КОРИДОР

роман

"Людей‚ воображающих себя
здоровыми‚ гораздо больше‚ чем
таких‚ которые воображают себя
больными".

М. ПЛАТЕН,

"Руководство для жизни согласно
законам природы. Настольная книга
для здоровых и больных" (1896 год).

Эта книга написана давно.

Очень давно.

Будто сто лет назад.

Теперь мне кажется порой‚ что тогда жил не я. Не я на фото‚ не я в записях‚ не я в памяти и в пространстве. Где те вопросы‚ что когда-то волновали? На них не стоит нынче искать ответа. Где те проблемы‚ что с трудом разрешались? Мне бы теперь те проблемы. Всё меняется. Все меняемся.

Она долго лежала у меня в столе‚ эта книга‚ без всякой надежды на публикацию‚ и мне было горько всякий раз открывать папку с рукописью. Потому что книга старела‚ дряхлела‚ медленно умирала для меня‚ живущего уже в другом времени‚ в других интересах‚ в других оценках‚ – а может‚ это я старел‚ может‚ это я дряхлел‚ а книга оставалась такой же: кто нас теперь рассудит? Книги должны выходить вовремя.

Она чужая теперь для меня‚ эта книга‚ да и я‚ наверно‚ для нее чужой. Но жили же на самом деле эти люди‚ которых я знал‚ и совершали поступки‚ которые я видел‚ и думали думы свои‚ о которых я догадывался‚ но вот они уже ушли из жизни‚ а я еще тут. Им жить во мне‚ со мной: без меня и их не будет.

Памяти девятой квартиры –
памяти ее жильцов –
памяти родителей –
памяти самого себя‚ тогдашнего, –
эта книга.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

1

Первым проснулся дядя Пуд. Он лежал в брезентовом плаще на клеенчатом диване в обнимку с ружьем (инвентарный номер С-327) и рыжими от старости сапогами упирался в плакат "Все в МОПР".

Уже который год ночует он не дома с законной женой‚ а в каморке внутри склада‚ прижимая к себе ружье‚ слушая ночные звуки и вздрагивая. Склад огромный‚ ящиков пропасть‚ чего-то там сохнет‚ трещит‚ а дядя Пуд из каморки ни ногой: запрется на засов и всю ночь на диване сидит‚ глаза на плакат лупит. И не скучно ему вовсе‚ а страшно. Когда страшно‚ скучать некогда. Вор-грабитель наскочит – конец дяде Пуду: ни подраться‚ ни убежать. Толстый дядя Пуд‚ один живот неподъемно весит. Да и на ружье надежда слабая: может‚ выстрелит‚ а может‚ и не выстрелит, это уж как оно захочет‚ да и не стрелял дядя Пуд никогда и знает это дело приблизительно. А патроны он даже не берет: еще взорвутся‚ неровен час‚ эти патроны. Потому и сидит всю ночь в брезентовом плаще на клеенчатом диване‚ от шорохов вздрагивает и на плакат "Все в МОПР" Богу молится. Только под утро привалится на часок‚ щекой к холодному валику‚ – хрустит на нем брезент‚ обминаться не хочет‚ – да и то сон не в сон: налетит завскладом‚ ругаться‚ топать ногами начнет. Молодой завскладом‚ пугливый‚ из простых грузчиков переведенный. По незнанию всего боится. Хуже нет‚ когда начальство боится не чего-то‚ а вообще. "Смотри! – грозит. – Пуще глаза ружье береги. Нынче‚ знаешь‚ что за ружье бывает?" И первым делом бирку навесил: С-327. Он бы и на патроны навесил‚ да не влезает патрон с биркой в канал ствола. Поэтому еще дядя Пуд на склад не выходит‚ а в каморке сидит и своим ружьем свое ружье сторожит. Черт с ним‚ со складом... На складе гвозди‚ скобы‚ петли дверные – товар-дефицит‚ соблазн для всякого‚ потому как отощал народ на железо. Налетит вор-грабитель‚ заодно ружье отнимет: что делать будешь? Куда пойдешь? Старый дядя Пуд‚ седьмой десяток уходит: в одной охране и работать. Больше никуда не берут. Скоро завскладом придет‚ он ему ружье под расписку сдаст‚ горстку гвоздей из разбитого ящика зачерпнет и домой поедет. Отсыпаться.

Проснулась тетя Мотя‚ жена дяди Пуда. Комнатушка тесная‚ темная‚ окно в кирпичную стену утыкается: келья‚ да и только. Тихо‚ чисто‚ благолепно: лампады теплятся‚ лики сияют‚ конфетная фольга вкруг божницы блестит-переливается: всё монастырь напоминает и в умиление приводит. Еще бы дядю Пуда выселить‚ чтобы духа мужского не было‚ да уж никуда его теперь не денешь. Перед Богом и милицией законные супруги. Слезла тетя Мотя с лежанки‚ пошуршала‚ пошептала‚ поелозила по полу‚ отбивая поклоны‚ с вечера замоченные корки покидала на карниз: голубь‚ птица Божья‚ склюет‚ – не евши не пивши побежала в учреждение полы подметать‚ пыль обтирать‚ грязь выводить.

Проснулся дядя Паша‚ Нинкин отец. Ночь была душная‚ тяжкая‚ нескончаемая. Навалилась на него‚ прижала к стене тетя Шура‚ Нинкина мать‚ большая‚ голая‚ горячая‚ и отлежал он руку у нее под боком‚ до судороги‚ до полного онемения. Еще во сне рассердился дядя Паша‚ выдернул руку‚ пихнул сгоряча локтем‚ полез через тетю Шуру с кровати‚ а она обхватила – не пускает. Трудно Нинкиному отцу с ней‚ да ведь он знал‚ кого в жены брал. Она и в деревне голая на печи спала – девки удивлялись‚ и до первого льда в речку лазила‚ и после бани в снег ложилась, силу свою укрощала. Сам видел‚ с ребятами караулили. Вот и теперь: светло в комнате‚ на работу пора‚ а она прижала – не пускает. Руки литые‚ плечи крутые: сердись не сердись‚ с такой разве справишься? Спасибо‚ матрац скрипучий‚ на шум Нинка голову подняла: "Чего балуетесь?.." Тетя Шура вскочила проворно‚ спину выгнула‚ сарафаном обтянулась – на груди затрещало‚ босиком побежала на кухню еду готовить‚ а дядя Паша опять рассердился‚ теперь уже на Нинку‚ ноги с кровати свесил‚ под мышкой почесал‚ папироску запалил. У него табак горький‚ едкий‚ всякую пачку в сырости выдерживает‚ на заплаканном туалетном бачке‚ чтобы злее было‚ чтобы до самого нутра‚ до слезы "ершом" продирало. "Надымил табачищем-то"‚ – сиплым со сна басом сказала Нинка и заснула‚ как провалилась. Они поели со сковородки картошки с огурцом‚ хлеба‚ сала деревенского‚ запили чаем вприкуску из блюдец‚ взахлеб‚ ушли на работу. Нинка одна осталась. По дороге дядя Паша купил в киоске конверт без марки и послал письмо с доносом на Лопатина Николая Васильевича. Подписал: "Редавой тружиник".

Проснулся Лопатин Николай Васильевич‚ – диван короткий‚ ноги на валике‚ – на цыпочках прошел в ванную. Открыл окно‚ постоял-подышал в прохладе‚ поглядел на крыши домов‚ облился по пояс‚ нехотя вернулся в комнату. В комнате пыль‚ сор‚ хронический неуют: на стульях вещи накиданы‚ на столе хлеб черствый‚ с вечера ненакрытый‚ посуда грязная‚ клеенка липкая‚ в крошках‚ с подтеками. Вытащил из-за окна кастрюлю с вареной картошкой: картошка раскисла‚ забыли воду слить; пересчитал сморщенные сосиски: три взял – две оставил‚ пошел на кухню разжигать примус. Примус чумазый‚ засоренный‚ иголки обломанные‚ денатурат кончился: перемазался‚ пока зажег. Обжарил картошку‚ сварил сосиски‚ вскипятил чай‚ заварил круто для себя – горечь полынная‚ разбудил дочку Лялю. Ляля потянулась сладко‚ до хруста в коленках‚ зевнула в полный голос‚ надела халат‚ скособочила не на ту пуговицу‚ мазнула мокрыми ладонями по мятым щекам‚ пожевала сосиски с черствым хлебом‚ обратно в кровать легла‚ в скрученные простыни. Лопатин Николай Васильевич попил чаю с картошкой‚ свалил грязную посуду в кучу‚ опять разбудил Лялю. Они оделись‚ вышли на улицу. Она в школу – учиться‚ он в банк – деньги считать. Проводил ее до угла‚ вышел на бульвар‚ сел на минутку‚ глаза закрыл: чисто‚ свежо по-утреннему‚ не то что днем – шум‚ гам‚ пекло асфальтовое. Жена Лопатина с постели поднялась‚ дверь за ними затворила‚ обратно легла. Свернулась калачиком‚ ладони коленками сжала‚ вздохнула от удовольствия. Дремать бы так и дремать хоть на всю жизнь.

Проснулись Ямалутдиновы‚ Ренат и Самарья. Они ночью во сне любили друг друга и‚ проснувшись‚ в полусне‚ тоже любили друг друга‚ и сейчас Самарья застенчиво подняла и опустила ресницы‚ и спрятала лицо в подушку‚ потому что на раскладушке спал земляк из-под Бугульмы. Никогда бы она не допустила такого при постороннем‚ но сон есть сон‚ и во сне не поймешь‚ снится ли это или происходит на самом деле. А земляк храпит – пушкой не прошибешь‚ умаялся земляк‚ набегавшись по московским улицам‚ и осмелела Самарья‚ отняла лицо от подушки‚ пощекотала ресницами ренатовскую руку. Громко засмеялся Ренат, в горле забулькало‚ смехом разбудил земляка. Они попили чаю с халвой‚ с лепешками‚ взялись за руки‚ пошли на фабрику‚ а земляк по делам побежал. То ли в магазины‚ то ли в мечеть‚ то ли еще куда.

Проснулись Экштаты. Сначала Софья Ароновна‚ за ней Манечка‚ и последним Семен Михайлович‚ когда завтрак уже стоял на столе. Семен Михайлович балованный‚ ухоженный‚ он в домашние дела не влезает‚ только деньги до копеечки отдает. Софья Ароновна и приготовит‚ и разогреет‚ и подаст‚ дочке Манечке косу заплетет‚ в школу выпроводит‚ а сама и в магазин‚ и на рынок‚ и на работу в поликлинику: Софья Ароновна тут‚ Софья Ароновна там‚ "Нет времени развести руками!"; а Семен Михайлович без торопливости встанет‚ без суматохи оденется‚ со вкусом позавтракает‚ взобьет шевелюру перед зеркалом‚ прижжет прыщичек‚ руки за спину и на работу. Он рядом работает‚ в аптеке. Зачем далеко ездить‚ когда можно близко ходить. Пузырьки‚ склянки‚ латынь серебром по темному стеклу‚ а он сидит посреди аптечной строгости‚ в шапочке‚ в халате невозможной белизны‚ и рецепты иронически разглядывает. Любит в них ошибки находить. Когда Семен Михайлович из дома выходит‚ встает бабушка Циля Абрамовна. Весь день у окна сидит‚ молитвенник листает‚ не плача плачет.

Проснулись Кукины‚ муж и жена. Вообще-то проснулся только он‚ а она ночью не спит‚ она воров боится. Воры могут дверь взломать‚ с крыши по веревке спуститься‚ в окно залезть‚ могут за шторами стоять‚ под кроватью лежать‚ в шкафу сидеть. Она уже привыкла не спать‚ ей и не хочется: лежит всю ночь с открытыми глазами‚ дом стережет и звуки определяет – какой откуда. Сам Кукин спит спокойно: в случае чего жена разбудит; утром встает‚ бреется "Жиллетом"‚ идет умываться. Вышел в коридор – дверь на ключ. Пришел‚ постучал – снова на ключ. Она и готовит в комнате: чай‚ два яйца‚ гренки с джемом. Поели‚ дверь на висячие замки заперли‚ – она сама запирает‚ ему не доверяет‚ – и на службу. Он работает во Внешторге‚ она во Внешторге. За границу ездят‚ вещи привозят.

Проснулся Хоботков Сергей Сергеевич. Потянулся‚ захохотал – настроение веселое‚ всегда по утрам веселое: редкое для людей свойство. Сергей Сергеевич на раскладушке‚ Вера Гавриловна на диванчике‚ няня на полу‚ Лёка с Костиком в кроватках. Вся комната одна большая постель. Няня встала‚ матрац закатала и в магазины – к "Трем поросятам"‚ к "Туркам"‚ в консервный: рано не пойдешь – очередь не займешь – ничего не достанешь. Сергей Сергеевич сгреб Лёку в охапку‚ за спину закинул и в ванную‚ а Вера Гавриловна завтрак приготовила‚ Лёку в школу‚ мужа на работу выпроводила‚ спящего Костика поцеловала и тоже бежать. У нее‚ у Веры Гавриловны‚ начальник строгий. Если кто опаздывает‚ он на его место садится. Пришел – он сидит. Как прогонишь? Надо просить: "Разрешите‚ я сяду". – "Ах‚ – говорит‚ – простите! Ах‚ извините! Рассеянность моя проклятая". Зато у него никто не опаздывает‚ все до звонка по местам сидят. Сергей Сергеевич со своим подчиненным попробовал: тот пришел‚ стул из-под него выдернул и даже извиняться не стал. Когда дома рассказывал‚ все по полу катались‚ а он пуще всех.

Ушли на работу – тихо стало. Тихо стало – Костик проснулся.

2

Его‚ как обычно‚ будит тишина. Он всегда просыпается в это время‚ когда родители убегают на работу‚ Лёка в школу‚ а няня по магазинам‚ и в комнате становится непривычно тихо‚ и в коммунальной квартире тоже. Он просыпается сразу‚ без потягиваний и полусонного бормотания‚ и тут же‚ не раскрывая глаз‚ уползает с головой под одеяло‚ и ползает там долго‚ очень долго в душной‚ таинственной темноте‚ чтобы запутать всех на свете‚ чтобы никто не догадался‚ откуда он наконец вылезет.

Потом он потихоньку высовывает наружу руку‚ шарит вслепую по стулу в поисках одежды‚ а на стуле ничего нет. Рубашка‚ штанишки‚ носочки‚ туфли – лежит на полу аккуратный человечек из одежды‚ рукава в стороны раскинул‚ будто над хозяином хохочет-потешается. Такое у них в семье правило: когда вещь не на своем месте‚ швыряй ее на пол. Вчера вечером Костик заигрался перед сном‚ забыл сложить одежду‚ – все видели‚ но никто не напомнил: кто же будет напоминать‚ когда за вещами идет охота? Костик обиженно хмыкает и бежит кругами по комнате‚ выискивая непорядок‚ и наконец находит пепельницу: на стуле‚ в неположенном месте. Он мстительно хохочет и тут же ставит ее на пол‚ а подумав‚ загоняет под шкаф‚ чтобы труднее было доставать. Это отец придумал такое правило‚ и он разложил человечка из одежды‚ и он же нарочно оставил пепельницу на стуле‚ чтобы Костик тоже мог порадоваться.

Отец у Костика выдумщик‚ веселый человек‚ инженер‚ у него даже подчиненный есть. "Люди! – говорит Софья Ароновна. – Посмотрите на этого инженера‚ люди! У нас на весь Бобруйск один инженер был‚ так он свой дом имел. Три этажа с подвалом". А отец Костика хохочет‚ тощий‚ нескладный‚ морщинистый от смеха‚ отец поднимает Софью Ароновну и несет ее в комнату‚ к Семену Михайловичу. Семену Михайловичу это неприятно. Семен Михайлович не любит‚ когда его жену на руках носят. Он и сам не носил и другим не позволяет. А отец плевал на эти китайские церемонии‚ отец подмигивает Семену Михайловичу и большой палец показывает: мол‚ соблазнительная женщина Софья Ароновна‚ еще хоть куда! И обидеться на него невозможно и рассердиться нельзя. Где другой смешного не увидит‚ он захохочет. Где другой улыбнется‚ он от смеха переломится. С работы придет‚ ребят в охапку и кувыркаться. На диване борются‚ на полу‚ под столом: писк‚ визг‚ хохот‚ всю мебель расшвыряют‚ хоть святых выноси‚ а потом ложатся посреди комнаты на спины‚ на потолок смотрят‚ песни поют. Костик всё к отцу пристает: "Тебе сколько лет?" – "Двадцать шесть". – "Нет‚ тебе сорок пять". – "В сорок пять я не смог бы с тобой кувыркаться. Так что выбирай: двадцать шесть и кувыркаться или сорок пять и не кувыркаться". Костику задача: ему и повозиться охота‚ и правда дорога. "Мне двадцать шесть‚ – повторяет отец. – Мне еще долго будет двадцать шесть. А потом сразу сто".

Брат Лёка весь в отца, быстрый‚ решительный‚ а Костик тихий‚ задумчивый – в маму. Это она захотела второго ребенка‚ чтобы не остался Лёка один‚ когда их не будет на свете‚ чтобы было на кого опереться детям – другу на друга‚ брату на брата. В каждом доме есть человек‚ который определяет всю семью. У них – она. Тихая‚ нежная‚ деликатная: ни с кем не повздорит‚ грубого слова не скажет. Все в квартире давно переругались‚ – шутка ли‚ сбили в тесную кучу столько народу‚ тут уж не до целованья‚ – а с ней дружит каждый. Посредник‚ миротворец‚ добрая душа. Кому поможет‚ кому подскажет‚ кому ласковым словом посветит. И на службе ее хвалят: золото – не работник. "Надо позвонить". – "Позвоню". – "Надо напечатать". – "Напечатаю". – "Надо сбегать". – "Сбегаю". Никогда не жалуется‚ никогда не устает‚ никогда у нее ничего не болит. А если заболит‚ всё равно не скажет. Вроде красивый Сергей Сергеевич‚ веселый‚ обходительный‚ по бульвару ходит – женщин оглядывает‚ а уехал в командировку (сам себе хозяин‚ бабья кругом навалом) – извелся‚ истомился в одиночестве‚ истосковался по родной душе. Вернулся домой‚ вздохнул облегченно и сразу на бульвар – женщин оглядывать.

Костик поднимает с пола штанишки‚ рубашку‚ носки‚ одевается кое-как‚ бежит в коридор. В коридоре мрак‚ темнота‚ экономия электричества. Темными массами громоздятся соседские шкафы‚ которым нет места в комнатах‚ а на них санки‚ лыжи‚ детские велосипеды до потолка. Выключатели высоко – не дотянуться‚ да и при свете коридор еще мрачнее. Сто лет ремонта не было‚ управдом товарищ Красиков только обещает‚ а самим жильцам не поднять такую махину. Коридор длинный‚ прихожая громадная‚ потолки высоченные – четыре метра‚ а на них чернота‚ полосы, разводы: этаж последний‚ крыша протекает. Ее каждое лето ремонтируют‚ крышу‚ а она всё одно протекает. Еще хорошо‚ жильцы аккуратные попались: каждый день пол подметают‚ раз в неделю кухню моют‚ раз в месяц коридор натирают‚ а пыль-паутину обметают под праздники. А не то от грязи задохнешься в такой толчее! Восемь комнат – семь семей. Шестнадцать взрослых – пять детей. Да еще гости приходят.

Выходит в коридор Нинка. Нинка босиком‚ пятки твердые‚ красные от половой мастики. Отец Нинку как воспитывает? Отец Нинку так воспитывает: возьмет кусок хлеба‚ шварк его об пол‚ а потом Нинке в рот: "Наворачивай!" Нинка наворачивает‚ интеллигентные соседи за сердце хватаются‚ ждут у Нинки колик‚ судорог‚ брюшного тифа‚ а ее отец гордо улыбается. "Небось‚ – говорит отец‚ – у нас не протекёт". Он кровельщик. Он это дело лучше знает. А Нинка съедает кусок и еще просит‚ Нинка идет в коридорный угол ковырять штукатурку. Она ее ест. У нее в организме штукатурки не хватает. Костик тоже ест. У него‚ правда‚ всего хватает‚ но не отставать же от Нинки.

Нинка дверь распахивает и коридор освещает. Не потому‚ что темноты боится‚ – "Чего бояться? Не к акуле в рот едем"‚ – а просто на свету драться способнее. Костик тоже ничего не боится. У него для этого дела брат Лёка есть.

– А мне скоро платье пошьют‚ – гнусавит Нинка и пяткой пятку чешет. – От за мной убегаетесь.

– Я не буду‚ – мотает головой Костик.

– Будешь. Мамка сказала‚ все убегаются.

Мамка у Нинки портниха. Мамка приносит с фабрики всякие лоскутки и шьет Нинке платья. Нинка ходит яркая‚ пестрая‚ разноцветная‚ как лоскутное одеяло: тут в горошек‚ там в цветочек‚ здесь в полосочку. Очень удобные платья‚ рви с свое удовольствие. На таком платье и пятно не пятно‚ и заплата не заплата.

– Если я за тобой не бегаю‚ – удивляется Костик‚ – чего это я стану бегать за твоим платьем?

Нинка шлепает по дубовому паркету голыми пятками‚ упирается пузом в пузо‚ молча хватает Костика за волосы. У нее никогда не поймешь‚ что к чему. Держит за волосы и ждет: то ли драть‚ то ли бежать‚ то ли еще как.

Костику драться неохота. Драться – это хлопотно: махать руками‚ плеваться‚ потом реветь. Уж лучше пострелять из пулемета‚ или водой побрызгаться‚ или к дяде Пуду пойти‚ супу поесть.

– Жили-были дед да баба‚ и была у них курочка Ряба‚ – начинает Костик обстоятельно‚ не торопясь‚ а Нинка за волосы держит‚ не отпускает‚ сопит сырым носом. – Снесла курочка яичко‚ не простое‚ а золотое. Дед бил-бил‚ не разбил. Баба била-била‚ не разбила. Мышка бежала‚ хвостиком махнула‚ яичко упало и разбилось. Дед плачет‚ баба плачет... – Тут Костик останавливается‚ вздыхает в изумлении: – А чего плакать-то? Сами не разбили‚ а мышка помогла. Надо радоваться‚ спасибо ей сказать.

Нинка хмурится‚ морщит остренький нос‚ сдвигает белесые брови‚ пыхтит‚ будто надувается‚ еще раз пяткой пятку чешет.

– У‚ зараза! – сурово басит Нинка и что есть силы пихает Костика пузом. Костик тяжело вздыхает‚ вовремя вспоминает советы брата и нехотя наступает каблуком на голые Нинкины пальцы. Нинка верещит не хуже кошки Машки‚ когда ей прищемляют хвост‚ и‚ грозя кулаком‚ размазывая хлынувшие сопли‚ ковыляет к себе в комнату. Должно быть‚ за валенками.

В коридоре опять темно стало. Костик лезет с ногами на ямалутдиновскую корзину‚ ложится на живот‚ стреляет по Нинкиной двери из пулемета. На корзине лежать неудобно‚ лучше ходить по ней: крышка у корзины прогибается‚ хрустит‚ как сухарики‚ а Ямалутдиновы за это не ругают. Они веселые‚ Ямалутдиновы. Они песни поют. "Дан приказ ему на запад‚ ей в другую сторону..." Ренат поет‚ Самарья шепотком подпевает. "Люди! – говорит Софья Ароновна. – Перестаньте петь‚ люди! Уже начните детей рожать". А они не рожают. Им не до этого. У них гости каждый день. Кто из деревни в Москву едет‚ тот у них останавливается. Кто из города едет – тоже у них. Вся Татария знает их адрес. Вся Татария у них. Гостиниц мало‚ в гостиницу не пробьешься‚ и потом как это я поеду в гостиницу‚ когда в городе Москве живет мой родственник‚ мой друг‚ мой земляк‚ знакомый моих знакомых‚ такой же татарин‚ как и я‚ Ренат Ямалутдинов. Нельзя обижать человека. Он ко мне приедет – он у меня остановится. Поэтому у Рената раскладушка в углу стоит. Специально для гостей. Временами на ней по два земляка лежат. Какие уж тут дети! Их не то что растить – им и появиться-то невозможно. Кругом гости. "Дан приказ ему на запад‚ ей в другую сторону..."

А Лопатин Николай Васильевич‚ ответственный по квартире‚ никак на это не реагирует‚ хоть и обязан сообщать куда следует о посторонних людях. Обязан, а не сообщает. Потому и пишет на него дядя Паша‚ Нинкин отец‚ обстоятельные доносы‚ хочет быть ответственным по квартире дядя Паша‚ тщеславный мужичишка. Давно бы уж пришли из милиции и проверили‚ да пишет Нинкин отец неграмотно и путано‚ а, увлекшись‚ добавляет невероятные для человеческого понимания подробности про ответственного из соседней квартиры‚ который чего только не делает: и стенгазету‚ и ящик для заметок‚ и листки-молнии "Позор товарищу .... своевременно не уплатившему квартплату"‚ и собрания ежемесячно. Не врет дядя Паша‚ – есть на самом деле такой ответственный‚ – да не может милиция уразуметь подобного‚ выше это ее понимания: если бы хоть выслуживался‚ а то куда ответственному дальше идти? В управдомы‚ что ли? И потому отправляет милиция эти доносы в архив: не простая бумажка – письма трудящихся‚ где их и подшивают к делу.

А дяде Паше обидно‚ неутомимо ищет дядя Паша‚ как бы ему возвыситься над Лопатинской семьей. Они бедно живут‚ Лопатины. У них денег никогда нет. Откуда? Он в банке служит‚ у него только на работе денег полно. Запавшие глаза‚ втянутые щеки‚ прямые светлые волосы на стороны: честности профессиональной‚ иссушающей. "Ответственный по квартире‚ – в кулак хрюкает дядя Паша‚ – а жрет черт-те что". А сам картошки с салом навернет‚ киселя нахлебается‚ ремень на пузе распустит и по квартире гуляет‚ на Лопатина снизу вверх свысока смотрит. Ему‚ главное‚ унизить Лопатина‚ ущемить похитрее. Они последними въехали‚ Нинкины родители‚ к ним по всем правилам семь звонков полагалось звонить‚ но к Лопатиным был один звонок‚ и дядя Паша тоже захотел один. К Лопатиным один короткий‚ к ним один длинный. Дядя Паша человек гордый. Он на Историческом музее крышу клал. А Исторический музей‚ знаешь‚ где стоит? Как напьется‚ прямо туда идет и вахтера успокаивает. "Небось‚ – говорит‚ – у нас не протекёт".

"Раз! – слышит Костик. – Два! Раз! Два! Раз! Два!" Дядя Пуд командует. Вся квартира на работе‚ а дядя Пуд с тетей Мотей из одной миски деревянными обкусанными ложками суп хлебают. Они его утром хлебают‚ потому что с работы оба. "Раз!" – ложку дяде Пуду. "Два!" – ложку тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. Она монахиня бывшая. Он ее из монастыря украл. За красоту несравненную. Ей тридцать было‚ ему – сорок. Лукавый попутал. Подлетел дядя Пуд на дутиках‚ лихач-лихачом‚ барыню в монастырь привез‚ а тетя Мотя в одном платке выбежала‚ деньги от барыни вынесла. Глянули‚ словечком перекинулись – подхватил ее и увез. Он и не красив был: ноги короткие‚ туловище длинное‚ да не разглядела она, времени не было‚ и сидел он – ног не видно. Зато кудри до плеч. Борода – во! Лошади – огонь: свои лошади‚ не от хозяина. "Поехали‚ красавица!" – "Ай бросишь..." – "Эдакую-то?" – "Побожись!" Он на купола перекрестился‚ она руки протянула. Только колокола вслед забухали‚ только бубенцы звоном захлебнулись. До сих пор тетя Мотя прощение у Бога вымаливает, вымолить не может.

"Раз!" – ложку дяде Пуду. "Два!" – ложку тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. На дворе жара‚ а он в черном пиджаке‚ а под пиджаком‚ вместо рубахи‚ суконная гимнастерка с белой кальсонной пуговицей. Живот толстый‚ руки короткие: если прямо к столу сесть‚ до тарелки не дотянешься. Он боком сидит. "Два!" – тете Моте. Она женщина добрая‚ набожная. Уборщица. На работе уборщица и в квартире уборщица. Чья очередь‚ она за того места общего пользования убирает. "Кукины – с 4-го по 7-ое. Лопатины – с 8-го по 13-ое. Экштаты – с 14-го по 21-ое..." Кто не хочет платить‚ тот сам унитаз моет. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. Молча‚ бездумно. Чего говорить? Давно переговорено. Суп наваристый‚ из костей. К закрытию рынка придешь‚ почти задаром отдают. На что они‚ кости? Не везти обратно. А из костей и бульон‚ и студень‚ и кошке Машке погрызть. Кошка Машка – их кошка.

– Здравствуйте‚ – торопится Костик и лезет в ящик за ложкой‚ пока суп не выхлебали.

– Здравствуй‚ здравствуй‚ сокол ясный‚ – вздыхает тетя Мотя‚ добро и бессмысленно глядя на Костика. – На дворе солнца какая – прямо ужасть.

А дядя Пуд молчит‚ только ложкой усердно махает: лысое темя росой покрылось. За столом болтать – продукт переводить. Скажешь – со счета собьешься. "Раз!" – ложку дяде Пуду. "Два!" – ложку Костику. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте. "Раз!" – дяде Пуду. Ему супа не жалко. Пускай мальчонка хлебает. Не его порцию. А тетя Мотя кого хошь пои-корми, ее дело. Костика‚ собаку‚ тигру прожорливую. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тигре прожорливой. Он добрый‚ дядя Пуд. Не хуже тети Моти. Проси – отдаст. Скажи – сделает. Он на еду жадный. Денег мало – еды мало‚ еды мало – сил не будет. А он мужчина‚ ему больше требуется. Ноги под табуретку поджаты – ванька-встанька: внизу толсто‚ кверху сужается‚ и голова детского размера‚ на конус. В парке культуры есть зеркало в комнате смеха. Там все такие. "Раз!" – дяде Пуду. "Два!" – тете Моте.

3

– Костик! – слышно из коридора.

Няня с улицы пришла. С утра все на работу‚ а няня по магазинам. Магазин – та же работа‚ только потяжелее‚ потому что там не тебе‚ а ты деньги платишь. Да прежде чем заплатишь‚ в очереди настоишься. Да прежде чем настоишься‚ побегаешь‚ поищешь‚ где же она‚ родимая‚ тесная‚ двужильная: в одном конце номера на ладонях пишут‚ в другом друг за дружку держатся‚ чтобы посторонний не влез. Льет дождь‚ печет солнце‚ трещит мороз сорок градусов‚ но очередь знает свое дело. Всё движется вперед‚ а она стоит на месте.

– Костик‚ ты где?

Костик затаился – не отвечает‚ только ложкой быстрее машет: дядя Пуд со счета сбился. Войдет няня – супу не поешь.

– Костик! – надрывается няня. – Анчутка окаянная!..

Костик облизывает ложку‚ сползает с табурета‚ нехотя идет к двери. В коридоре няня с Софьей Ароновной новостями делятся: кто чего достал. Софья Ароновна с рынка‚ у нее в кошелке телячьи ножки. Сегодня суббота‚ придут гости. Полдня на керосинке‚ потом охладить в ванной – вот и студень. И фаршированная рыба. И кнейдлах из мацы с гусиными шкварками – маца от Пасхи осталась. И пирог "Чудо"‚ с изюмом и корицей. Испечет пирог‚ три кусочка отрежет: Нинке‚ да Лёке с Костиком. Так уж у них заведено. А те пекут – Манечку угощают.

– Ароновна... – томится завистью няня. – Почем такие?

Ароновна млеет‚ Ароновна виртуоз в кухонном деле. Ей бы еще изобилие для полноты чувств. Приготовить легко – достать трудно. Ножки – редкость. Телятина продается‚ а ножек нет. Будто в колхозах выкармливают безногих телят. А по специальности Ароновна зубной врач. Вся квартира у нее лечится. И от кашля‚ и от радикулита‚ и по женской линии. А в поликлинике к ней очередь‚ не пробиться к ней в поликлинике. Любимый зубной врач – это кое-что да значит. Она их заговаривает. У них рты раскрыты‚ они молчат и слушают‚ и возразить не могут. Она одна говорит. Пациенты уши развесят‚ а она и сверлит‚ и пломбирует‚ и рвет – им всё равно. Может‚ потому и в зубные врачи пошла‚ что здесь не перебьют. Дома‚ правда‚ тоже с ней не поспоришь. Два слова вставил – скажи спасибо. Семен Михайлович уже который год не говорит, только слушает‚ уже и привык: слушает и не слышит. Что дома‚ что в аптеке: холодный‚ невозмутимый‚ пренебрежительно-внимательный. У него дед сам когда-то порошки толок‚ сам и лечил. И отец. И он кое-что может. Да теперь это не нужно: теперь и врачей полно‚ и лекарства другие. Вот и сидит Семен Михайлович в аптеке на Никитской‚ рецепты презрительно разглядывает‚ ошибки ищет. Найдет‚ аккуратно подправит‚ удовольствие получит. Жильцы по квартире бегают мятые‚ патлатые‚ чуть не в одном белье‚ – по отношению к соседям все бесполые‚ – а Семен Михайлович прежде оденется‚ причешется‚ в зеркало себя оглядит‚ а уж потом из комнаты выходит. Нинкин отец его за это видеть не может: его с детства мытые да чесаные раздражают‚ и хотя вся квартира кличет Семена Михайловича Семеном Михайловичем‚ он принципиально зовет его так‚ как записано в паспорте – Шлёма Мордух-Залман. И он по-своему прав.

– Люди! – вскрикивает Софья Ароновна. – Время десятый час‚ а ребенок не кормлен.

Няня охает‚ тащит Костика в комнату‚ а Софья Ароновна бежит кормить Нинку. Нинка не ее‚ – ее Манечка‚ – но когда Нинкина мать идет в первую смену‚ она и Нинку кормит. "Если сварить на четверых‚ останется и на пятого". Они из деревни когда приехали‚ Нинкина мать месяц из комнаты не выходила. Отец на работу – дверь на запор. Говорят: евреи по квартире ходят. Что за евреи? Какие такие евреи? Слыхом не слыхивали в их краях. Да что говорить: дочка Манечка до восьми лет не знала‚ кто она. Где живет? В России. На каком языке говорит? На русском. Пришла раз с бульвара и объявила за ужином: "Ха! А рыжий Вовка – еврей. Вот смехота". За столом пауза‚ как подавились. "И я еврей"‚ – сказал Семен Михайлович. "И я"‚ – сказала Софья Ароновна. "И я"‚ – бабушка Циля Абрамовна. "А я?" – забеспокоилась Манечка. "И ты". – "Надо же. А я думала‚ я советская". Бабушка Циля Абрамовна неделю потом плакала‚ а наплакавшись‚ стала просвещать внучку: про Моисея‚ про Давида‚ про царя Соломона. В школе говорят одно‚ бабушка другое: у Манечки в голове ералаш. На первомайском сборе ребятишки пели‚ танцевали‚ читали кто что хотел‚ а первоклассница Манечка вышла в круг и рассказала про дни творения‚ объяснила непосвященным‚ как оно было на самом деле. Школа показательная‚ в ней дети известных людей учатся: директор родителей вызывал‚ на работу грозил сообщить. Чуть не выгнали Манечку за религиозную пропаганду. Теперь она выросла‚ выяснила‚ кто сотворил этот мир‚ поняла‚ что к чему. Не одурманить ее теперь бабушке Циле Абрамовне.

Костик за столом сидит‚ булку ковыряет‚ после соседского супа есть не хочет. Няня ему яйцо‚ хлеб с маслом‚ чай сладкий‚ а себе черный хлеб в миску‚ туда же лук‚ соль‚ масло постное‚ воду из-под крана. Мурцовка называется. Не от бедности‚ не от жадности хозяйской‚ а надоела эта еда городская‚ хлеб белый‚ какава всякая. Деревянной ложкой похлебаешь‚ деревню вспомнишь: Алексея‚ Лену‚ Николку‚ сестру Маню с детишками‚ проулок‚ свой дом заколоченный‚ скотину‚ собаку‚ кошку последнюю‚ петуха‚ что на свадьбу резали‚ и то вспомнишь. А что Костик с другого края пристроился‚ мурцовку подъедает‚ – какое уж там яйцо‚ хлеб с маслом‚ – она и не чувствует: осенью поехать – ситцу‚ баранок‚ пшена купить; Лене – косынку‚ Николке – рубаху‚ сестре Мане с детишками – по яблочку‚ пастилы какой; к Алексею на могилку сходить – поплакать‚ подружек навестить – поплакать‚ кузнеца‚ пьяницу старого‚ повидать ненароком – тоже поплакать: любил ее кузнец‚ до петухов под окнами орал‚ проходу не было‚ – прости‚ Господи‚ Царица Небесная‚ грехи наши тяжкие; Лене замуж пора‚ да и Николка вымахал‚ с ворота ростом; время-то как бежит: двенадцатый год в городе‚ деточек малых бросила‚ в голоде-холоде‚ на одной мякине: Лене – восемь‚ Николке – три‚ спасибо сестре Мане‚ у самой двое‚ а не оставила сирот; пока большие стали – сердце изболелось‚ всякую копейку туда‚ в деревню‚ хорошо – хозяева добрые попали‚ гостинцы дарят: прошлый год Сергей Сергеевич костюм подарил‚ добрый еще костюм‚ лицованный‚ Николке на свадьбу; с хозяевами ест‚ с хозяевами пьет‚ да уж надоела эта еда городская‚ хлеб белый‚ какава всякая.

– Костик! – вскрикивает няня. – Анчутка окаянная!.. Ты куда?

А Костик уже в коридоре. Костик к Софье Ароновне бежит. Софья Ароновна за столом сидит и Нинку манной кашей с серебряной ложечки кормит. Нинка рот не открывает‚ Нинка случаем пользуется и головой вертит. Увидал бы отец – Нинке по шеям‚ кашу в сторону‚ кусок хлеба шварк об пол: "Наворачивай!" Отец на работе‚ мать на работе‚ вот она и кобенится.

– Ниночка‚ – просит Софья Ароновна. – Открой ротик‚ золотце ты мое!

Бабушка Циля Абрамовна к окну отвернулась. Бабушка молитвенник читает. Сегодня суббота‚ сегодня бабушка ничего не делает. Ей Бог не велит. Бог строгий‚ и бабушка строгая. Ест только кашерное. Даже в гражданскую войну‚ даже при военном коммунизме‚ в самый лютый голод – только кашерное. А кашерное – это отдельная посуда‚ мясное с молочным не смешивать‚ мясо-курица специальные‚ резником умерщвленные по строгим еврейским законам‚ сало нельзя‚ свинину нельзя‚ рыбу без чешуи нельзя. Как она не умерла в то время‚ да и теперь чем живет‚ одному Богу известно да Софье Ароновне. Софья Ароновна в Малаховку ездит‚ – там резник‚ у него и мясо‚ и курица‚ – и готовит отдельно‚ по-честному: Циля Абрамовна ей верит и не проверяет даже. Она еще старушка крепкая‚ без дела не сидит: комнату убрать‚ посуду помыть‚ внучку Манечку в музыкальную школу отвести. Но только не в субботу. Суббота – святой день. У них в Бобруйске по субботам городовой приходил: огонь зажечь‚ дров занести‚ еще чего по хозяйству сделать. Две копейки ему давали. Всей улице дрова заносил и огонь зажигал по субботам. Хороший городовой был‚ Иван Шмаков. Его в погромы рвань кабацкая ножом пырнула.

– Ниночка‚ – умоляет Софья Ароновна. – Открой ротик‚ хвороба на мою голову!..

У Софьи Ароновны комната широкая‚ светлая‚ огромное окно на бульвар смотрит. Не окно – несчастье в былые времена: попробуй протопи комнату‚ а теперь все соседи завидуют. Днем шумно‚ гремит трамвай – "А"‚ первый номер‚ – а к ночи город стихает‚ и шепот влюбленных слышен на последнем этаже. Семен Михайлович встанет у окна‚ помолчит‚ послушает голоса‚ тихий смех‚ любовные шорохи‚ а потом вдруг запоет: "За горами‚ за долами голуби летели‚ голуби летели. Еще радость не пришла‚ годы улетели. Еще радость не пришла‚ годы улетели..." Голос высокий‚ с переливами‚ как у кантора‚ мелодии печальные‚ тоскливые: он других не знает. И под окном на скамейках затихают‚ прислушиваются к незнакомым словам‚ к чужой мелодии откуда-то сверху‚ с ночного неба. "Если ты‚ Шлёма Мордух-Залман‚ не прекратишь‚ – пригрозил ему дядя Паша‚ Нинкин отец‚ – я заявлю куда следует". А другие жильцы молчат‚ не жалуются. Может‚ сон у них крепкий‚ а может‚ пение нравится. Да и поет он у окна редко‚ только в жаркие летние ночи‚ когда душно в комнате‚ когда тоской теснит грудь и тянет на прохладные‚ продутые ветром улицы‚ тянет бродить по бульварам с гибкой‚ черноволосой девушкой. Поет Семен Михайлович‚ – не Семен Михайлович‚ а Шлёма Мордух-Залман‚ еврей-пастух‚ еврей-кочевник‚ у костра‚ один на один со звездами‚ – волосы от подушки дыбом‚ темный силуэт в окне качается‚ а у Софьи Ароновны глаза подозрительно блестят в темноте‚ и бабушка Циля Абрамовна тихо‚ по-стариковски‚ плачет в подушку. Евреи любят плакать. У них это хорошо получается.

– Ниночка‚ – грозит Софья Ароновна. – Открой ротик‚ а то папе скажу!..

– Я те скажу, – бурчит Нинка‚ но рот открывает. Отца она боится. Отец ее порет.

– Тетя Соня‚ – говорит Костик. – Дед бил – не разбил. Баба била – не разбила. Мышка бежала‚ хвостиком махнула...

Нинка пыхтит‚ давится кашей‚ решительно лезет со стула. Не иначе‚ вспомнила про отдавленную ногу.

– Дед плачет‚ баба плачет... – торопится Костик. – А чего плакать? Она им помочь хотела...

– Они разве плачут? – криком удивляется Софья Ароновна. – Они от радости плачут. Самые слезы от радости.

– Правда? – не верит Костик.

Бабушка Циля Абрамовна молитвенник листает.

– Кто знает, – говорит бабушка‚ а слезы сами собой бегут по частым морщинам. – Кто знает... – и переглядывается с дочкой. – Этот ребенок будет академиком. У него в голове что-то особенное.

Костик вспыхивает – и за дверь. На кухню.

4

На кухне няня обед готовит: керосинки и примусы на плите скучились. Плита огромная‚ в треть кухни‚ с революции нетопленная. На нее дров не напасешься. Раньше в доме богатые люди жили‚ у них с дровами хорошо было. Швейцар в ливрее‚ ковер с желтыми прутьями по ступенькам‚ лифт с зеркалами и плюшевым диванчиком‚ скамеечки на этажах для отдыха: знал хозяин‚ за что деньги брал. Два дома имел на бульваре: один жильцам сдавал‚ другой – "Обществу по распространению практических знаний среди образованных женщин". Он и сам‚ хозяин‚ в этом доме жил – подъезд со двора‚ и теперь там живет‚ уплотненный до невозможного, в комнате для прислуги – соседей невпроворот. Всех уплотняли в свое время‚ не его одного. В каждой квартире народ уминали‚ пока наружу не выпирало. Вот и у них: где кухарка жила – дядя Пуд с тетей Мотей‚ где кладовка была – Нинка с родителями. Они позже всех приехали‚ Нинкины родители‚ им другого помещения не досталось.

Костику скучно на кухне. На кухне что есть? На кухне ничего нет. Сколько семей‚ столько столов‚ и каждый на своего хозяина похож. У Ямалутдиновых стол – не стол‚ тумбочка крашеная‚ как в общежитии. Да у них и в комнате: стол‚ кровать и раскладушка. Вместо шкафа гвоздь в стене‚ вместо буфета подоконник. Они в столовой едят‚ Ямалутдиновы‚ а утром-вечером чай пьют‚ гостинцы из Татарии пробуют: какой гость без гостинца приедет? Только по воскресеньям Самарья кухарничает‚ кастрюльку у соседей берет‚ а Ренат рядом стоит‚ до жены дотрагивается. Сколько лет женаты‚ а она на кухню и он на кухню. Подойдет и дотронется. На плечо руку положит‚ на талию‚ на бедро. Он светится‚ и она светится. Соседям на удивление.

Рядом с Ямалутдиновской тумбочкой стол дяди Пуда. Доски неструганные‚ дверцы фанерные‚ на кованых петлях‚ "Не кантовать" написано: дядя Пуд сам его сбил‚ из добытого на складе материала. Умелец дядя Пуд‚ золотые руки. У них в комнате гардероб самодельный‚ дюймовыми гвоздями сколоченный‚ табуретки занозистые‚ стол косолапый‚ скрипучий‚ полочки на стенах скособочились: всё он‚ всё сам сотворил‚ потому как к ремеслам склонность имеет и полную слепоту к красоте вещественной. Хотел еще икону расписать‚ гордыню свою потешить‚ да тетя Мотя вскинулась‚ надругательства не потерпела. Богомольная тетя Мотя‚ кликуша. Ей сны с ангелами снятся‚ ее весь приход уважает. А в остальном дядя Пуд удержу не знает. Придет с поста‚ супу похлебает‚ выспится и творит по образу своему и подобию. У него в комнате полно мебели. Завал. А он еще производит. Он производит‚ а тетя Мотя салфеточки набрасывает‚ уют создает. Из материи салфеточки‚ из цветной бумаги‚ из соседской газеты. У них везде салфеточки‚ даже на табуретках‚ а на выключателе бантик. За окном вата проложена‚ на вате бумажные цветы раскиданы и кукла-голышек с трещиной. К весне вата серая‚ старая‚ и голышек тоже старый. Дядя Пуд и суп сам варит‚ тете Моте не доверяет. Выйдет на кухню‚ "здрасьте" не скажет: лишнее это дело – каждый день "здрасьте"‚ к плите боком встанет и кости в кастрюле мешает. Такой суп получается – никто есть не может. Только он‚ да она‚ да Костик. Не суп – клей столярный. Они его весь день едят. На первое суп‚ на второе чай.

У окна стол Лопатина Николая Васильевича‚ ответственного по квартире. На столе посуда грязная‚ кастрюли чумазые‚ сковородки сальные: Лопатин Николай Васильевич с работы придет‚ помоет. У него жена встает поздно и в ванную‚ на целый час. Холодный душ‚ обтирание‚ массаж. Каждое утро‚ который уж год. Глаза жгучие‚ цыганские‚ коса толстая‚ над головой в три венца‚ лицо сухое‚ не по возрасту юное. Дядя Паша‚ Нинкин отец‚ сна лишился‚ сообразить не мог‚ чего это она столько времени в ванной торчит. Всего делов-то: лицо-руки ополоснуть‚ так‚ может‚ она сигналы кому подает? Мужикам каким? Неделю готовился‚ на работу не пошел‚ в щелку проделанную подсматривал. Недосмотрел‚ распалился‚ куда-то убежал. Ей потом Нинка всё рассказала. Он за ней подсматривал‚ Нинка за ним. А жене Лопатина наплевать. Она дядю Пашу и за человека не считает. Что он‚ что кошка Машка – один уровень‚ стыдиться нечего. Выйдет из ванной‚ запрется в кабинете‚ – они ей кабинет из комнаты выгородили‚ – и чего-то там сочиняет. Дым коромыслом: от одной папиросы другую прикуривает. Полдня пишет‚ полдня читает. Насосется премудрости книжной: к вечеру пьянее пьяного. Странная жена у Лопатина Николая Васильевича‚ во всем доме такой нет. Никогда не работала и работать не собирается. У них в роду никто не работал. Знатного она рода‚ древнего‚ бояр каких-то внучка‚ а от этих бояр прямая ветвь в глубины истории. Где он ее выкопал – неизвестно‚ но он терпит‚ не жалуется и на работу не гонит. У них от этого денег мало. При хорошей хозяйке и с малыми деньгами проживешь‚ а какая она хозяйка? На неделю обед варит‚ через сутки всё прокисает. Кабы не прокисало‚ она бы и на месяц варила. У нее кастрюля‚ что бак для белья. Суп из крупы‚ на второе каша. Да прежде чем к плите встать‚ еще и заставляет себя‚ уговаривает‚ как заупрямившуюся лошадь. "Давай. Вари. Не умирать же... Вари‚ кому сказано!" Вслух себя упрашивает‚ при жильцах. Уговорит и варит. А потом вдруг вскрикнет и в комнату. Осенило‚ значит. Полчаса тихо‚ а там запоет‚ забегает: "Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!.." Пальто на плечи и в магазин. Колбасы‚ сыру‚ вина‚ пирожных‚ папирос дорогих – вот и нет жалованья‚ а Лопатин Николай Васильевич только вздохнет да ничего не скажет. Любит‚ значит. Когда родилась у них Ляля‚ начала жена Лопатина пичкать ее французским‚ музыкой‚ стихами‚ и всё было хорошо и радостно‚ но к семи годам прорвалось что-то в Ляле‚ и полезли из нее родственники Лопатина Николая Васильевича, костромские мещане‚ потеснили боярский род. Рвет детское платьице налитая грудь‚ бедра при ходьбе колышутся‚ полные колени учителя физкультуры с ума сводят: всех страхует учитель физкультуры и ничего‚ а до нее дотронется – руки дрожат; а сама она сонная‚ ленивая‚ глаза в пелене: ничего-то ей не надо‚ ничего-то она не хочет‚ лишь бы поспать подольше да поесть послаще. "Люди! – говорит Софья Ароновна. – Раньше в тринадцать лет замуж отдавали. Вы думаете‚ это плохо? Я думаю‚ это хорошо".

Рядом с Лопатинским стол Экштатов. Всё чисто‚ всё прибрано‚ каждая вещь на нужном месте стоит: бабушка Циля Абрамовна старается. Софья Ароновна напечет‚ нажарит‚ наварит‚ по столу разбросает и на работу бежит‚ а Циля Абрамовна потихоньку убирает‚ больше одной вещи в руки не берет – сковородку‚ кастрюлю‚ солонку: трудно ей в ее-то возрасте. Раньше‚ с год назад‚ была она хоть куда‚ да подкосил ее сын Гриша. Ласковый был сын‚ добрый‚ почтительный – весь в отца‚ а работал он в Ленинграде‚ в пожарной охране. "Еврей-пожарник"‚ – смеялся над собой. И досмеялся. Арестовали сына Гришу за поджог Ленинграда. Двое сирот остались. "Еврей-пожарник‚ – сказал следователь его жене. – Это с самого начала было подозрительно". Циля Абрамовна с тех пор газеты читает. Хочет понять‚ что происходит. Да еще каждый час к почтовому ящику торопится. В дырочки заглядывает‚ не плача плачет.

За Экштатами стол Хоботковых. Красивый стол‚ новый: его отец вместе со шкафом по ордеру получил‚ премировали отца за ударную работу. На нем няня обед готовит‚ а Костик на табуретке сидит и кочерыжку грызет. У них с братом Лёкой драки из–за кочерыжек‚ но Лёка в школе‚ и вся кочерыжка Костику досталась. "Дед плачет‚ баба плачет‚ – тянет он свое. – А чего плакать?.." Няня задумывается‚ няня ответ ищет. "А дети у них где?" – спрашивает няня. Этого Костик не знает. Этого и сказка не знает. "Стало быть‚ – решает няня‚ – по детям плачут. Старики завсегда по детям плачут". И мизинцем слезу смахивает. Смешной у нее мизинец‚ ломаный‚ буквой "Г". Лицо толстое‚ круглое‚ глаза голубые‚ мелкие‚ живот большой‚ мягкий, при ходьбе колышется. Костик‚ когда плачет‚ в живот головой тычется. Очень это утешает. Няня кормит ребят по-простому‚ по-деревенски. Они у нее селедку молоком запивают. И ничего‚ никакого расстройства. Мама Костика ей не мешает‚ мама спокойно на работу уходит: няня и накормит‚ и погуляет‚ и спать уложит.

У няни кастрюли-сковородки на столе не помещаются‚ она Нинкин стол заняла. У Нинки столик маленький‚ узенький‚ с двух сторон отпиленный: они позже всех приехали‚ в щель между столами влезали. Нинкина мать обед сготовит – много‚ жирно‚ посуду приберет и мыть его начинает теплой водой с мылом‚ и ножом скоблит‚ как в деревне. Чтобы стол был светлого‚ струганного дерева. Она и сама такая: чистая‚ ладная‚ румяная‚ по коридору идет – паркет трещит. Тетя Шура на фабрике работает: ударница‚ активистка‚ бригадир‚ две грамоты у нее. Соберутся на праздник – бригада‚ одни бабы‚ десять человек на восьми метрах‚ и песни голосят. А мужа за дверь выставляют‚ чтоб не мешал. Муж у нее‚ дядя Паша‚ мелкий‚ плюгавый‚ совсем мужчина неинтересный. Мужиков в деревне войной вымело – она за него пошла. Был‚ правда‚ еще один‚ Сеня-инвалид‚ да он так хотел‚ без женитьбы‚ но она согласия не дала. Уж на что времена тяжелые: кого в гражданскую побило‚ кого в империалистическую‚ кого красные мобилизовали‚ кого – белые‚ кого – зеленые‚ ополоумели бабы без мужиков‚ а Нинкина мать соблазну не поддалась‚ законного мужа хотела‚ за первого воротившегося замуж пошла. Первым дядя Паша оказался. Только детей у них долго не было. "Я человек тухлый‚ – объяснял дядя Паша. – Во мне жила войной подорвана". Потом Нинка родилась. Это уж когда они в столицу переехали. Не иначе‚ с московских харчей‚ с городской пищи.

Последним у двери стол Кукиных. Кукины жильцы тихие‚ неприметные‚ их неделями можно в квартире не встретить. Утром встанут и на работу‚ вечером придут‚ в комнате запрутся и до утра затихают‚ только на машинке стучат. Редко когда в туалет прошмыгнут. Она сверхурочную работу берет‚ переводы печатает‚ а он по приемнику передачи слушает‚ арии из оперетт. Тихо-тихо‚ из коридора не разберешь. Очень любит Кукин арии из оперетт‚ еще с той поры‚ когда молоденьким студентом возил по ресторанам артисточек‚ папашины деньги расшвыривал. Он теперь пожилой‚ она пожилая – детей нет. На кухне стол пустой‚ газетой застеленный‚ и над столом‚ не как у других‚ ни терки‚ ни воронки‚ ни мочалки. Они в комнате на плитке готовят. Плитка особая‚ из-за границы привезенная. Он от Внешторга в Париж–Лондон ездил‚ оборудование закупал. И она с ним – переводчиком. Приехали – двадцать чемоданов привезли. Так и стоят в комнате один на одном‚ до потолка. Трюмо с фарфоровыми купидонами‚ кровать никелированная с шишечками‚ люстра хрустальная: один дядя Паша заходил – видел. Постучится понахальнее, они и пустят. Даже чай пил у них дядя Паша‚ с французской конфетой. Кукины его боятся: он пролетарий‚ ему терять нечего. А больше никого к себе не пускают‚ взаперти живут. Когда прислуга у них была‚ они и прислугу не пускали. Она днем на кухне сидела‚ ночью в ванной спала: положит тюфяк в ванну и кран потуже завернет‚ чтобы не капало; и только вечером‚ когда они дверь отпирали‚ комнату убирала‚ пыль смахивала‚ другую работу под присмотром делала. Жадные они‚ Кукины. Себе – мясо‚ прислуге – кости. Себе – гречку‚ ей – ячневую. Себе – сливочное‚ ей – подсолнечное. Яблоко чистят – из кожуры компот варят. Карандаш на бумажке чинят – сор в ведро выбрасывают – бумажку обратно несут. Как ни таись‚ как ни запирайся‚ коммунальная квартира всё видит‚ всё замечает. Много у нее глаз‚ у коммунальной квартиры. Не зря замки висячие на двери‚ не зря в комнату никого не пускают‚ не зря сама Кукина в обед через весь город домой едет‚ дверь дергает. Дернет пару раз – и обратно на работу. А по утрам старик Кукин‚ будто на службу‚ к сыну приходит. На стул сядет‚ подбородок на трость уложит и сидит в темном коридоре, дверь стережет. Старик Кукин – купец первой гильдии‚ бакалеей торговал на Тверской‚ дом имел в Дегтярном переулке: о шести этажах дом. Всего лишился старик. Теперь он ученый‚ теперь у сына вещи стережет. У самого жена чуть живая‚ ухода требует‚ а он сюда ползет. Двумя трамваями‚ с пересадкой. Глаза не глядят‚ ноги не ходят‚ а едет. Не зря‚ стало быть. Всё видит коммунальная квартира‚ всё понимает‚ и оттого у Рената ключ в дверях торчит. Не от рассеянности‚ не от безалаберности‚ а из принципа. Чтобы старик Кукин‚ сидя на своем посту‚ видел ключ в ямалутдиновской незапертой двери.

Костик доел кочерыжку и в коридор пошел‚ к кукинской двери. Встал вплотную‚ лицом к лицу‚ глазами часто моргает‚ старика передразнивает.

– Иди‚ мальчик‚ – советует Кукин уснувшим голосом. – Иди в свою комнату. Иди.

Пришла из кухни няня‚ повела Костика одеваться и на бульвар. В коридоре тихо стало‚ только на улице чуть громыхает. Сразу и не разберешь: то ли трамвай едет‚ то ли гроза собирается. Глаза закрываются‚ палка на подбородок давит. Спит старик Кукин на боевом посту.

5

Бульвар – это клуб. Собираются няни молодые‚ пожилые‚ средних лет‚ рассаживаются на скамейках по интересу. У молодых разговоры про женихов‚ про наряды‚ про субботние гуляния с солдатами в Александровском саду. Няни средних лет больше про хозяев‚ про их личную жизнь: всё знают няни и друг с дружкой семейными тайнами делятся. Няни пожилые о товарах – что‚ где‚ почем‚ да про деревню‚ про покосы‚ про урожай: "Дожжей бы нонче‚ дожжей..." А в Москве сушь египетская‚ в Москве лей не лей – урожая не будет‚ а в их деревне‚ может‚ дождя-то и не надо‚ в их деревне‚ может‚ потоп с небес‚ но находит жара на город‚ срабатывает вековое‚ и хоть давно из деревни‚ не один десяток годов‚ а глядят‚ сощурившись‚ на небо и шепчут сухими‚ дрожащими губами: "Дожжей бы нонче‚ дожжей..." А то вдруг соберутся в кружок‚ что молодые‚ что старые‚ и на картах судьбу пытают: "Сейчас‚ через час‚ к вечерочку‚ на всю ночку"‚ и слова значительные произносят: "поздняя дорога‚ веселые хлопоты‚ фальшивая надежда"‚ а то и "переменная жизнь с крупным разговором через червовый интерес". А одна молоденькая няня‚ сама еще девочка‚ играет со своей воспитанницей в классики‚ и обижается на нее‚ и ссорится‚ и оспаривает им одним известные правила. Ребенок – он и есть ребенок.

Выходит на бульвар няня с Костиком‚ и Нинка выходит с ними. Интеллигентные дети Нинку боятся. Она их бьет. Смертным боем. Ходит по бульвару‚ руки за спину‚ и жертву ищет. Нинке бы во дворе гулять. Там все такие. Могут палкой огреть‚ могут кирпичом засветить. Но Нинка во двор не ходит. Во дворе ее бьют‚ на бульваре – она. Нинка ходит на бульвар. Девочки с локонами и мальчики в бархатных штанишках не хотят с ней водиться‚ не желают разговаривать‚ а Нинке и не надо‚ чтобы с ней говорили. Она и так молчит всё время. Хочет – по бульвару ходит и жертву ищет‚ не хочет – домой идет и пяткой в дверь колотит‚ пока не откроют.

Няня любит гулять с Костиком‚ по много часов выгуливает. Своя компания – свои разговоры. "Дожжичку ба," – говорит она‚ обтирая губы концом платка‚ и все няни согласно кивают головами: "Дожжичку..." На улице теплынь ранняя, май месяц‚ скоро на дачу: наговориться теперь на все лето‚ до осени. А то сборы начнутся: крупу закупают‚ мыло‚ соль с сахаром‚ баллон от кислорода по горло керосином заливают – всё лучше‚ меньше потом из города возить. И так Вера Гавриловна что ни день полные сумки таскает. В поселке ничего не купишь‚ одно молоко козье. Зато ребятам приволье: речка‚ лесок‚ чистый воздух‚ да и няне неплохо: там свои соседи‚ извечные‚ который год у одних хозяев снимают. У них комната‚ и у соседей комната‚ терраса общая.

Костик по бульвару бегает‚ даже вспотел. У Костика друг на бульваре – Сашенька. Сашенька мальчик нервный‚ впечатлительный: когда кому-нибудь больно‚ Сашенька вместе с ним плачет. Родители Сашеньку у гомеопата лечат‚ родители спят и видят‚ чтобы он хоть разочек подрался. А он не дерется. У него организм не так устроен. Костик с Сашенькой вокруг скамейки бегают‚ друг друга догоняют. Если по прямой бежать‚ вдоль бульвара‚ можно и не догнать‚ а это обидно. А так всё поровну‚ и не поймешь‚ кто за кем: Сашенька-миротворец придумал. Они бегают‚ визжат радостно‚ а Нинка от злости на спину ложится и под скамейку ползет‚ головой вперед. Она всегда так делает‚ если что не по ней. Нинке клоун в цирке язык показал‚ так ее потом полчаса из-под стула выковыривали. Сашенька сразу бегать перестал‚ в сторону отходит: не может он спокойно смотреть‚ как человек под скамейкой мучается. Да и страшно стоять рядом: вылезет Нинка наружу‚ – грязная‚ лохматая‚ сиплая от ярости‚ – и бить начнет наотмашь‚ направо и налево. Или плеваться.

Ходит по бульвару тихий дебил Гена‚ кучерявый и узколобый‚ роста великаньего. Ему бы в баскетбол играть‚ да нет еще баскетбола‚ не культивируется. Подходит к каждому‚ пальцем в грудь тычет‚ смехом заливается: "Ты‚ – говорит‚ – сумасшедший‚ шедший‚ шедший‚ шедший..." Понять трудно‚ будто большой толстый язык с трудом ворочается во рту. Мало ему‚ языку‚ там места. Тесно. Зимой Гена снег сгребает с дворниками – штаны драные‚ ватник немыслимый‚ ботинки битые сорок пятого размера; летом в камушки играет с детишками‚ в салочки‚ и жутко глядеть‚ как несется по бульвару великан‚ и восторг у него на лице‚ и криком захлебывается рот‚ а за ним орава ребятишек: не оторвать их от него‚ свой он‚ великан‚ ребячий. А на великане сандалии на босу ногу и длинные черные штаны с голубыми бретельками; сам‚ говорят‚ бретельки пришивал‚ очень нравятся ему эти бретельки‚ тельки‚ тельки‚ тельки...

На бульваре скрипка заиграла. Старый музыкант к столбу прислонился‚ редкие волосы на слепые глаза упали – он не подбирает‚ а на груди коробочка от монпансье лохматым шпагатом к шее привязана. Кто сколько бросит. В том году проходил моряк‚ заслушался‚ задумался‚ тридцать рублей положил: няньки до сей поры вспоминают. А за спиной скрипача дом полярников‚ легендарный дом‚ куда приезжают прямо с Севера‚ в унтах‚ в меховых малицах‚ где на балконе шкуру белого медведя проветривают. Прохожие головы задирают‚ пальцами показывают‚ спорят‚ кто живет. То ли Папанин‚ то ли Кренкель‚ а может‚ Ширшов с Федоровым. Только-только с льдины вернулись и всеобщее любопытство вызывают. А на углу бульвара кондитерская в полуподвале: большие ириски‚ на фантиках стремительные бипланы‚ неуязвимые танкетки‚ грозная кавалерия – все ребята собирают; на Арбате зоомагазин: белые мыши‚ рыбки‚ черепахи: мыши раз убежали – две ночи няня не спала‚ на пол боялась ложиться; книжки-малышки в магазине, парашютная вышка на соседнем бульваре: Костика бросили с нее‚ он легкий – повис‚ ноги болтаются‚ пока вниз за трос подтянули‚ мама чуть с ума не сошла; исторический музей‚ зоологический музей‚ зоопарк: всё недалеко‚ всё рядом; и где-то там‚ в центре‚ главный универмаг: накопишь копеечками пятьсот штук‚ а тебе за это патефон‚ или фотоаппарат‚ или еще что: свято верили ребята‚ и копили‚ собирали монетки. Хороший район‚ но лучше всего бульвар: два ряда деревьев‚ газончики по сторонам и грохочущий трамвай за железной решеткой. Бульвар – это джунгли‚ тайга‚ прерии‚ Северный полюс‚ пустыня Сахара; бульвар – это птицы‚ гусеницы‚ червяки‚ одинокая‚ обезумевшая от обилия сачков бабочка; бульвар – это начало жизни‚ ее середина и конец: сколько ножек протопало‚ сколько влюбленных целовалось‚ сколько стариков досиживало дни свои. А по середине бульвара гордо и независимо гуляют мальчик и девочка‚ катят коляску с новорожденным. Мальчик и девочка ждут восемнадцати лет‚ чтобы расписаться‚ стать мужем и женой.

– Костик‚ – кричит няня. – Домой!

Вышли с бульвара‚ а на тротуаре Софья Ароновна стоит‚ руками машет. Пришел из школы брат Лёка. У Лёки насморк‚ у Лёки температура. Софья Ароновна горло посмотрела‚ Софья Ароновна лоб пощупала: "С лекарствами за семь дней пройдет‚ без лекарства за неделю". Но кальцекс дала‚ в постель уложила‚ врача вызвала – "придет Шапошников‚ послушает"‚ а сама на работу побежала. Опаздывает она на работу. Всю жизнь опаздывает – опоздать не может.

Няня заахала‚ няня заохала‚ бежит домой, толстым животом трясет: приехала из деревни‚ всю любовь‚ от своих детей оторванная‚ на Лёку перенесла‚ выпоила‚ в болезни выходила‚ купала‚ стирала‚ горшки выносила‚ всей деревне карточку показывала‚ к родной матери ревновала‚ гордилась не нагордилась его успехами‚ сама неграмотная‚ фамилию написать не умеющая. Костика она тоже любит‚ но когда Костик появился‚ у нее уже Лёка был: Лёка‚ Лёня‚ Леша‚ Алексей. Мужа-покойника тоже Алексеем звали. "Когда я вырасту‚ – твердо пообещал Лёка‚ – куплю тебе избушку. Уедем отсюда‚ будем вдвоем жить".

Прибегают домой – няня сразу на кухню‚ обед разогревать‚ и Костика с собой берет. Чтобы не заразился. А как не заразишься‚ когда на ночь он все равно туда пойдет?.. Комната одна – воздух один: заболел Лёка – заболеет и Костик. Это уж непременно. Да еще Нинку или Манечку прихватят. В эдакой тесноте не убережешься.

Обедает Костик у Ямалутдиновых. Няня ему первое‚ второе‚ компот несет‚ на раскладушку укладывает‚ крестит торопливо:

– Спи‚ Костик. Спи‚ родимый.

Он и спит. Тихо‚ тепло‚ сладко‚ и трамвая не слышно – окна во двор.

6

Снятся Костику сны: длинные‚ подробные‚ как любимые сказки. Две жизни у него: одна днем – с няней‚ с родителями‚ с братом Лёкой и коммунальной квартирой‚ а другая ночью – неизвестно где‚ неизвестно с кем. Он и заплачет во сне‚ и засмеется‚ и руками заскребет‚ и поползет куда-то: утром‚ глядишь‚ ноги на подушке лежат. Есть сны плохие‚ частые: знает заранее‚ что будет‚ а помешать не может. Есть сны хорошие‚ тоже частые: снится ему то‚ чего не разрешают‚ чего нет‚ чего нельзя. Днем нельзя на двери кататься – он ночью катается. Воду из-под крана: тут – нельзя‚ там – можно. Мороженое – сколько влезет. В зоопарк‚ в кино‚ с вышки парашютной – пожалуйста. Хотя нет... С вышки он боится‚ не хочет он с вышки‚ а она через день‚ противная‚ снится: на тросе висит‚ ноги болтаются‚ мама внизу плачет‚ и ботинок с ноги‚ как лист с дерева‚ невесомо слетает ей в руки. Зато на карусели – пожалуйста: днем – когда еще папа соберется да поедет с ним в парк‚ а ночью закрыл глаза и поплыл‚ и закружился. Ты его ругай не ругай‚ наказывай не наказывай – во сне всё можно‚ всё дозволено. И ничего не поделаешь: сны – они никому не подвластны‚ даже тем‚ кому подвластно всё. Иной раз такое приснится: сто лет разрешения проси – не допросишься.

Костик просыпается – кто-то в углу бормочет. Известно кто: земляк ямалутдиновский. Сидит на полу‚ качается из стороны в сторону. "Молится"‚ – объяснил брат Лёка. Бороденка жидкая‚ глазки-щелки‚ кожа на лице – ботинок заскорузлый. Неделю уже живет‚ по судьям-прокурорам бегает‚ по начальству всякому, правду татарскую ищет. У них в городишке мечеть закрыли‚ старикам молиться негде. Сложились старики‚ самого бойкого да самого грамотного в Москву отправили. А Москва не понимает‚ Москва наивности татарской удивляется‚ в Москве храм Христа-Спасителя взорвали – никто не знает зачем‚ – подумаешь‚ мечеть какая-то. Самый бойкий старик через день заболел‚ сутолоки городской не выдержал‚ домой помирать поехал‚ а самый грамотный у Ямалутдиновых живет‚ деньги общественные проедает‚ с Ренатом по вечерам спорит. Ренат его перевоспитывает. Ренат всех перевоспитывает. Он молодой‚ Ренат‚ горячий‚ для него нет преград на море и на суше‚ ему не страшны‚ Ренату‚ ни льды‚ ни облака‚ а главное‚ он всё понимает‚ Ренат‚ всё одобряет.

Старик с пола поднимается‚ на Костика глядит‚ языком цокает:

– Ренату не скажи. У него своя молитва‚ у меня своя. Халву будешь?

Поели халвы. Здоровенный кусок на столе лежит‚ в газету завернут. Самарья купила. Непрактичная она‚ Самарья‚ сладкоежка. Рубль лишний заведется – бежит на Арбат‚ в "Восточные сладости". Халва‚ козинаки‚ рахат-лукум... Костик всего попробовал.

– Мышка бежала‚ – рассказывает Костик с полным ртом‚ – хвостиком махнула‚ яичко упало и разбилось.

Задумался старик над загадкой‚ понять не может. Чего-то бормочет‚ пальцы загибает‚ качается на полу‚ будто опять молится. Далеко старик со своими мыслями‚ далече дальнего. Что ему мышка? Что курочка Ряба? Своих забот невпроворот. А заплакали дед с бабой, и ему плохо стало.

– Ай-яй-яй... – шепчет старик. – Худо. Кругом худо. Дед плачет‚ баба плачет... Старые стали. Старого легко обидеть.

В коридоре голос знакомый слышится. Костик охает и за дверь. Чуть Шапошникова не упустил: тот уже от Лёки уходит.

– Здравствуй‚ здравствуй‚ дорогой‚ – рокочет Шапошников. – Куда же ты подевался?

– Тут я‚ – захлебывается Костик. – Тут!

– Где? – оглядывает Шапошников со своей высоты‚ и от голоса его смешно‚ как от щекотки. – Где это тут? Не вижу.

– Да вот он я, – подпрыгивает Костик. – Вот он!

А сам скорее на стул и ногу на ногу закидывает. Шапошников – огромный‚ лохматый старик‚ друг ребячий; саквояжик в руке‚ словно игрушечный. Когда по бульвару проходит‚ весь бульвар‚ вся мелюзга на скамейки садится‚ ногу на ногу закидывает. А он мимо идет и черненьким молоточком по коленкам стукает: ребята визжат‚ ноги сами вверх подскакивают. Всех он знает‚ Шапошников‚ и детей‚ и взрослых: каждого лечил‚ каждого выслушивал‚ с каждым здоровается. "Пока по улице пройдешь, язык отвалится".

– Давай молоточек! – кричит Костик. – Доставай!

Шапошников в саквояжике порылся‚ молоточек вытащил‚ Костика по коленке постукивает. Старый стал доктор‚ руки трясутся‚ куда надо – никак не попадает‚ а нога все равно подскакивает. Очень уж хочется Костику‚ чтобы подскакивала‚ вот она и подскакивает.

В коридоре старик Кукин застыл. Как мебель‚ как шкафы соседские. Совсем окаменел старик‚ уже и глазами не моргает‚ а рядом Нинка пристроилась. Сидит на полу и кукинские ботинки расшнуровывает. То расшнурует‚ то зашнурует. То расшнурует‚ то зашнурует. Кукин ее не гонит: он молчун‚ она молчунья. Думать не мешает‚ дремать не мешает‚ сторожить не мешает. Шапошников и ей предложил молоточком постукать. "Больно надо", – бурчит Нинка и головы не воротит. Нинка на всех обижена‚ Нинку отец из комнаты погнал. Пришел внеурочно‚ с другом: водку пьют‚ в шашки играют.

Костик со стула слез‚ Шапошникова за брюки дергает‚ про деда с бабой в который раз спрашивает:

– А чего им плакать? Мышке надо спасибо сказать.

Шапошников брови свои лохматые сдвинул‚ на Костика глаза таращит.

– Нонсенс... – рычит Шапошников и хохочет басом. – Устами младенца... – рычит он и опять хохочет.

Костик тоже развеселился. Машет руками‚ топает ногами‚ жмурится‚ визжит по-поросячьи: с перепугу жена Лопатина в коридор выскочила. Увидел ее Шапошников‚ поклонился чопорно и в дверь. Ходил он когда-то к ним в гости‚ романсы под гитару пел‚ цветы дарил‚ стихи ее слушал‚ но начал мрачнеть Лопатин Николай Васильевич‚ начал задумываться и поздно приходить с работы‚ и прекратил Шапошников свои визиты. Ничего-то ему не надо было от этой семьи‚ только сохранилась привычка ухаживать за дамами‚ да цветы дарить‚ да на колени становится‚ а годы уже ушли‚ и ухаживая за всеми‚ не выбрал он себе никого‚ и остался теперь классически банальный вариант: чудак-доктор‚ друг семьи. Но в отступление от всех правил начал задумываться Лопатин Николай Васильевич: не знал он‚ видно‚ классики‚ не читал ее. С тех пор приходит Шапошников только по вызову‚ когда болеет дочка Ляля‚ и выслушивает ее‚ и рецепты выписывает‚ и советуется с ним жена Лопатина относительно раннего развития дочери: лежит на кровати пышная‚ цветущая женщина‚ а глаза пустые‚ сонные‚ как слепое зеркало‚ пальцы в чернилах‚ косички на обе стороны‚ и спокойно‚ безразлично‚ не как все девочки‚ спускает с полного плеча ночную рубашку‚ открывает для осмотра грудь... Уже много лет прошло‚ а не любит Шапошников приходить к ним по вызову.

В коридоре пусто стало‚ страшновато. Няня в аптеку побежала‚ к Лёке нельзя – заразишься‚ старик Кукин с Нинкой сидят – не шевелятся‚ а тут еще на кухне затюкало‚ – то ли вода из крана‚ то ли нет‚ – да кошка Машка на черном ходу мяучит‚ домой просится. Идет Костик на кухню‚ по сторонам озирается‚ а дверь кошке открыть страшно: черная лестница – опасная лестница‚ рядом чердак‚ а на нем‚ шушукаются взрослые‚ мертвое тело нашли. А если спуститься вниз, страшный двор‚ колодец‚ глазастый от окон‚ где помойка‚ проходные дворы‚ где известные всему дому братья-разбойники: Витька‚ Колька да Вовка. У младшего‚ у Витьки‚ штаны балахоном‚ до колен‚ а в них ноги спичками болтаются. Через эти штаны три брата прошли: Вовка облохматил понизу‚ для Кольки по икры обрезали‚ а для Витьки – по колено. Отец – дворник: на каждого штанов не напасешься. Если Витьку тронешь‚ набегают братья: старший – по носу‚ средний – под дых‚ младший – за ногу. Любого взрослого завалят‚ любому силачу накостыляют. Недаром черный ход на цепочку да на крюк запирается‚ а на парадном один замок‚ копейкой откроешь. Тут заворчало‚ захлюпало‚ залопотало в трубе: Костик бегом в коридор – дядю Пуда с тетей Мотей будить. Кошка Машка их кошка. Да разве добудишься? Они спят крепко‚ после супа сил набираются: ей еще в учреждение идти‚ сор-окурки подбирать‚ из укромных уголков выковыривают‚ ему всю ночь склад сторожить‚ слабеть от страха.

Из Нинкиной комнаты звуки доносятся. Дядя Паша с другом на два голоса разыгрывают: "Рюмочка Христова‚ откуда ты?" – "Из Ростова". – "А паспорт у тебя есть?" – "Нема". – "Тут тебе и тюрьма". Потом пауза‚ кряканье‚ чмоканье‚ стук шашек. "Безлаберно ходите‚ – говорит дядя Паша. – Безлаберно". Очень ему нравится это слово – "безлаберно". А на стене деревенская родня пристроилась: много мелких фото в большой раме. Стоят навытяжку‚ плечом к плечу‚ лица пуганые‚ глаза круглые: с большим уважением на столичного родственника смотрят.

Костик подскакивает на месте и в кухню‚ за табуреткой. Телефон на стене висит – без табуретки не дотянуться‚ а рядом‚ карандашом по штукатурке‚ мамин и папин номера записаны: для няни‚ на всякий случай. Только набрал – мама. Ее голос. "Жили-были дед да баба..." – начинает Костик обстоятельно‚ с самого начала‚ а мама слушает и поддакивает: "Так. Так. Ну‚ конечно"‚ чтобы со стороны казалось‚ будто она по делу разговаривает. У нее начальник строгий‚ у мамы‚ он не поощряет частные разговоры в рабочее время. Костик задал вопрос‚ ответа ждет. "Во-первых‚ – говорит мама‚ – им не надо было этого делать". – "Чего этого?" – не понимает Костик. – "Этого"‚ – повторяет мама. "Бить?" – "Нет". – "Плакать?" – "Да". Мама сама не плачет и не любит‚ когда другие этим занимаются. "А во-вторых?" – "А во-вторых‚ – мама подыскивает слова‚ чтобы разговор казался деловым‚ – никогда не надо терять надежды. Понятно?" – "Нет‚ непонятно". Мама вздыхает и говорит‚ отбросив всякие секреты: "Если одно яичко было золотое‚ то и другое может быть золотым. Извини‚ Костик‚ мне некогда". Тогда Костик отцу позвонил. Захохотал отец‚ развеселился: "Погоди‚ – говорит‚ – у подчиненного спрошу". Спросил. Тот не знает. "Слышь‚ Костик‚ придется‚ видно‚ его уволить".

И опять Костик по коридору бродит. Не будь Лёка больной‚ сидел бы он теперь рядом с ним‚ каракули по букварю выписывал. Неграмотный пока Костик‚ и няня тоже неграмотная‚ а потому Лёка за нее письма в деревню пишет‚ на листах в линеечку: "Низко всем вам кланяюсь и заочно крепко целую". Лёка сколько с ней возился‚ да так и не научил: не может она‚ старая стала‚ ум грамоту не принимает. Когда по радио объявляли‚ что с неграмотностью у нас покончено‚ про няню‚ видно‚ позабыли.

– Лёка! – Костик дверь открыл и в комнату засматривает. – Лёка! Мышка бежала‚ хвостиком махнула...

Лёка на диване сидит‚ горло завязано‚ подушками обложен: книжку читает. Костику даже завидно стало. Пусть уж лучше он болеет‚ а Лёка по темному коридору бродит‚ от микробов спасается.

– Лёка! Скажи.

Лёка всё знает. Ему еще девяти не было‚ а он уже такое число знал‚ до которого сто лет считать надо. Ты не досчитаешь – твои дети досчитают. Дети не досчитают – внукам останется. Лёка от книжки оторвался‚ на Костика снисходительно смотрит.

– Всё ясно! – Ему всегда всё ясно. – Всё очень просто! – У него всегда всё очень просто. – Вырастешь – поймешь!

– Лёка! Сейчас.

– Уйди.

– Лёка!..

– Уйди‚ а то чихну.

Костик закрывает дверь‚ обиженно хмурится‚ идет к Нинкиной комнате дядю Пашу с другом послушать. А там крики‚ шум‚ проверка на дружбу идет. Дядя Паша мужик тухлый‚ а драться горазд и пить тоже горазд. "Небось‚ – куражится дядя Паша‚ – у нас не протекёт". А друг ему не верит‚ друг считает‚ что протекёт‚ что должно протечь‚ обязано‚ не может у нас без этого‚ и в доказательство на потолок показывает‚ где сырые пятна с апреля стоят. И тогда дядя Паша стервенеет. "Ежели я велю тебе из окна сигануть‚ – пытает он и глазами в глаза впивается‚ – сиганешь?" – "На кой?" – резонно удивляется тот. "Для друга. Не спрашивая". – "Хочу знать‚ на кой". – "Без "на кой"..." – "Без "на кой" не сигану". – "Ах так... Ых... И-ех..." И в морду. И пошло. И поехало.

Тут сзади зашуршало: Нинка из темноты выступила‚ на Костика надвигается. Нинка человек злопамятный‚ неделями обиду держит: ты уж и позабыл‚ а она из-за угла выскочит‚ кулаком по спине трахнет. Ты и не знаешь за что‚ а она знает. Костик сразу на ноги смотрит. На ногах у Нинки валенки: Лёкин способ не годится.

– Давай поиграем‚ – мирно предлагает Костик. – Давай‚ а?

– Поговори у меня‚ – сипит Нинка. – Как дам – запищишь!

Тетя Шура‚ Нинкина мать‚ с работы пришла. Дверь в комнату отворила‚ а там друзья по полу катаются. Тетя Шура берет лучшего друга за шиворот и с лестницы‚ ступеньки считать‚ а дядя Паша сам присмирел. Сидит в углу‚ курит‚ дым со свистом тянет: папироска фыркает‚ сыплет злыми искрами. Дядя Паша боится своей жены. "Выпишу!" – грозится. И вправду выпишет‚ и в деревню отправит‚ гусей пасти. Она активистка. Скажет‚ где надо‚ и привет. Еще когда Нинки на свете не было‚ дядя Паша запил раз‚ загулял: "Жена не стена – подвинется"‚ неделю домой не заявлялся: все морги обегали‚ все больницы‚ пока не шепнули верные люди про Клавку-мотористку с их фабрики‚ змею подколодную. Ух‚ и разъярилась же тетя Шура‚ месяц злобу копила‚ а потом привела домой мужика‚ напоила-накормила и в кровать к себе уложила. "Ты так и я эдак!" Нинкин отец с работы пришел‚ дверь разносил‚ орал-матерился так‚ что детям уши затыкали‚ а наутро они с этим мужиком встали‚ позавтракали и на работу ушли. Что у них было‚ чего не было, никто не знает‚ только с той поры дядя Паша шелковый‚ и вся коммунальная квартира сказала: "Правильно!" Даже бабушка Циля Абрамовна.

Но вот открывается дверь‚ Манечка в коридор выходит. Это значит‚ уроки закончены‚ теперь у нее час игр перед музыкальными упражнениями: до ночи на скрипке играть и соседей в истерику вгонять. Манечка живет по режиму. У Манечки характер – кремень. Ее мать с отцом боятся‚ ее Нинка слушается. "Люди! – удивляется Софья Ароновна. – Кто мне подсунул такого ребенка? В кого это она?" А Манечка известно в кого. Манечка в бабушку Цилю Абрамовну. Верить в Бога‚ когда все вокруг не верят‚ когда не верить легче‚ проще и выгоднее‚ – это же какой характер надо иметь! Манечка человек самолюбивый‚ она ни за что не допустит‚ чтобы у кого-то лучше было. Может‚ потому и на скрипке играет‚ что усомнились в ее способностях. "Умница‚ – хвалит Софья Ароновна. – Для девочки это всегда кусок хлеба".

Манечка берет за руку Нинку‚ берет Костика и ведет в угол‚ к вешалке. Когда с Лёкой игра‚ то в войну‚ в летчиков‚ в Северный полюс‚ а нет Лёки – идут с Манечкой к вешалке‚ залезают под пальто‚ страшные истории слушают. Выходит из комнаты Ляля Лопатина‚ большая‚ сонная‚ и тоже под пальто лезет – Манечку послушать. Про старую колдунью на чердаке‚ про домового на черной лестнице‚ про толстую жабу в ванной‚ которая сосет воду воронкой‚ всасывает-захлебывается.

И начинается страшная история. И кто-то уже повизгивает от ужаса. И в темноте не разберешь‚ кто это. Душно‚ жарко‚ жутко под пальто‚ и торчат наружу беззащитные ноги: две полные – женские и шесть тоненьких – детских.

7

Подошел вечер‚ все с работы вернулись. В коридоре шумно стало‚ свет зажгли в коридоре‚ чтобы не столкнуться друг с другом‚ не облить ненароком супом‚ чаем или другой едой. На кухню жильцы спешат‚ в ванную‚ в туалет – очередь целая. Спасибо – больных нет‚ а то шестая квартира так мучается – и смех‚ и горе! Иной раз на Арбатскую площадь бегают‚ за деньги туалетом пользуются. Кабинка – гривенник.

Пришли с работы Ямалутдиновы‚ Ренат и Самарья‚ – они уходят вместе и приходят вместе‚ – а земляк чайник согрел, ждет. Сейчас чай попьют‚ беседовать будут‚ а Самарья чашки помоет‚ рядом с мужем устроится‚ голову к нему приклонит. В другие дни нет его по вечерам – учится‚ а она ничего не делает: мужа ждет. У нее‚ у Самарьи‚ классов мало‚ она учиться стесняется. Стеснительная – вся горит. Земляки приходят вечером и сразу на раскладушку – дуреют от города‚ а она в окно смотрит‚ вещи перебирает‚ волосы расчесывает‚ а то вдруг возьмет и пол вымоет. Или жена Лопатина в стенку стукнет: сундук откроет‚ наряды старые‚ бальные вытащит‚ на Самарью надевает – любуется. Красавица Самарья‚ шемаханская царица‚ у самой дух захватывает: черная коса до пояса‚ щеки горят‚ ресницы веером‚ талия-рюмочка корсетом перехвачена. Ренат раз увидел – оробел‚ дотронуться до жены не решался.

– Дед плачет‚ баба плачет... – добивается ответа Костик. – А чего плакать-то?

– Нечего плакать‚ – решительно отвечает Ренат. – Дед тут‚ баба тут... Чего им еще надо? – и до Самарьи дотрагивается. Он светится‚ она светится. Костику на удивление.

Пришел с работы Экштат Семен Михайлович и сразу за таблички. Он коллекционер. Собирает варианты своей фамилии. Казалось бы‚ просто – Экштат‚ а чего только у него нет: Экштад‚ Экштадт‚ Экшат‚ Иштад‚ Эхштат‚ и венец‚ гордость и украшение коллекции – Икштут. А сегодня еще обозвали – Эхшадов. Не Бог весть что‚ а всё ж таки пополнение. Семен Михайлович доволен. Перекладывает таблички и под нос себе поет-заливается‚ Зиновия Шульмана копирует: "Запрягайте‚ братцы‚ коней: кони вороные‚ кони вороные. Мы поедем догонять годы молодые. Мы поедем догонять годы молодые". Попел‚ поужинал и на бульвар. С весны до осени каждый вечер гуляет. От памятника Тимирязеву до памятника Пушкину. От памятнику Пушкину до памятника Тимирязеву. Попить сельтерской‚ съесть мороженое. Руки за спину‚ черные кудри дыбом‚ голова вниз и набок‚ мудрый‚ исподлобья‚ взгляд: поэт‚ композитор‚ ребе. Все оглядываются. Он вечно один ходит, медленно‚ не торопясь‚ никогда Софью Ароновну не берет. Да ей и некогда.

Пришел с работы Лопатин Николай Васильевич. Сегодня суббота‚ а по субботам его жена куда-нибудь тащит: в театр‚ в кино‚ а то вдруг в Сокольники‚ на Воробьевы горы‚ в Донской монастырь. Когда в театр – на Чехова или на Ибсена‚ весь день она готовится‚ нервничает‚ одевается по-особому‚ а возвращаются обратно: он притихший‚ замкнувшийся‚ она оживленная‚ радостная. Положит ему руки на плечи‚ посмотрит прямо в глаза – он и отойдет. Пришел Лопатин Николай Васильевич с работы – усталый‚ замученный: весь день государственные деньги считал‚ и в шкаф полез за водкой. Рюмку в рот и на дыбы. На него водка тут же действует. Еще не проглотил‚ а уже пьяный. Ходит по квартире‚ грубит соседям‚ правду в глаза высказывает‚ а жена смотрит на него и жалеет. Через час хмель проходит‚ и затихает Лопатин Николай Васильевич до другого раза‚ глаза от соседей прячет. Боится он в себе этого человека‚ держит его взаперти‚ но прорвались наружу костромские мещане‚ прорвались там‚ где меньше всего ожидал‚ в дочке Ляле‚ – с тех пор и пьет. А выпьет – начинает буянить или идет к Вере Гавриловне‚ маме Костика‚ душу ей изливает. Она слушать умеет. Им бы дружить семьями‚ да не любит Вера Гавриловна жену Лопатина. Она и сама гимназию кончала‚ в кружки бегала – в балетный‚ драматический‚ в кружок по изучению музыки: сначала слушали музыку‚ а потом пересказывали своими словами. Но муж есть муж‚ семья есть семья.

Пришел с работы Сергей Сергеевич‚ отец Костика. Что ему дома делать? Сидеть спокойно не может‚ лежать – тем более‚ возиться нельзя – Лёка болен. Взял Костика‚ побежали в кино за билетами. "Наверное‚ тебя не пустят‚ – говорит отец. – Будешь тогда плакать?" – "Немножко поплачу"‚ – деловито отвечает Костик и перепрыгивает через лужу. "Не стоит"‚ – говорит отец и тоже перепрыгивает. "Тогда похныкаю и сразу перестану". – "А без хныканья?" – "Нет‚ не смогу". Билетерша на Костика и глядеть не стала: конечно же‚ она его не пустит‚ и думать нечего‚ как это могло в голову прийти... Отец взял два билета‚ и они печальные пошли домой‚ и Костик расстроился‚ и Лёка расстроился тоже‚ и мама не выдержала: гори оно огнем‚ это кино‚ никуда она не пойдет.

Они отдали билеты Нинкиным родителям‚ те – Нинку в кровать‚ хоть рано еще‚ дверь на ключ и бегом. Тетя Шура‚ когда в кино идет‚ разума лишается. И смеется там‚ и плачет. Никогда в жизни не плакала‚ а тут покажут ей‚ как герои на вокзале прощаются‚ платочками машут‚ песню вслед поезду поют – она в рёв. Вот она – сила искусства. А Нинкиному отцу всё одно: что в кино‚ что в домоуправление. Все вечера там проводит. А домоуправление – жарко натопленный домик во дворе‚ стол под кумачом‚ всегда готовый под заседания‚ стенгазета в стихах с орфографическими ошибками‚ управдом товарищ Красиков‚ пугливый и озабоченный. Домоуправление – клуб своего рода: днем для дворников‚ вечером для энтузиастов-общественников. Только квартирной теснотой можно объяснить такое количество энтузиастов. Нинкин отец самый активный. Где беспорядок – наводит порядок. Где порядок – наводит беспорядок.

Из коридора крик: "Люди‚ моль! Полон дом мужчин и некому убить моль!" Софья Ароновна с работы вернулась‚ пирог печет‚ и Костик на кухню бежит‚ вкусные запахи нюхать. На кухне гости сидят: племянница нянина и полотер квартирный. Мама‚ Вера Гавриловна‚ в комнату их зовет‚ а они не идут – стесняются. По субботам и воскресеньям в квартире полно гостей‚ и все жильцы знают‚ кто к кому пришел‚ кто кому кем приходится. Даже гости к разным жильцам‚ и те друг друга знают. Племянница нянина – высокая‚ худая‚ черное шелковое платье будто на вешалке – тоже в домработницах ходила‚ пока ее хозяин ее хозяйку не бросил. С тех пор они с хозяйкой вдвоем живут‚ мальчика растят. И не поймешь‚ кто она им: то ли домработница‚ то ли нет‚ потому что на фабрике работает‚ всю получку в дом несет. Не прожить ее хозяйке без ее получки. А няня сердится‚ няня ее‚ дуреху длинную‚ за полотера сватает‚ жизнь ей устраивает. Полотер человек смирный‚ непьющий‚ по улицам бочком ходит‚ вдоль стеночек‚ мелко–мелко‚ будто асфальт натирает. Когда работает‚ то потеет. Так потеет‚ как никто: струи по лицу бегут‚ за воротник скатываются. А когда отдыхает‚ дает Костику щетку подержать‚ воск понюхать. Добрый‚ значит.

Мама берет Костика за руку‚ в комнату уводит‚ чтобы сватать не мешал. Сегодня Лёка болен‚ а то бы устроили сегодня большой чай. Большой чай – это собираются дети: и Костик‚ и Нинка‚ и Манечка‚ и Лёка‚ и Ляля‚ и еще один мальчик из шестой квартиры. "Выступает артистка Маня Экштат!" – она выходит и на скрипке играет. "Выступает артист Константин Хоботков!" – он стишок читает. "Выступает артистка Елена Лопатина!" – она песенку поет. Но сначала чай. Кто сколько хочет‚ тот столько и пьет: с конфетами и пирогом. Потому и называется: "Большой чай".

Мама Костика кормит‚ ноги в тазике моет‚ в кровать укладывает‚ на ночь целует:

– Спи‚ Костик. Спи‚ золотой.

Вот и еще день прошел. День да ночь – сутки прочь.

8

А ночью арестовали Кукиных.

Давно уже поел свой суп и уехал на работу дядя Пуд. Сидит в брезентовом плаще на клеенчатом диване‚ ружье к себе прижимает‚ а на складе ящики разбушевались: трещат‚ скрипят‚ стреляют поочередно. Страшно на складе. Пришла из церкви тетя Мотя‚ фанерку с собой принесла: чистая‚ ровная фанерка с грузовика упала. Замочила корки голубям‚ помолилась‚ разделась‚ легла. В умилении заснула. Вернулись из кино Нинкины родители. Тетя Шура и поплакала‚ и посмеялась: до чего же этот пограничник красивый и храбрый мужчина‚ сколько он шпионов обезвредил – не счесть‚ а тут законный муж – горе одно. Разделась догола‚ залезла под одеяло‚ привалилась‚ обхватила дядю Пашу литыми руками. Темно. Нинка спит. Можно. Заснула жена Лопатина в своем кабинете: книги по полу раскиданы‚ синий дым столбом в форточку уходит. Перед сном вставала пару раз‚ прижималась лицом к прохладному зеркалу‚ плакала‚ будто прощалась сама с собой‚ потом чего-то записывала‚ холодела от удачной строчки. Когда все улеглись‚ вышел на кухню Лопатин Николай Васильевич. Натер картошки‚ испек оладьи. Любимая еда: картофельные оладьи на подсолнечном масле. Поел горячие‚ со сковородки‚ лег на диван: ноги на валике‚ глаза открыты. Рядом Ляля раскинулась: храпит‚ ворочается мощно‚ скручивает жгутом мятые простыни. Заснули Ренат и Самарья: он с одного края‚ она с другого. Во сне нашли друг друга‚ дотронулись‚ прижались. Он на спине‚ она на боку. Носом в его плечо. Затихли Экштаты: Софья Ароновна‚ Циля Абрамовна‚ Манечка. Семен Михайлович поднялся‚ постоял у окна‚ послушал бульварные шепоты‚ вздохнул тяжело‚ снова лег в горячие простыни. Спят Хоботковы‚ няня‚ Лёка с Костиком. Комната – большая постель. Спит Кукин: сеточка для волос набок сбилась. Только жена его не спит‚ воров боится. Воры могут дверь взломать‚ могут в окно залезть‚ за шторами стоять‚ под кроватью лежать‚ в шкафу сидеть. Она одна и услышала‚ как хлопнула дверь лифта‚ позвонили уверенно‚ по-хозяйски. И не побеспокоилась даже: воры не станут хлопать дверью и в звонок звонить тоже не будут.

Открыл Ренат.

Вошли пятеро. Двое в форме‚ один в штатском и лифтерша с дворником.

– Тут‚ – показала лифтерша на кукинскую дверь.

Они прошли сначала по квартире‚ заглянули в ванную‚ в туалет‚ на кухню: на веревках белье висит‚ интимные части туалета под чужими взглядами сохнут‚ – подергали дверь на черный ход‚ а уж потом мужчина в штатском постучал к Кукиным. Негромко‚ но убедительно.

На шум вышел Лопатин Николай Васильевич‚ сразу всё понял‚ попросил ордер.

– А вы кто такой? – с вежливой‚ натренированной угрозой спросил мужчина в штатском.

– Ответственный по квартире.

– Пройдите в комнату‚ – приказал мужчина‚ но жильцы уже вышли в коридор. Столпились‚ смотрят. Нинкина мать накинула халат на голое тело: очень они‚ эти военные‚ на вчерашнего пограничника похожи. Самарья к Ренату прижалась. Лопатин Николай Васильевич к стене прислонился. Его жена папиросу курит: лицо белое‚ глаза – угли. Экштаты‚ Хоботковы рядышком стоят. Тетя Мотя часто-часто крестится. Кошка Машка у ее ног сидит. Только дядя Паша из комнаты не вышел – утомила его Нинкина мать‚ да земляк ямалутдиновский съежился на раскладушке‚ перепугался земляк‚ одеялом с головой накрылся‚ будто дитё малое.

Дверь раскрыта‚ чемоданы по комнате разбросаны‚ шкаф нараспашку: наконец–то квартира может заглянуть к Кукиным. Сидят Кукины рядышком на стульях‚ словно у фотографа‚ и сеточка для волос набок сбилась.

– Пройдите‚ граждане‚ по комнатам‚ – просит штатский. – Ничего особенного.

– Это для вас ничего особенного‚ – говорит жена Лопатина.

Мужчина пригляделся внимательно и вдруг просиял:

– Софья Ароновна! Голубушка...

Смотрит Софья Ароновна – ее пациент. А он уже рот разинул‚ тычет пальцем в свои кривые зубы.

– Болит? – спрашивает Софья Ароновна.

– Болит‚ проклятый. Месяц как болит. Да ведь зайти некогда! Крутишься‚ крутишься. Что днем‚ что ночью! Может‚ запломбируете? – вежливо так‚ боязливо. Зубной врач страшнее страшного.

– Придете завтра‚ – говорит сурово Софья Ароновна. – Рвать будем.

Он и задрожал.

Долго они возились с чемоданами‚ до пятого часа ночи. Никто не ложился. Кучкой сидели на кухне‚ поближе друг к другу‚ говорили тихо‚ как при покойнике.

Потом их увели. Кукин хотел за руку попрощаться – не дали. Кивнул головой‚ жена кивнула, все в ответ закивали. А кошка Машка уж на что не любила Кукину: жадная‚ обглоданной косточки не бросит‚ а тут подняла хвост кверху‚ гордо прошла мимо штатского‚ о ногу Кукиной потерлась. Та – в слезы‚ няня – в слезы‚ Самарья – в слезы‚ бабушка Циля Абрамовна тоже в слезы: увидела воочию бабушка‚ как сына Гришу арестовывали. Дверь отворили‚ тетя Мотя перекрестила‚ дверь затворили.

Вещи увезли‚ комнату сургучом опечатали. В понедельник утром приполз старик Кукин на свой боевой пост‚ а сторожить нечего.

ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее