудь земляной глыбой. В беспокойстве вертится до утра‚ ищет удобное положение для измученного тела‚ а найти не может. Нет для нее на белом свете удобного положения. Случилась этим летом оказия‚ могла съездить с начальником в командировку в Германию‚ к Лёке на могилу‚ да не хватило духу. Тихая‚ нежная‚ деликатная – побоялась: увидит первого немца – своими руками удушит. Он‚ может‚ и не виноват‚ первый-то немец‚ а она виновата? В муках рожала двух сыновей‚ чтобы было им на кого опереться в будущем – другу на друга‚ брату на брата. Остался теперь один ребенок‚ и не родишь уже второго: были годы‚ да все вышли.

Нервная Вера Гавриловна‚ беспокойная до мнительности: боится выпустить из дома мужа‚ боится выпустить сына. Утихает только к ночи‚ когда все спать лягут‚ и она комнату запрет‚ отгородится дверью от прочего мира. А за дверью – холодная война‚ обострение международной напряженности‚ горы новейшего оружия‚ заготовленного впрок на последнего ее ребенка. Купили Хоботковы приемник "Рекорд"‚ а по нему только и передают‚ что враги чего-то там замышляют‚ всевозможные идеологические диверсии‚ растленное влияние капиталистического окружения‚ а что сами враги на этот счет говорят – неизвестно: наши заглушки стоят намертво‚ в приемнике вой на всех диапазонах. Волнуется Вера Гавриловна‚ как бы опять заваруха не началась‚ – слишком уж многое начиналось в их поколении‚ с избытком хватило бы на пару веков‚ – волнуется за мужа‚ волнуется за сына. Когда Сергей Сергеевич прорывается через заглушки‚ пальцы ломает в отчаянии. Соседи у них‚ конечно‚ хорошие: золото положи – не возьмут‚ но лучше не слушать того‚ что слушать не полагается. Береженого и Бог бережет – старая‚ веками испытанная пословица. Но почему-то не каждого береженого в это время берег Бог: может‚ потому‚ что слишком многих Ему надо было беречь‚ а может‚ потому‚ что Его‚ Бога‚ предусмотрительно заранее отменили.

А тут еще арестовали сослуживца Сергея Сергеевича‚ почти приятеля. В пьяном виде‚ на спор‚ подошел сослуживец к иностранному посольству‚ позвонил в звоночек у входной двери. Его тут же забрали‚ – не успели посольские двери открыть‚ – таскали на допросы друзей‚ таскали сослуживцев: опять Вере Гавриловне беспокойство. Так издергалась‚ так изнервничалась: одно спасение – глушить себя непосильной работой. Она и глушит. Паркет блестит от суконки‚ зеркало в шкафу без единого пятнышка‚ тюль на окнах чистый‚ штопаный‚ колом от крахмала. Где она силы берет – трудно сказать. Маленькая‚ худенькая‚ не ходит – бегает. Никаких жалоб‚ никогда ничего не болит‚ а если заболит – всё равно не скажет. И на работе по-старому. "Надо сделать!" – "Сделаю". – "Надо напечатать!" – "Напечатаю". – "Надо сходить!" – "Схожу". Быстро‚ четко‚ безотказно. А опоздаешь утром – начальник сидит на твоем месте‚ ждет. Как прогонишь? Надо просить: "Разрешите‚ я сяду". – "Ах‚ – говорит‚ – простите! Ах‚ извините! Рассеянность моя проклятая..."

Вера Гавриловна не опаздывает. Она по утрам всё бросает и на службу бежит. Дома без нее няня хозяйничает. Обед готовит‚ комнату прибирает‚ носки вяжет‚ ломаным мизинцем слезу утирает. Щеки опали‚ голубые глаза потускнели‚ круглое лицо морщинами пошло‚ темное лицо‚ как земля. Пропал у няни сын Николка‚ пропал без вести на Смоленском направлении. Ни живой‚ ни убитый. Ни порадуешься‚ ни поплачешь. По праздникам‚ когда идет няня в церковь‚ записывает Костя на бумаге в линеечку два листка имен: один во здравие‚ другой за упокой. Долго думает няня‚ долго вспоминает всякий раз‚ чтобы не позабыть кого‚ чтобы помянули в церкви ближних и дальних родственников. Кто живой – во здравие‚ кто помер – за упокой. Сына Николку в оба списка пишет. Хоть и не полагается это по церковным порядкам‚ да у матери свои правила. Может‚ в плену‚ может‚ еще объявится. Зато дочку Лену пишет во здравие: Елену‚ Владимира‚ отрока Алексея‚ отроковицу Анну. Вышла замуж дочка Лена‚ уехала с мужем в город Челябинск. Хорошо живут‚ богато‚ с двумя детьми третьего ждут‚ зовут – не дозовутся родную бабушку‚ чтобы своих‚ не чужих‚ нянчила‚ да она не едет.

Прикипела няня к Москве‚ к бульвару‚ к коммунальной квартире; выходит няня на бульвар‚ беседует с довоенными подружками: мало осталось подружек‚ повымирали чуть ли не все. По праздникам ездит в гости к племяннице‚ которую сватала когда-то за полотера‚ сватала‚ да так и не просватала. Колебалась племянница до самой войны‚ всё не могла решиться‚ а потом взяли полотера в армию‚ в сорок первом попал он в окружение‚ в сорок пятом воротился из плена‚ разочек всего натер у них коридор и сел в тюрьму. Оказался этот полотер‚ тихий человек‚ английским шпионом. Не зря‚ видать‚ ходил по квартирам‚ не зря высматривал‚ вынюхивал‚ выглядывал‚ собирал секретные сведения при натирке полов. Вот когда обрадовалась няня‚ что пронесло беду мимо племянницы‚ а та‚ дуреха длинная‚ как узнала про арест‚ так в голос заревела. Имела она‚ видать‚ свою думу на этот счет. Так всегда и бывает: одного арестуют – двое плачут. Живет племянница всё там же‚ вместе с хозяйкой‚ двумя зарплатами мальчика на ноги поднимают‚ а мальчик уже бреется по два раза на день‚ учится мальчик в институте‚ зовет обеих мамой‚ а отец‚ как бросил‚ ни разу не появлялся‚ и жив он или умер – неизвестно. Приносит няня с собой ветхий листочек – последнее письмо от любимчика Лёки‚ читают ей‚ неграмотной‚ вслух‚ по многу раз: "Жив‚ здоров‚ избушка за мной". Исходит няня тихим плачем‚ ломаным мизинцем слезу утирает: некому ей теперь купить обещанную избушку. Совсем некому.

Сергей Сергеевич Хоботков‚ отец Кости‚ работает в проектном бюро‚ ходит на службу в бывшую церковь. Говорят‚ что знаменита эта церковь‚ – то ли Пушкина венчали‚ то ли Гоголя отпевали‚ – но точно сотрудники не знают. Можно‚ конечно‚ проверить по книгам. В книгах всё есть‚ только найти трудно‚ и потому никто не ищет. Надобности нет. Давно уж всё перестроили в церкви‚ приспособили под свои земные нужды. Кабинет начальника в алтаре‚ перед алтарем секретарша с машинкой‚ в большом зале между колоннами проектировщики‚ в приделе – копировщицы‚ стены отштукатурены‚ следов церковных не видно‚ и только наверху‚ под куполом‚ где архив‚ из–под набитых кронштейнов выглядывают скорбные лики‚ за пухлые папки с технической документацией уходят наивные апостолы‚ и чье-то сияние упирается в дощатый потолок. Сергей Сергеевич сидит в общем зале‚ командует группой инженеров, за день успевает больше других‚ и портрет его висит на доске почета‚ у входа в алтарь. "Передовик ваш папа. Передовик на старости лет". Человек делает дело. Человек доволен. "Мне двадцать шесть лет‚ – говорит. – Мне всё еще двадцать шесть". С работы придет‚ поест – и на бульвар. Лёка погиб‚ Костя вырос – кувыркаться не с кем. Ходит по бульвару быстро‚ стремительно‚ маятником мотается взад-вперед‚ до усталого отупения‚ чтобы под одеяло нырнуть‚ как в прорубь. А голова у Сергея Сергеевича – белая‚ а спина – сутулая‚ а раны – ноют без передышки. Вспомнит про Лёку – они и заноют.

Семен Михайлович Экштат тоже по бульвару гуляет. От памятника Тимирязеву до памятника Пушкину. Руки за спину‚ голова набок‚ седая шевелюра дыбом. Всегда молча‚ всегда один: ни к кому не подходит‚ ни с кем не заговаривает‚ только глаза прикрывает в знак приветствия. Замкнулся Семен Михайлович‚ голос не подает. Софья Ароновна и раньше за двоих говорила – слова не вставишь‚ а теперь если и спросит о чем‚ он не отвечает. Придет вечером с работы‚ сядет у окна и коллекцию на подоконнике перебирает‚ мурлычет под нос: "Мы догнали наши годы на широком мосте‚ на широком мосте. Юны годы‚ возвратитесь к нам обратно в гости. Юны годы‚ возвратитесь к нам обратно в гости…" Собирает Семен Михайлович экспонаты‚ характеризующие его‚ Семена Михайловича‚ прожитую жизнь. Две военные медали. Осколок бомбы‚ разорвавшейся рядом. Фото с госпитальными врачами. Фото с выздоравливающими. Белый порошок в пузыречке: последнее лекарство‚ приготовленное перед возвращением в мирную жизнь. Мало у него экспонатов‚ трудно их добывать‚ и надо еще определить‚ достоин ли очередной экспонат отражать отрезок жизни Экштата Семена Михайловича. А когда пополняется коллекция‚ очень он радуется‚ потирает от удовольствия руки: "Пурим бывает не каждый день!" Пурим – это праздник‚ а в иудейской религии праздники бывают редко‚ и чаще всего не по поводу радости‚ а по причине избавления от очередной беды.

Прочитал Семен Михайлович в журнале "Огонек"‚ что индейцы Северной Америки собирали запахи‚ связанные с важными событиями в их жизни‚ и что у них с годами накапливалась коллекция трав‚ сухих ягод и цветов‚ которые своим запахом вызывали угасшие чувства‚ и очень пожалел‚ что не додумался до этого сам‚ в детстве‚ и оттого многие годы его жизни не нашли своего отражения. А днем сидит он всё в той же аптеке на Никитской‚ в том же окошечке‚ и рецепты иронически разглядывает. Если заболит что у Семена Михайловича‚ тут же идет на прием к врачу‚ а потом кривит рот в улыбке‚ рвет рецепты на мелкие клочочки‚ и настроение у него преотличное. Чем хуже врач‚ тем лучше у него настроение. Был Шапошников – уважал Шапошникова. За осанку‚ за солидность‚ за мудрую неторопливость. Умер в войну Шапошников – уважать некого. Приходит по вызову участковый врач – женщина‚ в руке тяжеленная сумка‚ а в сумке – бутылка молока‚ лук‚ гречка‚ два батона‚ фонендоскоп‚ пачка бюллетеней. У нее на день по двадцать вызовов‚ да прием в поликлинике‚ да писанины – руки отваливаются‚ да собрание‚ да кружок по изучению биографии товарища Сталина‚ да муж‚ да дети‚ да обед сготовить‚ да в очереди отстоять‚ да постирать‚ да убрать‚ да помыть‚ да не железная же она на самом деле...

Объявился в Хлебном переулке гомеопат Дебре – французский подданный. Очереди с рассвета стоят‚ по сто рублей платят‚ чудеса рассказывают. Похмыкал Семен Михайлович‚ похмыкал: пошел‚ записался на прием‚ заплатил сто рублей‚ наговорил Бог знает чего и воротился домой довольный-предовольный. Ничего не знает этот Дебре‚ хоть и французский подданный. "Очень милый человек‚ но‚ к сожалению‚ это еще не профессия..." И опять Семен Михайлович из аптечного окошка выглядывает‚ иронически улыбается‚ в гордом одиночестве по бульвару гуляет. Софья Ароновна не гуляет. Софья Ароновна от поликлиники устает. Полно пациентов‚ очередь‚ как в бакалее: за военные годы зубы у многих попортились‚ и некоторые деньги даже суют. До войны не совали‚ а теперь суют. Денег‚ видно‚ больше стало‚ или понятия переменились.

Бабушка Циля Абрамовна около окна сидит‚ на улицу не спускается: совсем плоха бабушка. На восьмом десятке перенесла войну‚ эвакуацию‚ арест сына Гриши. Пропал сын Гриша – ни привета‚ ни ответа‚ и семья его пропала. Жена Гриши с детьми-двойняшками поехала в отпуск‚ к родным под Житомир. Шестнадцатого июня из Ленинграда выехали. Так все втроем и исчезли. Только телеграмма осталась‚ стандартный бланк: "Доехали благополучно. Целую‚ Софа". После войны Софья Ароновна ездила туда‚ выспрашивала‚ по домам ходила: никто женщины с двойняшками не помнит. Всех‚ говорят‚ евреев немцы вывезли‚ с двойняшками и не с двойняшками. Тем и кончилось: отца тут извели‚ детей там. Сидит бабушка Циля Абрамовна весь день у окна‚ на улицу смотрит‚ дальше стекол не видит. Слеза в глазу постоянная‚ не от болезни слеза – от жизни. Капают бабушке полезные капли‚ а толку нету: ни молитвенник почитать‚ ни Манечку разглядеть.

Выросла Манечка‚ стала совсем взрослая. Учится в консерватории‚ на втором курсе. Как говорит профессор‚ таланта нет‚ но одаренность явная и работоспособность фантастическая. Скромное платье‚ черная коса‚ прямой взгляд – скромная Манечка и целомудренная. Приходит к ней кавалер – серьезный мальчик‚ студент‚ будущий инженер. Она его в музеи водит‚ на выставки‚ на концерты органной музыки: прививает культуру представителю технической интеллигенции. Если он первым в дверь проходит‚ она останавливается‚ замечание делает: "Натан‚ вернитесь!" Он возвращается‚ дорогу ей уступает. Странный какой-то кавалер‚ вся квартира ему удивляется. Придет в гости‚ сядет в углу‚ а Манечка на скрипке играет. После обеда наденет фартук‚ идет на кухню посуду в тазу мыть‚ а Манечка опять играет. А то наступит тишина подозрительная‚ в комнату войти неудобно. Чем это они занимаются? А они ничем не занимаются. Они книжки читают. Под вечер выйдут на бульвар и прогуливаются‚ и разговоры серьезные‚ и расстояние между ними – будто незнакомые. Ждет Софья Ароновна развития событий и не знает‚ радоваться или горевать. Подозрительный молодой человек‚ совсем без эмоций‚ и не волнуют его‚ вроде бы‚ Манечкины прелести. Бывали такие случаи‚ – знает Софья Ароновна‚ – распадались от этого семьи‚ и переживает она‚ ночи не спит‚ не знает‚ что делать‚ как выяснить‚ с кем посоветоваться...

Дядя Паша и тетя Шура‚ Нинкины родители‚ после войны пошли на повышение. Тетя Шура – на родной фабрике председатель фабкома. Дядя Паша – директор клуба. Тетя Шура в бостоновом синем костюме‚ ватные плечи‚ как эполеты‚ туфли на широком каблуке‚ часы циферблатом вниз: деловая женщина‚ бабий атаман. Раньше была бригада – десять баб‚ теперь фабрика – четыреста. И на свадьбе у них гуляет‚ и на поминках плачет‚ и с трибуны может‚ и резолюцию. Всего попробовала. От этих заседаний-совещаний появилась у тети Шуры интеллигентная бледность‚ да новый бостоновый костюм залоснился сзади: хоть перелицовывай через год. Горит тетя Шура‚ разрывается на части‚ неуемную свою энергию отдает общему делу‚ и коллектив – четыреста баб – очень ее поддерживает. Приглашали тетю Шуру на радио‚ брали интервью. "Нам бы ясли и детский сад‚ – сказала она в микрофон. – Матерям детей оставлять не с кем. Матеря на работе‚ а сердце болит..." – "Это‚ наверно‚ межведомственные разногласия?" – спросил корреспондент. "А кто ж его знает... Нам‚ главное‚ ясли и детский сад. Матеря на работе‚ а дети без присмотру шаландаются..." Потом она расстелила генеральный план фабрики‚ объясняла с гордостью: "Здесь будет цех и здесь цех. А здесь детский сад и ясли. И еще детский сад... И еще ясли..." Через неделю на фабрике включили радио‚ слушали своего атамана. "Мы стоим у генерального плана фабрики‚ – бойко начал корреспондент. – Что вы собираетесь строить‚ товарищ председатель?" – "Здесь будет цех и здесь цех‚ – на всю страну гордо сказала тетя Шура. – А здесь детский сад и ясли. И еще детский сад... И еще ясли..." Всё сказала‚ что будет‚ а чего нету – ни полсловечка. Будто всё у них есть – завались и с избытком. Всем матерям понравилось выступление: не подвела‚ не уронила‚ не посрамила – прославила на весь мир. А дети‚ что ж дети? На то и сердце у матери‚ чтоб за детей болело.

Расцвела тетя Шура за эти годы‚ стала видная‚ вальяжная‚ интеллигентная издали‚ – в президиуме сидит‚ все оглядывают‚ – и увиваются вокруг нее ответственные общественные работники‚ руку по-мужски жмут‚ в глаза вопрошающе заглядывают. Но тетя Шура как была непреклонной‚ так непреклонной и осталась. Придет домой‚ картошки нажарит‚ киселя наварит‚ разденется догола‚ привалится‚ прижмет дядю Пашу к стенке: та самая тетя Шура‚ что до первого льда в речку лазила‚ после бани в снег ложилась – силу свою укрощала. Только выросла Нинка‚ всё стала понимать‚ и опасаются они ее больше‚ да и дядя Паша‚ хилый мужичишка‚ вечно увиливает от своих мужских обязанностей по причине хронического ослабления организма. Раньше просто увиливал‚ теперь с оправданием: работа умственная‚ ответственная‚ на износ. Утром встанет‚ картошки навернет‚ киселя нахлебается‚ портфель в руки – и на работу. Ходит дядя Паша по вверенному ему клубу‚ на плечах френч‚ галифе с хромовыми сапожками‚ и уборщицами командует‚ кассиром‚ киномехаником‚ планы кружков утверждает: хорового‚ баяно-аккордеонного‚ драматического. На репетициях любит присутствовать‚ особенно на танцевальных. Девки молодые‚ горячие: закружатся – всё видать. Всё бы хорошо‚ да обидно‚ что обошла его тетя Шура по должности‚ да и страшно иной раз‚ как бы из клуба не выгнали. Уволят – куда пойдешь? На крышу не полезешь. Отвык от крыши‚ ноги дрожат‚ да и не солидно ему на крышу: не та теперь квалификация‚ не та номенклатура. Приходил к нему старый друг‚ дорогой гость‚ и тогда и теперь кровельщик‚ с которым водку вместе пили‚ в шашки играли‚ которого он на дружбу всячески испытывал‚ и обошелся с ним дядя Паша холодно‚ с соблюдением дистанции‚ а когда тот выказал обиды-претензии‚ рассердился дядя Паша‚ спустил дорогого гостя с лестницы.

Теперь дядя Паша ответственный по квартире. Вывешивает счета за электричество и за газ‚ красным карандашом вычеркивает тех‚ кто заплатил‚ строго предупреждает опоздавших. По вечерам ходит в домоуправление‚ где всё тот же стол под кумачом‚ всегда готовый для заседаний‚ и стенгазета в стихах с орфографическими ошибками. Сидит дядя Паша за красным кумачом‚ курит папиросу в резном мундштуке‚ прикидывает в уме‚ как бы уязвить председателя домового комитета‚ а если попросят закурить‚ лезет с недовольством в карман‚ долго там копошится‚ вытаскивает наружу ломаную папиросу. Мечтает ныне дядя Паша‚ тщеславный мужичишка‚ самому стать председателем‚ сидеть во главе стола‚ а не в общем ряду с простыми общественниками. Не недолюбливает его управдом товарищ Красиков‚ от которого многое зависит‚ да и теперешний председатель домового комитета – авторитетный товарищ‚ еще до войны награжденный значком "Отличный административный работник": сверху красный флаг‚ по бокам желтая металлическая бахрома‚ а в середине серп и молот‚ звезда‚ французский ключ‚ молоток и разные там зигзаги на белом эмалевом фоне. Большой‚ редкий знак отличия‚ который выдавали далеко не каждому.

Но не унывает дядя Паша‚ сам уже не простой кровельщик. Время работает на него. Стаж‚ то есть. Одного боится: как бы не опозорила Нинка своих ответственных родителей‚ как бы не припаяли ей моральное разложение‚ тлетворное влияние‚ политическое недомыслие. Уже в седьмом классе свистели под окнами и стучали по водосточной трубе – весь дом знал‚ что пришли мальчики‚ вызывают Нинку на улицу. А в девятом даже мать руки опустила. Одни отсвистятся‚ другие приходят. Эти отстучат свое‚ а там уже следующие на очереди. Отец выпороть хотел‚ да разве ее теперь выпорешь? Она сама кого хошь выпорет. Нинка из черноземного района‚ горячих кровей. Ей бы в табунчике с гармонистом‚ а не "а + в = с". Что ей эта алгебра? Сухость одна. Недаром кличка ей по школе – "Исключение": "Уж‚ замуж‚ невтерпеж". Нинку во всех окрестных школах знают‚ отплясывает Нинка на вечерах все танцы подряд. Где танцы‚ там и она. Кто не танцует‚ тот не человек. "Ноль внимания‚ фунт презрения". Доставляет Нинка своим родителям сплошные беспокойства‚ каждый месяц в положенные сроки с тревогой ожидает тетя Шура результатов – будет или не будет‚ – а Нинка только хитро улыбается‚ да отплясывает на вечерах‚ да увиливает от ловких рук‚ от заманчивых предложений‚ от неожиданных‚ врасплох‚ нападений. У Нинки в руках сила матери. Ни черта она не боится‚ охотно‚ до ночи‚ идет в любую компанию‚ и оттого многие вокруг уверены‚ что давно уже произошло с ней то‚ чего они от нее добиваются‚ и потому добиваются этого с большей настойчивостью‚ обижаясь при отказе‚ не понимая причин. Очень беспокоится тетя Шура‚ кричит-выговаривает ежедневно‚ но когда подходит их очередь убирать квартиру‚ дружно разуются‚ подоткнут подолы‚ – ноги крепкие‚ пятки красные‚ – и в четыре руки мигом всё вымоют и вычистят. А кто не хочет сам квартиру убирать‚ за того тетя Мотя старается.

Была тетя Мотя уборщица‚ теперь повысили – стала лаборантом‚ получает денег побольше. А ей много не надо‚ она их всё одно в церковь относит. Свечи ставит‚ в кружку кидает‚ нищих на паперти оделяет. Нет‚ говорят‚ у нас нищих‚ перевелись в связи с общим прогрессом жизни‚ даже "Крокодил" перестал над ними смеяться‚ – глупо смеяться над тем‚ чего нету‚ – а для тети Моти кто руку протянул‚ тот и нищий. Ты протяни – она и тебе подаст. А сама ходит вечерами на Палашовский рынок‚ подбирает непроданные остатки: картошку‚ которую покупатели с весов скинули‚ вялую морковку‚ забытый пучок лука. Что у кого в квартире пригорит‚ прокиснет‚ просто останется‚ ей на стол ставят. "Кладите‚ – говорит. – Всё кладите. Люблю горелое‚ люблю и пересоленное". Живет тетя Мотя в пустой почти комнате. Лежанка‚ стол да две табуретки. Всю мебель дяди Пуда в войну истопила. Хорошая была мебель‚ сухая. Другие жильцы давно уж стены побелили‚ полы натерли‚ а у нее потолок серый‚ закопченный‚ где печка стояла – пятно на паркете‚ а около форточки‚ куда труба выходила‚ черным-черно. Зато икон много: блестят – переливаются в лампадном свете‚ свои иконы и дареные. Блаженная тетя Мотя‚ кликуша. У нее явления всякие‚ весь приход наслышан‚ умиляется. То‚ вроде‚ затемнится где-то‚ то засветится‚ то стук пойдет... Из церкви придет‚ соседские остатки в одну кастрюлю сольет‚ разогреет‚ поест‚ Богу помолится‚ на лежанку завалится. Спит тетя Мотя без задних ног. И сны ей снятся всякую ночь: божественные сны‚ с подробностями. Она их жене Лопатина Николая Васильевича рассказывает: про ангелов летающих‚ про пение райское‚ про святых апостолов. А та заберется с ногами на тахту‚ глазами жгучими уставится – слушает. Той интересно. Есть у квартиры такое подозрение‚ что она эти сны записывает. Иначе с чего бы стала подробности выпытывать? "На хрена мне ее записи нужны? – удивляется дядя Паша‚ Нинкин отец. – Ежели надо‚ я и сам Мотю послушаю".

Жена Лопатина осталась в войну вдвоем с Лялей‚ работать пошла. Хоть и боярского она роду‚ а есть-пить надо. До сих пор работает: сворачивает фунтики из пергаментной бумаги‚ заполняет краской‚ галстуки разрисовывает. Или ковры из одеял по трафарету делает. Очень бойко идут в магазинах ковры из байковых одеял‚ только запах от краски – не продохнешь. А вечером‚ когда все с работы приходят‚ запирается жена Лопатина в своем кабинете‚ и чего она там делает – неизвестно. Раньше стихи мужу читала – теперь не читает. Раньше гулять с ним выходила – теперь не выходит. Слова лишнего не скажет‚ голоса не повысит‚ лишь глаза часто жмурит‚ когда нервничает. Только раз‚ этой весной‚ в самое вишневое цветение попросила она мужа отвезти ее за город‚ в лес. Им попалась дальняя электричка‚ битком набитая мужиками с мешками‚ молочницами с пустыми‚ гремящими бидонами. Их стиснули при посадке‚ отшвырнули в разные стороны‚ приплюснули‚ и всё бы ничего – можно стерпеть‚ но попался‚ как на грех‚ пьяненький дядечка‚ который звонко‚ по-поросячьи‚ икал в свое удовольствие‚ и придирался он почему-то к ее шляпке. Долго она терпела обидные замечания вперемежку с нутряными звуками‚ но дядечка оказался изобретательным‚ и когда от одной особо удачной остроты заржало полвагона‚ она скривилась‚ выкрикнула горлом и‚ работая локтями‚ отпихивая потные тела‚ полезла на всеобщую потеху к выходу‚ по мешкам и бидонам. Теперь она из дома почти не выходит‚ а Лопатин Николай Васильевич сидит по вечерам на кухне‚ жарит любимые картофельные оладьи‚ слушает‚ как около помойного ведра шуршат тараканы. По воскресеньям заходит к Хоботковым‚ с Верой Гавриловной беседует: он жалуется‚ она утешает‚ и наверно‚ неравнодушен к ней‚ потому что всякий человек тянется к женской ласке и доброте. Тоскливо человеку. Тоскливо и неуютно. А если дома неуютно‚ где тогда уютно?

Дочка Лопатина Ляля вышла замуж. Муж – офицер. Веня Вдовых. Золотая голова‚ золотые руки. Всем поможет‚ всё починит: горя теперь не знает квартира с водопроводчиками‚ слесарями‚ электриками. Этим летом демобилизовался Веня‚ пришел первый раз в кепке – и вроде‚ короче стал. Предлагали ему в охрану перейти: хорошие деньги‚ и обмундирование‚ и паек‚ – да он не захотел. А у самого образования никакого‚ девяти классов нету. Пришел на завод‚ освоился‚ так начал вкалывать – рабочие останавливали: "Эй‚ малый... Из–за тебя расценки снизят". Днем вкалывает‚ после смены обольется в душе‚ вытрется серой‚ жесткой‚ со стружками‚ бумагой‚ – здоровенный‚ в три обхвата‚ рулон в раздевалке стоит‚ подходи – отматывай‚ – и в школу. Веня по вечерам учится‚ а жена его Ляля лениво ходит по квартире в длинном‚ шитом золотом халате без рукавов‚ кружевное белье наружу выглядывает‚ полные белые руки нехотя двигаются‚ пук волос небрежно заколот‚ грудь вольно лежит под кружевами. Видная‚ крупная‚ в теле‚ глаза сонные – никакие‚ а Веня Вдовых рядом с ней‚ будто из концлагеря: запавший живот‚ обтянутые скулы‚ красные от недосыпания глаза и шапка золотых волос.

После работы ходит Ляля в кино‚ любит фильмы с пением‚ с танцами‚ с участием Дины Дурбин. А когда возвращается домой‚ обязательно пристают мужчины‚ – не могут они позволить такой женщине пройти мимо‚ – доводят до дома‚ пытаются заговорить‚ развить знакомство в интересующем их направлении‚ а она никак не реагирует. Не поощряет и не отталкивает. Самый обидный для мужчины вариант. Когда они поженились‚ переживал Лопатин Николай Васильевич‚ что мешает им‚ потому что спит тут же‚ на старом диване‚ и Веня очень стеснялся‚ шелохнуться не смел на брачном ложе. Веня и теперь стесняется‚ а Ляля – нет. Ко всему безразличная‚ ко всему равнодушная. Что в постели‚ что на работе. Лениво бродит по коридору – все прелести напоказ‚ мужчин в соблазн вводит.

А коридор за эти годы стал еще мрачнее‚ разводы расползлись по потолку‚ штукатурка потрескалась и местами обвалилась. До войны обещал управдом товарищ Красиков сделать ремонт‚ в войну ничего не обещал – не до того было‚ теперь опять обещает. Деревья на бульваре разрослись‚ кронами сомкнулись. Бродит по бульвару тихий дебил Гена‚ тоскует. Довоенные дети выросли‚ а новые не признают его‚ не принимают в свои игры: постарел Гена за эти годы‚ одряхлел не по возрасту. Уже не носится по бульвару‚ не заливается смехом‚ не тычет пальцем в грудь: "Ты сумасшедший‚ шедший‚ шедший‚ шедший..." Сохранилась от прошлого одна лишь любовь к бретелькам. Бродит по бульвару старая‚ неряшливая женщина‚ вся в бородавочных кустиках‚ подолгу выгуливает толстого кота в набрюшнике. Она дергает за шпагат‚ обвязанный вокруг туловища‚ и раздраженно шипит на кота‚ а кот шипит на нее‚ и так они проходят по боковой дорожке‚ занятые друг другом до злости‚ до взаимной ненависти. Выходит на бульвар женщина помоложе с глазами печально-удивленными‚ выводит гулять петуха на ниточке. Петух медленно идет по газону и что-то клюет в пыльной‚ затоптанной детскими ножками траве‚ а женщина бредет следом‚ держит в руке конец ниточки‚ а голова наклонена вниз‚ всегда вниз‚ будто разыскивает потерянное. Смотрят со скамеек няньки‚ неодобрительно поджимают губы на такое безобразие.

А няньки на бульваре уже не те: раньше это была профессия‚ а теперь дело случая; меньше стало нянек: то ли повымирали в войну‚ то ли затруднения с пропиской. Зато ребятишек полно: звенит бульвар от крика‚ от звонков трофейных велосипедов‚ содрогается от топота ног. Храбрые стали ребята‚ война научила самостоятельности. Растекаются‚ расползаются по городу‚ по окрестным улицам‚ с завистью поглядывают на лотки с мороженым‚ на недосягаемые кубики: тридцать пять рублей пачка‚ восемнадцать рублей – половинка. По вечерам слушают ребята радио‚ ждут заранее свои любимые передачи. На улице Воровского живет специалист-физик‚ у него стоит экспериментальный телевизор. Полдома набивается в комнату‚ когда идет пробная передача. Жизнь не стоит на месте‚ отставших не дожидается. Не успел моргнуть‚ а она вон куда ускакала! Хоть плачь‚ хоть догоняй – твое дело.

Об арестованных давным-давно Кукиных квартира почти не вспоминает. Война всё заслонила. Война встала стеной в памяти‚ порогом‚ о который спотыкаются воспоминания. Арестовали Кукиных‚ как потом оказалось‚ за связь с иностранцами‚ за возможные шпионские намерения. А как им было не связываться с иностранцами‚ ежели работали они во Внешторге‚ за границу ездили‚ оборудование закупали? Нонсенс – одно слово. По нашему – абсурд. Арестовали Кукиных – комната освободилась. Освободилась комната – въехал жилец. Петя Ляпушкин – цирковой артист. Кому горе‚ а кому и нечаянная радость. Кому слезы‚ а кому и счастье. Петя бывает дома редко‚ месяцами на гастролях пропадает‚ а когда приезжает – по утрам под потолком висит‚ уцепившись зубами за крюк. Тренируется.

Самарья Ямалутдинова с первых дней войны живет неприметно‚ тихо‚ мышью в подполе. Гладко причесана‚ строго одета: не улыбнется никогда‚ не пошутит‚ не побежит с лишним рублем в "Восточные сладости". Скулы обтянуло‚ глаза внутрь ушли: смотрит на мир Самарья‚ как из глубокого колодца. Нет на свете Рената: кто к ней теперь прикоснется‚ кому голову на плечо приклонит‚ для кого засветится? Сникла Самарья‚ будто ее выключили. Лежит ночами без движения на холодной‚ одинокой постели‚ жмурится в тоске: уходит от нее Ренат Ямалутдинов‚ расплываются в туманной дымке дорогие черты. И не вернуть‚ не остановить‚ не удержать. Приезжали порой земляки из Татарии‚ ночевали‚ как прежде‚ на дежурной раскладушке‚ самые настырные подваливали под бочок к красавице-вдове и тут же съезжали в гостиницу‚ ни с чем. Потом приехал тихий пожилой Хаймертдинов‚ погостил чуточку‚ повздыхал‚ посочувствовал‚ да и остался насовсем на дежурной раскладушке. Ласковый‚ боязливый‚ вежливый до безобразия. Всех любит‚ со всеми согласен‚ каждому поддакивает. Только и слышно: "Ну‚ простите... Ну‚ извините..."

Он жил раньше в Татарии‚ на окраине Казани‚ и свалился на его дом метеорит. Пробил крышу‚ упал в подпол. В газетах писали‚ метеорит для музея отобрали. До сих пор рассказывает Хаймертдинов‚ рассказывает часто и с подробностями: как выглядел‚ какого размера‚ какие причинил разрушения‚ – все жильцы наизусть знают‚ – и жизнь свою делит на "до" и "после" падения‚ потому что всколыхнул метеорит его тихую жизнь‚ оставил в ней яркий‚ незатухающий след. Об одном только жалеет Хаймертдинов‚ что не сохранил вырезку из центральной газеты‚ где был описан этот исключительный случай с описанием метеорита и упоминанием фамилии‚ а не сохранил потому‚ что на оборотной стороне вырезки объезжал войска красный командир товарищ Тухачевский. Обрезал он заметку по самые буковки‚ и исчезли войска и лошадь‚ но не исчезло‚ как нарочно‚ лицо красного командира товарища Тухачевского‚ и потому сжег Хаймертдинов опасную вырезку – от греха подальше‚ и очень переживает‚ что не может свои устные рассказы подтвердить документально.

Он‚ Хаймертдинов‚ мужчина занудливый‚ но безвредный. По профессии административный работник. Административный работник может‚ к примеру‚ не знать таблицу умножения‚ но обязан обеспечить‚ чтобы пятью пять всегда было двадцать пять. Хаймертдинов это понимает‚ но обеспечить – не обеспечивает. У них вся контора такая: и таблицы умножения не знают‚ и обеспечить не могут. Каждый вечер после ужина достает он толстую амбарную книгу‚ записывает расходы за день. Проезд до работы и обратно. Еда. Починка обуви. Плата за электричество. Мыло. Зубной порошок. Уже много лет подсчитывает расходы‚ ищет пути для экономии‚ хочет понять‚ куда деньги уходят. Никак не сообразит занудливый Хаймертдинов‚ что подсчитывать надо не расходы‚ а доходы‚ а так как они у него не увеличиваются и значительно увеличиться не могут‚ то и считать нечего. А он всё равно считает‚ а потом выходит на кухню‚ садится на табурет‚ папиросу закуривает‚ вводит себя в новые расходы. И потому в коробке от дорогого "Казбека" у него дешевые папиросы насыпаны. Посидит‚ покурит и спать на раскладушку идет.

А Самарья давно уж в постели лежит‚ глаза в тоске жмурит‚ дорогие черты вспоминает – вспомнить не может. Детей нет‚ забот нет‚ хлопот тоже нет. Приготовить – чуть‚ постирать – и того меньше. Работает Самарья завхозом в детском саду‚ продукты принимает‚ накладные подкалывает‚ а летом вместе с садом выезжает за город: лес‚ речка‚ отдельная комната‚ еда из общей кухни на двоих с Хаймертдиновым. Детей кормят кашей‚ киселями‚ провернутыми котлетками‚ и от такой пищи весь женский персонал‚ – и директор‚ и врач‚ и бухгалтер‚ и воспитательницы‚ – поправляется‚ как на дрожжах‚ – гладкие‚ сытые‚ налитые до спелости‚ – и Хаймертдинов поправляется тоже. Одна Самарья худая‚ черная‚ будто горит в ней вечный огонь‚ выжигает изнутри.

Приезжают в сад комиссии‚ ревизии‚ просто начальство: покупаться‚ позагорать‚ подкрепиться питательной детской пищей. Директриса – человек опытный: и накормит вволю‚ и аптечным спиртом напоит‚ и работу с детьми покажет. За месяц до больших праздников дети перестают гулять‚ репетируют праздничные концерты. Танцы‚ пение‚ литературно-музыкальный монтаж с участием воспитательниц. В прошлом году один важный товарищ сделал директрисе замечание: "Все хорошо‚ – сказал‚ – и цветочки‚ и ручейки‚ и ягодки. Но несколько аполитично. Висит в зале портрет‚ а дети не обращают на него внимания".

Директриса перепугалась‚ обещала к другому разу исправить ошибку. А как ее исправишь? Как заставишь несмышленого малолетку глядеть на портрет? Выручила шустрая воспитательница. Всё лето за каждым завтраком учила детишек: "Какаву хочешь?" – "Хочу". – "Скажи: дяде Сталину ура!" И к другому: "Какаву хочешь?" – "Хочу". – "Скажи: дяде Сталину ура!" И к третьему. И ко всем: "Дяде Сталину ура! Дяде Сталину ура!" Праздник прошел великолепно‚ дети кричали‚ как надо‚ важный товарищ пожал директрисе руку‚ но вскоре при репетиции новогоднего концерта столкнулись с новой трудностью. В ответ на возглас: "Кто это нам подарки принес?" вместо обычного "Здравствуй‚ дедушка Мороз!" вся младшая группа‚ как один‚ упорно кричала: "Дяде Сталину ура!" Их начали спешно переучивать‚ но дело шло туго‚ – то ли из-за отсутствия времени‚ то ли из-за отсутствия "какавы"‚ – и тогда воспитательницы тоже начали кричать: "Здравствуй‚ дедушка Мороз!"‚ и на празднике они перекричали тех малышей‚ которые упорно пищали: "Дяде Сталину ура!"

Концерт опять прошел с большим успехом‚ важный товарищ опять пожал директрисе руку и сделал всего одно замечание. "Хорошо‚ – сказал он. – Очень хорошо. Только взрослые‚ к сожалению‚ более активны‚ чем дети. Это плохо. А так – хорошо!"

6

Четвертый урок – алгебра.

Пришел Пипин Короткий‚ встал в дверях – маленький‚ морщинистый‚ шея из складочек‚ голова – шар бильярдный‚ мохнатые брови навесиком‚ брюки балахоном‚ под пиджаком ковбойка‚ – встал‚ носом покрутил и говорит:

– А у вас тут не амбре...

Пипин Короткий живет за городом‚ ежедневно глотает кислород напополам с озоном и от этого очень чувствителен к духоте‚ пыли и прочим детским запахам. У него и сад имеется‚ и огород‚ и коза‚ и дачники летом‚ и вообще он человек сельский‚ городскую жизнь не уважает‚ потому что в городе в тяжелые времена не прокормишься. На его памяти тяжелых времен было предостаточно‚ а у него‚ как-никак‚ жена‚ шесть душ детей‚ – самый последний родился‚ когда ему под пятьдесят было‚ – и он бережет себя‚ хочет подольше прожить‚ чтобы всех детей на ноги поставить.

– Садитесь‚ – разрешает он‚ и не обнаружив в воздухе пыли и посторонних примесей‚ прямо от двери кидает на стол свой большой черный портфель. Столько лет он его кидает‚ что никогда не промахивается‚ а портфель от этого потрескался‚ углы облупились‚ ручка оторвалась‚ замки не закрываются. Так и носит его подмышкой‚ согнутый пополам‚ руки в карманах.

Ребята усаживаются‚ стукают крышками‚ а он в дверях стоит‚ ждет. Раз портфель бросил‚ значит урок будет. А то может и не бросить‚ уйдет в учительскую‚ пока пыль не уляжется и свежего воздуха не напустят. Пипин Короткий – человек не злой. У него опыт‚ он еще в земской школе учил‚ и хорошо знает‚ что у злого учителя самые упрямые ученики‚ и потому злой учитель живет на свете меньше‚ чем добрый. Он добрый‚ ему много прожить надо. Ребята его сразу раскусили‚ у них на такие вещи нюх. В первый раз пришел‚ слова еще не сказал‚ только встал в дверях‚ вытащил громадный платок‚ трубно сморкнулся‚ а они уже поняли – добрый. У него если провинишься‚ сразу же: "Встань столбом!"‚ а сам ходит вокруг‚ глазки хитрые-хитрые‚ голова набок‚ – она у него круглый год загорелая‚ и складочки на шее тоже загорелые‚ – походит вокруг‚ как кот у сметаны‚ снизу вверх посмотрит и ласково говорит: "Ну‚ враг мой внутренний... Погляди‚ какой ты большой. На тебе сенбернара можно вешать". Ребята хохочут‚ а он от удовольствия жмурится. Всем одно и тоже говорит‚ кроме Леши Костикова. Они с Лешей одного роста‚ на него и на Лешу сенбернара не повесишь. В лучшем случае – таксу.

Пипин Короткий всегда проводит перекличку‚ и надо встать‚ а он внимательно поглядит‚ подумает‚ головой кивнет: "Садись". При перекличке оказалось‚ что исчез куда-то Саша Антошкин. Только что был‚ а теперь нет его‚ и никто не знает‚ куда подевался. Пипин Короткий закрывает журнал‚ ходит по рядам‚ объясняет новую тему. "Ура... что? Уравнение. Много... что? Многочлен..." Он спрашивает‚ а отвечать не надо. Это он себя спрашивает. Это у него манера такая. На уроке геометрии ни циркулем не пользуется‚ ни линейкой. Прямые линии от руки проводит‚ окружности – тряпкой. В одну руку зажмет конец тряпки с мелом‚ другой конец приложит к доске. Раз! – и окружность. Ловкий старичок Пипин Короткий.

Вдруг что-то послышалось. Вроде бы‚ "ой‚ ой..."

– Это что? – спрашивает Пипин Короткий.

Все слушают. Тихо.

– Это на улице‚ – говорит Колька Борисенко.

Вдруг опять. Подольше и посильнее. "Ой‚ ой‚ ой‚ ой..."

– Кто это?

– Это на улице‚ – успокаивает поспешно Колька. – Не обращайте внимания.

Тут как застонет... Как заноет... Во весь голос! "Ой-ой-ой... Ай-ай-ай... Ой-ой-ой-ой... Ай-ай-ай-ай..."

– В коридоре‚ – говорит рыжий Вячик.

– В стене‚ – кричит Вовка Тимофеев.

– В шкафу‚ – уточняет Рэм Сорокин. Он ближе всех к шкафу сидит. Ему слышнее.

Стенной шкаф закрыт на задвижку. Открыли дверцу‚ а оттуда валится Саша Антошкин – вся спина от штукатурки белая. Стоит‚ приседает молча – коленки не держат. Все полочки из шкафа вынуты и на дно положены. Сам шкаф мелкий-мелкий: не иначе‚ когда закрывали‚ большую силу прикладывали‚ чтобы Антошкина умять.

Пипин Короткий буро покраснел‚ будто сразу обгорел на солнце‚ нижнюю губу выпятил:

– Кто?!

– Это не мы... – на всякий случай торопится рыжий Вячик.

– Это не мы... – поддакивает класс.

– Кто?!..

– Никто... – шепчет Антошкин‚ а сам по-воробьиному глаза прикрыл.

– Вон! – командует Пипин Короткий. – К директору!

Весь класс смотрит на Кольку Борисенко. Он сделал. Больше некому. Значит‚ скоро за Колькой придут. Вот и повод. Вот и выгонит его Иван Егорыч. Давно уж собирается. Антошкин‚ конечно‚ выдаст. Антошкин наедине с директором любого выдаст. Не от боязни наказания‚ а от неопределенности положения. С ним‚ с Антошкиным‚ нельзя идти в разведку. Да он и сам не пойдет‚ потому что в разведке отовсюду подстерегает неизвестная опасность‚ будто тысячи Колек Борисенко могут неожиданно щелкнуть по носу.

В дверь заглядывает нянечка:

– Борисенко! К директору.

Ну‚ всё! Вот и выдал...

– Иду‚ – неожиданно вскакивает Витька Борисенко и идет по ряду.

Восьмой "А" охает.

– Тихо! – кричит Пипин Короткий. – Борисенко‚ ты сделал?

– Я.

– Зачем?

– Захотелось.

– Вон! – и Пипин Короткий распахивает настежь дверь.

Порядок восстановлен‚ можно продолжать урок. Пипин Короткий путается‚ сбивается‚ объясняет кое-как‚ а ребята уже не слушают‚ а кто слушает‚ тот не понимает. Такого еще не бывало в их богатой практике...

Вдруг – звонок. Намного раньше. Что такое? Почему? Не успели разобраться – все классы в коридор высыпали. Раньше не раньше‚ а обратно не загонишь. Перемена.

7

Выскочили из класса‚ побежали вниз‚ а Витька уже навстречу идет‚ за сумкой‚ и позади него плетется Саша Антошкин‚ от страха приседает. Выгнали Витьку из школы‚ выгнали на неделю за безобразное поведение. Он только к директору вошел‚ пристально поглядел на Антошкина‚ и тот сразу же подтвердил‚ что именно Витька в шкаф его запихивал. Иван Егорыч не поверил‚ его просто так не возьмешь‚ попросил Витьку постоять в коридоре‚ остался с Антошкиным наедине. Витька постоял-постоял да и нажал на кнопку звонка. То ли нарочно‚ чтобы не дать им поговорить‚ то ли случайно: руки чесались. Выскочил из кабинета Иван Егорыч‚ закричал‚ руками замахал‚ выгнал Витьку на неделю из школы. За звонок и за Антошкина.

В суматохе позабыли про следующий урок. А следующий – урок истории. Придет историк‚ контуженный на войне‚ комок нервов с вечной головной болью‚ с дергающимся глазом‚ с играющими желваками‚ придет‚ скрипя протезом‚ держа в руке длинную указку‚ которой он достает до третьего ряда. Он сядет боком к столу‚ с облегчением вытянет ногу: "К доске пойдет..."‚ и палец с прокуренным ногтем поползет снизу вверх по журналу‚ – всегда снизу вверх‚ это они хорошо знают‚ – и сердце замирает‚ когда палец проползает мимо твоей фамилии‚ и не боится один только рыжий Вячик‚ который знает всё наизусть‚ да и он‚ наверное‚ боится... А ведь историк ничего плохого не делает‚ только дотягивается длинной указкой и легонько постукивает виновного по голове‚ не потому‚ что тот балуется‚ – об этом даже подумать страшно‚ – а просто невнимательно слушает или громко говорит: говорить надо тихо‚ очень тихо‚ он и урок объясняет шепотом‚ морщась от постоянной головной боли... Зато дисциплина у него на уроках образцовая. Все учителя завидуют.

Третий звонок прозвенел‚ а историка всё нет. Ребята переглядываются‚ боятся удаче верить. Вдруг открывается дверь‚ входит секретарша директора‚ говорит печально:

– К сожалению‚ урока не будет. Заболел наш...

– Ура!! – взревел восьмой "А". – Домой!..

– Тихо! – кричит секретарша и дверь загораживает. – Постройтесь. Будем выходить организованно.

А все уже построились и толкаются‚ и кричат на замешкавшегося Леонарда Вахмистрова‚ чтобы скорее собирал свои петиханские рисунки. Быстро спускаются по лестнице‚ напирая на секретаршу‚ и в дверь‚ и на улицу‚ на вольный воздух‚ и забыли про директора Ивана Егорыча‚ который велел остаться после уроков‚ и забыли про завуча Елену Васильевну‚ которая тоже велела остаться‚ и про преступления забыли‚ и про наказания. Завтра‚ завтра останутся‚ завтра разберутся‚ кто написал матерное слово поперек Индийского океана‚ чью драную сумку тащили на ремнях по школьному фасаду‚ зачем ползли на партах за немкой Ольгой Матвеевной... Завтра‚ завтра... Завтра – не сегодня.

Вывалились на улицу‚ а на заборчике сидит Витька Борисенко‚ на солнце щурится. Подошли‚ обступили кругом‚ встали и смотрят. Человек совершил подвиг. Человек принял вину на себя. На человека стоит посмотреть.

– Все? – спрашивает Витька.

– Все.

– Пошли.

Кучкой идут через двор‚ а Колька Борисенко‚ на голову выше каждого‚ идет рядом с Витькой‚ выкрикивает в голос:

– Братан у меня... Ну‚ братан! Золотой братан...

Пришли за сараи‚ встали в кружок: посредине Витька‚ Колька и Костя Хоботков. Саша Антошкин‚ герой дня‚ позади всех.

– Бей‚ – командует Витька. – Ты первый.

Костя не любит драться. Не любит‚ потому что боится. Боится‚ потому что не умеет. Не умеет‚ потому что не любит.

– Бей! – повторяет Витька. – Два раза.

– Бей! – кричит кто-то. – Чего стоишь?

– Бей! Бей!!

Колька Борисенко садится на камушек‚ ноги скрестил‚ колени в стороны: этакий великолепный мужской экземпляр. Сидит и курит. Курит и поплевывает.

– Бей‚ – нагло ухмыляется Колька и зубом цыкает‚ рожу подставляет. – Чё ж ты не бьешь?

– А–аааа... – то ли вскрикивает‚ то ли всхлипывает Саша Антошкин‚ визжит‚ топает ногами и головой в живот сбивает Кольку на землю. Лежит Колька‚ барахтается в пыли‚ а Антошкин насел сверху‚ молотит кулаками по лицу‚ по голове‚ коленками бьет в пах. Здоровый малый Антошкин‚ а умения в драке нету. Стоит восьмой "А"‚ смотрит. Никто не помогает‚ никто не мешает. Колька изловчился‚ дал разок: Антошкин к сараю укатился. Конец драке.

Антошкина подняли‚ отряхивают‚ успокаивают‚ а он размазывает по щекам пыль со слезами‚ кричит яростно:

– Я теперь каждый день бить его буду... Каждый! Вот увидите...

А Колька Борисенко грязь из ушей выковыривает‚ матом ругается.

Костя идет домой по Большой Молчановке. Мимо своей школы‚ мимо женской‚ мимо дома‚ где консервной банкой высадили окно‚ мимо детской поликлиники‚ мимо дровяного склада‚ мимо родильного дома имени Грауэрмана‚ мимо аптеки на углу Воровской‚ куда надо подниматься по ступенькам‚ мимо булочной‚ мимо дома полярников‚ мимо фармацевтического института...

Пришел домой‚ поел‚ лег на диван лицом в подушку‚ заснул. Лучший способ от любой неприятности – поспать. Проснешься – всё то же‚ ничего не изменилось‚ но легче‚ Привычней.

8

А к вечеру в квартире умерла бабушка. Циля Абрамовна.

Приехал с гастролей цирковой артист Петя Лапушкин. С молодой женой. Открыли дверь в комнату‚ распахнули окна‚ чтобы выпустить застоялый воздух‚ жена Пети‚ не снимая пальто‚ прошлась по комнате‚ разглядывая место своего дальнейшего жительства. Она "каучук"‚ человек-змея. Маленькая‚ гибкая‚ девчонка девчонкой. Случай свел их в одной программе. Там и расписались‚ там и свадьбу сыграли‚ прямо на манеже.

Пришли жильцы‚ набились в комнату‚ расселись на диване‚ на стульях‚ стали молодую жену оглядывать. "Тося"‚ – говорит‚ и жесткую ладошку протягивает. Полез Петя в чемодан‚ достал две бутылки. Поздравили‚ выпили и ушли по своим делам‚ чтобы молодым не мешать.

Тетя Мотя пошла в церковь. Замаливать грехи свои и общие‚ свечки ставить‚ нищих оделять‚ кликушествовать на всеобщее умиление. Дядя Паша и тетя Шура‚ Нинкины родители‚ парадно приоделись и пошли во МХАТ. Культпоход фабрики на пьесу великого пролетарского писателя Максима Горького "На дне". За ужином накормили Нинку чесноком и ушли спокойные. После чеснока не очень-то нацелуешься. Нинка пожевала чаю‚ мятных таблеток‚ платье накинула, убежала на свидание. Софья Ароновна в поликлинике: сверлит‚ пломбирует‚ население обслуживает. Семен Михайлович Экштат по бульвару гуляет‚ пьет сельтерскую воду возле памятника Пушкину. Манечка с кавалером в консерватории: строго‚ скромно‚ возвышенно. Самарья с Хаймертдиновым у директрисы на дне рождения. Сидят за одним столом дружным детсадовским коллективом‚ пьют разведенный медицинский спирт‚ песни запевают. "Что ж ты‚ Вася‚ приуныл‚ голову повесил..." Жена Лопатина уехала с обеда сдавать галстуки. Приемный пункт за городом‚ вернется не скоро‚ переждет на платформе людскую сутолоку‚ часы пик. Лопатин Николай Васильевич задержался на работе: он в такие дни всегда задерживается‚ а Веня Вдовых не пошел в вечернюю школу: он в такие дни никогда не ходит. Воспользовался отсутствием тестя и тещи‚ блаженствует с Лялей в отдельной комнате. Цирковой артист Петя Лапушкин ушел к друзьям‚ показывать молодую жену. Мама Кости на службе: печатает‚ стенографирует‚ глушит себя непомерной работой. Сергей Сергеевич переоделся‚ ушел в клуб. Торжественный вечер‚ посвященный тридцать первой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Доклад‚ концерт‚ танцы‚ буфет-складчина. Заикнулся было‚ что не хочет в буфет‚ так на него накинулись: "А кому охота? Каждый мог отказаться..." Костя с няней рано легли спать. Костя на кровати‚ няня на полу. Она–то и услыхала через стенку‚ как застонала Циля Абрамовна‚ как прокричала неразборчиво чужим‚ незнакомым голосом.

Няня встала с матраца‚ босиком пришлепала к Циле Абрамовне‚ а та уже отходит. Вздохнула легко‚ сказала что-то по-еврейски‚ быстро-быстро – няня не поняла и не запомнила – и умерла‚ будто заснула. Только стоит – не скатывается в мертвом глазу последняя слеза. Няня сложила ей руки на груди‚ закрыла глаза‚ перекрестила рабу Божью Цилю. Воротились домой жильцы‚ сидели до ночи на кухне‚ тихо переговаривались‚ жались друг к другу‚ слушали‚ как кричит в комнате Софья Ароновна.

Костя просыпается утром‚ весело бежит умываться‚ а в доме покойник. Стоит на кухне Софья Ароновна‚ ест прямо из кастрюли‚ и мелкие слезы часто капают в холодный украинский борщ.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее