ПРОТИВ НЕБА НА ЗЕМЛЕ

Часть вторая

ТРЕВОГИ НА ЗЕМЛЕ ТРЕВОГ

1

Год начался в сентябре: сентябрь – месяц знойный.

Протрубили в шофары‚ прочищая окрестности от скопившихся нечистот. Пробудились для очередного раскаяния оробелые сердцем. Разломили спелый гранат. Обмакнули яблоки в мед. Содрогнулись в грозные дни‚ поминая содеянные вероломства. Попросили прощения у обиженных. Простонали в День Суда‚ испрашивая исцеления с пропитанием, снова протрубили в шофары – докричаться до Трона милосердия и встали на путь прерванных беспокойств.

Осенью приезжают садовники городской службы‚ обрезают без жалости деревья над обрывом‚ оставляя стволы с парой укороченных веток‚ и встают обрубки вдоль дороги‚ по которой катят машины и нечастые автобусы. Торчат обрубки‚ запрокинув безголовые шеи‚ вскинув заломленные суставы в забытьи фламенко‚ продираясь через жестокую застенчивость, в страстной неуклюжести калечного тела; раздутые ноздри проглядывают в бугристой коре‚ выпученный от усилия глаз‚ криком разорванный рот – в мучительных потугах оторваться от корней.

Дорога проложена над обрывом‚ чей крутой склон пророс донизу жесткой колючей порослью‚ не сминаемой под ногой. Деревня раскинулась привольно на дальнем возвышении‚ кладбище за оградой‚ узловатые масличные деревья‚ вкруг которых вскопана рыжеватая земля; минарет рассвечивается к ночи изумрудным – поверху – браслетом‚ пробуждая под утро неутолимым призывом. Густеет в черноту небо‚ покой нисходит на долину‚ дарованное согласие. Подкрались однажды с той стороны‚ подстерегли мальчишек‚ которые играли на склоне‚ – камень с двумя именами встал над обрывом‚ в аллее бессильного немого танца. Дождями омываются имена, ветры сгоняют к подножию облетевшую желтизну‚ чтобы проклюнулся ненадолго‚ разбередил чувства прощальный запах прелой листвы‚ которая в здешних краях не гниет – усыхает. По весне опушаются обрубки новыми побегами‚ зеленью приглушают страдания‚ прикрывая искалеченные тела‚ которые вновь искромсают по осени старательные садовники; лишь одному обрубку не дано опушиться‚ – да он и не танцевал.

А по соседству выравнивают площадку для здания‚ заливают бетон в уготованные ему отсеки. Склон взрезан‚ травяной покров сорван и обезображен‚ оголено потаенное‚ сокровенное‚ упрятанное от нескромного глаза; осыпью по склону битые камни‚ серые ошметки цемента‚ клочья драных мешков‚ ломаные доски от опалубки‚ ржавая арматура – лишаем‚ струпьями‚ невозможной проказой посреди накопленной с трудом зелени. Вздохнет терпеливо потревоженная земля‚ станет наращивать травы по осыпи‚ кусты с колючками‚ чтобы заслонить непотребство и уберечься от будущих надругательств‚ – на это уйдут годы.

2

Сказано:

– Жить тебе – в прибрежной стране. На земле‚ иссыхающей к полудню. Где почвы благодатные и вид чарующий.

– Богата ли та земля?

– Богата.

– Золотом? Сандаловым деревом? Слоновой костью – павлинами?..

Шпильман сидит на балконе‚ с высоты оглядывая окрестности‚ совместно с растительным и животным миром готовится к очередному закату‚ поражающему воображение. Мужчина в поздние шестьдесят (или в ранние семьдесят)‚ который решает непосильную для ума задачу: как разложить прожитые годы – семь раз по десять или десять раз по семь?

Но при чем тут ум? Чувства бы подсказали‚ чувства!..

По возрасту пенсионер‚ по ощущениям юноша‚ строением тела – мальчик. Сух‚ крепок‚ невысок‚ на глаз зорок‚ на кожу чист – лицом и под одеждой‚ но к этому допущены лишь посвященные. Тело слушается его без прекословий‚ ловкое‚ послушное‚ без единой жиринки на мускулах; тело остается неутомимым на долгом затяжном подъеме или в разгуле чувств – имеются тому подтверждения. Баловником прошел по земле, без привязчивой хвори, а оттого вечное в душе беспокойство – достойно ли перетерпит недуги, притаившиеся за поворотом?.. Старики вокруг гнутся от нездоровья, утягиваются в болевую точку, отрешившись от жизни, а ему присылают из-за океана журналы мод‚ хоть Шпильман и не заказывал, ему‚ лично ему‚ с именем и адресом на конверте‚ с обольстительными красотками в одеждах и без: "strapless... french nude... sexy... very sexy..."‚ словно пробуждают Шпильмана напоследок‚ не дают заглохнуть желаниям‚ чтобы продержался подольше на финишной прямой. А уж потом спад‚ спад‚ спа... Борода ухожена‚ и он за этим следит. Лоб с залысинами‚ и это его не радует. Волос густ‚ без приметных проплешин‚ однако золотистость кудрей удержалась лишь в описаниях очевидцев. В хрониках прошлого о нем бы пометили: "Сметлив. Щедр. Горд и высокоумен. Памятлив на лица‚ чувства, прикосновения‚ а на события – не очень. Ценитель книг‚ правды и крепкого пития. Жены и вино им не обладают".

Реки впадают в моря в несбыточном желании излиться без остатка. Еноты впадают в спячку – передремать свой срок. Люди впадают в грех‚ тоску‚ меланхолию, а счастливые впадают в детство. Вернее так: сначала впадают‚ а уж там становятся счастливыми. В окружении крохотных откровений.

– Впадчивый какой! – щурятся доброхоты с укороченными сердечными помыслами. – Твоя фамилия Шпильман? Семь раз по десять? В твоем возрасте не к лицу подобное.

– Характер мой неустойчив. Настроения спазматические. Желаю чтобы теперь.

Так захотелось – даже цыпки на руках проступили‚ заедки на губах‚ веснушки по лицу и прыщики возмужания. Туда‚ туда‚ в чудо неведения, в обогретую заветную пазушку! Где одежды на вырост, заботы на выброс, где ластятся нестрашные звери‚ к ночи нашептываются сказки‚ где босиком по траве – не уколешься‚ с разгона на бугор – не запыхаешься‚ с разбега в глубины – не наплаваешься. Дети разглядывают мир через незамутненный кристалл. У взрослых натекает темная вода "катаракт".

– Остепенись‚ Шпильман! – кричат привядшие‚ спекшиеся‚ наспех залатанные. – Дай мы тебя состарим‚ ну дай! Не дашь состарить – дай усредним! Дай же себя усреднить‚ неблагодарный...

Есть люди‚ которые любят проигрывать. Им это идет. Их это бодрит и сближает с другими неудачниками‚ которых не счесть. Износилась‚ обветшала радость‚ облохматилась по краям наивность‚ посеклись души на сгибах‚ потертые от неумелого обращения, – их вечно обуживают‚ укорачивают‚ оглаживают‚ чтобы не топорщились в морщинках беспокойств. Реки перегораживают плотинами‚ дабы не своевольничали. Енотов выволакивают из убежищ для скорой потребности. Меланхоликов выманивают из тоски-депрессии‚ а счастливых вытряхивают из детства – обдирать бока в муках привыкания. Жизнь коротка – некогда опомниться‚ но Шпильману повезло‚ у Шпильмана нет страха перед утекающим временем‚ никогда не было‚ будто обещаны ему семью семь столетий, – вот человек с нескончаемостью чувств и поступков.

– Отдохни от этой мысли‚ – говорят завистники‚ которые отпали от стола желаний‚ а полагают‚ что их оттерли. – Подойдет срок – выпадешь, Шпильман, в осадок.

– Моя фамилия – Галушкес. Он же Танцман‚ веселый еврей. Песя Тазик и Беня Пукер‚ что потешают и утешают. Включите ощущения – они вам понадобятся. Отключите привычки. Трах‚ музыканты‚ трах!..

Удачлив в делах. Голос не возвышает. Слышит свои слова – не в пример иным. На посторонних не обидчив, того не стоит‚ а на близких тем более – жалко терять время. К нему липнут нищие‚ испрашивая подаяние‚ – Шпильман их притягивает; его безошибочно выбирают проходимцы‚ у которых в запасе тысяча способов выжимания жалости‚ но вот‚ но вдруг‚ на остановке перед светофором взглянул искоса истощенный мужчина‚ страждущий еды или наркотиков‚ обошел стороной Шпильмана за рулем‚ протянул ладонь к водителю по соседству. Что-то неладно с тобой‚ друг Шпильман: чем ты его оттолкнул‚ какие приметы проступили на лице‚ отчего не взывают к тебе обделенные?.. Это его обеспокоило.

Реки поворачивают вспять‚ и они никуда уже не впадают. Енотов отлавливают на мех‚ и им более не до сна. На меланхоликов запасены лекарства‚ психологи с психиатрами. Шпильмана выковыривают из детства‚ но он не поддается, упрямый и своевольный: "Обманываем любые ожидания. Всегда. Во всем. Сообразно с качествами души. Обманем и ваши, дайте только повод…"

Банковский работник предложил по случаю:

– Закройте деньги на десять лет‚ не менее. Выгодно и надежно.

– Где я и где мои десять лет? – сказал на это. – Имейте в виду, Шпильман, по-видимому, не вечен.

Но условия оказались заманчивы‚ проценты велики‚ и он согласился:

– Теперь у меня нет выхода. Только прожить этот срок.

– Хорошая мысль! – восхитился банковский работник. – Этим я буду соблазнять клиентов.

Так был подобран ключ к бессмертию.

3

Крохотный Шпиц‚ учитель математики в выпускных классах‚ сказал однажды:

– Дорога появится для того, кто на нее шагнет. Не дорога – тропка‚ по которой идти‚ непроезжая‚ непрохожая‚ и куда она заведет – неизвестно. Что же определит правильность выбранного пути? Кто знает?

Никто не знал.

– Всё‚ что повстречается на тропе‚ станет необходимым‚ всё случайное окажется неслучайным‚ всё необязательное – обязательным и поплывет в руки без видимого твоего участия. Не будет более пустой породы – верный признак того‚ что нашел жилу‚ которую тебе разрабатывать. Но берегись! Жила может закончиться так же внезапно‚ как началась; ты выбрал ее до конца и скребешь по камню. Распознай это вовремя‚ шагни на другую тропу‚ вновь непроезжую, вновь непрохожую, не уподобляйся тем‚ которые скребут и скребут‚ выдавая на-гора пустую породу‚ – люди внешней мудрости.

Оглядел класс и добавил совсем уж невозможное‚ как выругался или наколдовал на будущее:

– Дважды себя не перелицуешь...

Мудрый Шпиц‚ муж умозрений‚ томился алгеброй с геометрией‚ жаждая погрузиться в глубины познаний, а оттого был въедлив и настырен. Ходил по классу – руки за спину‚ изводил каверзными вопросами‚ к математике не относящимися‚ выводил учеников из темницы глупости: к чему тело‚ когда головы нет?

– Мелко! – кричал на их ответы и топал ботинком мальчикового размера. – Где изощренность умов? Восторг познавания? Выявление ранее недоступного? От дураков нет прохода!..

Назавтра приходил собранный‚ напружиненный перед броском‚ говорил‚ как вбивал в головы:

– В последние дни перед потопом. Явлены были. Прелести. Будущего мира. Зачем? С какой целью?

– Чтобы одумались‚ – отвечал лучший ученик. – Раскаялись во избежание наказания.

– Мелко! – ликовал Шпиц. – Не утонуть!.. Чего стоит раскаяние‚ оплаченное будущими прелестями?

– Чтобы сожалели о потерянном‚ – отвечал другой ученик. – За минуту до гибели.

– Мелко! Еще мельче!.. Всевышний не злорадствует‚ Ему незачем!

– Чтобы... – говорил шалопай Шпильман‚ и все готовились к очередной потехе. – Прелести явлены не им‚ а Ною‚ поощрением за старание. Другое объяснение: прелести явлены нам – предостеречь от будущих бедствий. Объяснение третье‚ опровергающее первые два: был ли вообще потоп?

– Возможно, он прав, – задумывался Шпиц. – Но мудрецы бы его не похвалили…

Крохотного Шпица раз в году призывали в армию, в охранную роту, и он выстаивал на посту с ружьем на вырост: солдат-гном, каска по уши. Служил старательно, с охотой, в свободные часы лежал на матраце – голые ступни просыхали на ветерке от тесноты башмаков, соседа по палатке изводил вопросами: "Способен ли ты понять, что на свете является наказанием, а что наградой?" Сосед бурчал в дрёме: "Дед, затихни…" Шпиц не затихал: "Иначе гостем пройдешь по жизни‚ захожим гостем", и невыспавшийся его сосед, замученный нескончаемой работой чужого ума, вопил ненавистно: "Дед, сбегал бы ты в атаку! Чтоб на раз кончили…"

Редкая, в колечках, борода. Редкие локоны вокруг лысого, в веснушках, темени. На прощальном вечере Шпиц сказал:

– Этому всё равно. Пусть делает‚ что захочет.

И Шпильмана выпустили в мир‚ не нацелив заранее на удачу.

Карась – рыбка малая, но сладость в уху добавляет. Неукротимый Шпиц‚ школьный заеда-истязатель‚ был чародеем‚ не иначе. Гном-математик из потайной пещеры раскидал по свету алмазы с волшебными гранями‚ что растопили снег искристыми брызгами и проложили множество путей-ответов‚ по которым блуждать до старости...

Шпильман говорит за едой:

– Открываю на кухне кран‚ и вместе с водой в кастрюлю выпадает рыбка. Вот такая‚ – показывает. – С палец.

Глаза округляются. Кусок не проглатывается. Девочка Михаль‚ которая любит поесть‚ откладывает вилку:

– Так не бывает...

– Почему?

Категорически:

– Потому.

Ну что ж‚ решает Шпильман‚ обратимся к здравому смыслу:

– Откуда приходит вода?

– Из Кинерета.

– Правильно. Труба засасывает воду из озера‚ а вместе с водой утянуло бедняжку.

– Мама‚ это правда?

Мама молчит.

– Рыбка‚ – уточняет Галушкес‚ – выпала из крана хвостом вперед.

– Почему?

– Потому что стремилась назад‚ в озеро. Но поток очень уж силен – не одолеть.

Девочка Михаль печалится...

Через день Шпильман добавляет:

– Иду к машине‚ вижу розового кота на перекрестке. "Это какой свет?" – спрашивает. "Красный". – "Коты не переходят на красный свет. Теперь какой?" – "Зеленый". Идем – он говорит: "Куда едешь?" – "Домой". – "Где твой дом?" – "В Рамоте". – "У тебя машина большая?" – "Большая". – "А то не помещусь..." Едем – беседуем.

– О чем? – спрашивает девочка Сарра – локти от удивления уже в тарелке.

– О всяком. Почему котов не учат бальным танцам. Отчего не изготавливают кошачьи зонтики‚ чтобы не мокнуть под дождем во время прогулок. Где продают бинокли для котов – углядеть мелкую мышь. Как раздобыть теплые кошачьи тапочки – согреть озябшие лапы‚ когда возвращаешься с охоты. В Рамоте кот вылез из машины и говорит: "Завтра поедешь в город?" – "С утра". – "Меня возьми".

Сарра:

– Папа‚ это правда?

Папа улыбается.

Наутро выходят из дома – сидит у порога пушистый кот‚ как огромный розовый одуванчик. Сидит – ждет.

– О‚ – говорит Танцман‚ веселый еврей. – Вот и он…

Полный восторг!

Родители недовольны:

– Что же ты делаешь? Они только что выстроили мир. Заселили его. Утвердили незыблемые порядки. А ты всё рушишь.

– Вовсе нет. Я населяю их детство. Наполняю откровениями. Делаю его притягательным. Чтобы хотелось туда вернуться. Чтобы было куда возвращаться.

– Так-то оно так...

И Шпильман понял: начинать надо с родителей. Как можно скорее. Трах‚ музыканты‚ трах!..

– Иду по улице‚ вижу котов на заборе. Один под зонтиком‚ другой в тапочках‚ третий с биноклем. Читают вывеску на магазине. "Давно читаете?" – спрашиваю. "Чем издеваться‚ – отвечает кот под зонтиком‚ – лучше бы помог". – "Давайте‚ – говорю‚ – вместе". – "Вместе мы не можем‚ – отвечает кот в тапочках. – У нас буквы не складываются в слова". – "А если бы и складывались... – добавляет тот‚ который с биноклем. – Я различаю букву "шин"‚ этот угадывает букву "куф"‚ и то не всегда‚ а тому кажется‚ будто ему знакома буква "алеф". Но на вывеске их нет". И принялись разучивать на заборе салонный танец "экивок"...

4

Две тоски подстерегают на свете‚ всего две: ближняя – рукой потрогать и отдаленная – не дотянуться. По земле оставленной‚ любви отлетевшей‚ по родителям‚ которых не вернуть‚ по самому себе‚ невесть куда сгинувшему‚ по неприглядной скамейке в парке‚ где ожидал ту‚ единственную‚ чье имя и облик давно позабыты‚ – это тоска ближняя‚ приручаемая: ее излечивает время‚ приглушают расстояния‚ затушевывают иные образы. Отдаленная – она запрятана глубоко‚ не всегда‚ не всякому доступная: по утерянному раю‚ в который не попасть‚ по звездным мирам‚ до которых не долететь‚ по отлетевшим дыханиям юности и чистоте запачканных намерений‚ – отдаленная тоска не в нашей власти, а оттого неисцелима.

Она звонит по утрам‚ теща-прелестница – со сна не раздышаться, в голосе хрипотца от неисчислимых сигарет:

– Соберись. Навести старуху.

– Я простужен‚ Белла. У меня насморк.

– Ну и что? От своих заразиться – на радость. От родных бактерий.

– А если...

– Какие могут быть "если"? Твой вирус – мой вирус.

Бульон чист и прозрачен. Сухарики невесомы и золотисты. На котлету уложены горкой прожаренные луковые скорлупки‚ проглядываемые на просвет. К чаю выставляется варенье из инжира‚ начиненного орехом. "Я хороша в изготовлении еды. В распускании старых свитеров тоже неплоха". Высшая степень презрения тещи Беллы: "У них сосиски в морозильнике и макароны в кастрюле".

– Что нового? – спрашивает Шпильман.

– Нового?.. – отвечает. – Я покончила с этим. Со старым бы разобраться.

Для одних главное в еде – скорое насыщение‚ для других – смакование блюда‚ неспешное наслаждение удачно приготовленной пищей. Шпильман ест без торопливости‚ растягивая удовольствие‚ а Белла рассказывает с паузами‚ чтобы одолеть одышку:

– Это было то время. Когда фильмы пускали от конца к началу. Для привлечения зрителей. "Урод в шкафу". "Скелет под одеялом". "Привидение за дверью". Такие пустяки тогда еще пугали. От ужаса у мамы начались схватки, и родилась я. Хилой и недоношенной... Жили мы небогато, но сытно. Женщины полнели и расшивали платья, чтобы в них поместиться; мужчинам вставляли клинья в брюки… Меня баловали. "Женщина должна есть конфеты‚ – говорила мама. – И нюхать фиалки. Тогда это женщина". Меня учили играть на скрипке: мы‚ евреи‚ любим это занятие. Со скрипкой можно уйти из страны, когда прогонят; со скрипкой можно и убежать, а рояль не унесешь с собой… Меня оберегали от забот: "Успеешь‚ – говорили. – Наработаешься". Успела. Наработалась...

У нее отекшие ноги‚ у тещи Беллы‚ наплывом на разношенные туфли, но она топчется возле плиты‚ готовит гостю угощение. Хозяйка в доме своем‚ королева среди подданных‚ мудрая владычица в ладу с вещами‚ мебелью‚ посудой‚ повелевающая ими в комнатах и на кухне. "Белла‚ – удивляется доктор. – Ты замечательная больная‚ потому что выздоравливаешь. Одно удовольствие тебя лечить". – "Эти лекарства... – отвечает Белла. – Дешевле быть здоровой". По утрам она выходит к остановке‚ с усилиями взбирается в автобус: главное – одолеть первую ступеньку‚ самую коварную‚ что подрастает из месяца в месяц. "Белла‚ – говорит водитель‚ которому тоже пора на покой. – Что бы тебе не объявиться лет сорок назад?" – "Что бы тебе не поискать?" – откликается Белла и едет от одной конечной остановки до другой‚ оглядывая окрестности. По этой улице ходила. В тот магазин заглядывала. Этим воздухом дышала. С тем человеком разговаривала. "И это всё? Ради этого выпустили в мир?" Водитель отвечает: "Разве этого мало?.."

– Из Варшавы мы побежали на Украину, с Украины в Сибирь. Нас бомбили. От ужаса начались схватки. И родилась доченька‚ твоя жена, слабой и недоношенной… Ехали в товарном вагоне. Не было пеленок. Распашонок. Молока у меня тоже не было. Из соседней теплушки принесли куклу. Большую‚ с закрывающимися глазами. Куклу раздели‚ ее платье отдали доченьке. Она и была как кукла...

Старомодных надо беречь. Старомодные – охранители прошлого. У нее десятки крохотных зеркал‚ у тещи Беллы‚ которые она держит под запором‚ в мягкой рухляди‚ чтобы не захватали руками. "В этом отражался отец. В этом – мама. В том – непутевый мой муж…" На полке под стеклом стоят книги. К книгам прислонены фотографии‚ с них поглядывают родные с друзьями: слева живые‚ справа оплаканные. Получив очередное сообщение‚ Белла переставляет фотографию с одной стороны на другую‚ не надеясь на память‚ которая может подвести. В один из дней Шпильман обнаружил‚ что справа разместились улыбающиеся лица‚ слева – пасмурно озабоченные‚ словно переход в иной мир освобождает от хлопот-огорчений.

– На Голанах погибла вся рота. Нам сказали – ты тоже. Кто-то даже видел: в танке или около. У нее начались схватки‚ и родился семимесячный – еле выходили. Тебе сын‚ мне внук... Что же это за век такой? Отчего все недоношенные?..

У Шпильмана нет ответа. У нее – тоже.

– Век прожила в скудости. Ела что придется. Носила что попало. Кровать со шкафом не поменяла ни разу. Умру – так и не узнаю‚ какой матрац мягче‚ какие наряды лучше… Шпильман, ты мне сочувствуешь?

– А как же. Слетать бы тебе в Европу, навестить свое детство.

– Нет моего детства. Удушили его. В газовой камере. Играют теперь на сцене, смакуют идиш, бывших своих соседей поменяв на выдуманных, которые под гримом. Этих они любят.

Берет со сковороды котлету, сочную, румяную, истекающую ароматами, подкладывает ему на тарелку:

– Ад уже был на земле. Мы прошли через ад. Есть надежда, что его отработали и попадем теперь в рай.

– Будем рассчитывать на лучшее, теща моя.

– Лучшее для меня – чтобы не стало хуже, зять мой.

Смотрит‚ как он подбирает еду‚ бурно вздыхает:

– Тебе плохо‚ Шпильман.

– Мне хорошо. Меня усыновили в супермаркете. Прихожу к открытию‚ спрашиваю: что купить? Собирается совет – продавщицы с кассиршами. Все меня знают‚ все жалеют. "Возьми курицу". – "Надоело". – "Шницели". – "Видеть не могу". – "Гамбургер с картошкой". – "Уйду в другой магазин!.." Это на них действует‚ и они предлагают: "Фаршированные перцы". – "Перцы?" – "Перцы. Легко приготовить". – "Что для этого надо?" Берут за руку‚ ведут по магазину‚ набирают нужные продукты – сам себе завидую.

– Ты бы женился‚ Шпильман. Тяжко одному.

– Я не один. У меня ежик.

5

День из дней. Вечер из вечеров. Она является теперь незваной‚ женщина‚ которой Шпильман недодал в лучшие ее годы‚ – так она считает. Оглядывает комнату с камином‚ ввысь вознесенный потолок‚ чистоту с покоем‚ буйство домашних произрастаний – не может отдышаться.

– Ты торопилась? – спрашивает Шпильман.

– Я поднималась по лестнице.

Излишества портят фигуру и притупляют ощущения‚ но обида держится до конца‚ передаваемая по наследству.

– Что ты от меня бегаешь‚ Шпильман?

Цвет опал. Лето миновало. Ночи удлинились и похолодали. Она кокетничает еще по привычке‚ эта женщина‚ но кокетство шло ей дюжину морщин тому назад. Она надеется‚ возможно‚ на продолжение‚ но смотрит на нее не тот Шпильман‚ другой Шпильман‚ совсем‚ быть может‚ не Шпильман. Ноги идут за сердцем – туда‚ где некогда ожидало желание‚ а прошлое стерто‚ смыто‚ прошлое осталось лишь в памяти прикосновений‚ не более; с этой женщиной не о чем помолчать‚ ибо молчание – явление обоюдное‚ настоенное в глубинах ощущений.

– Шпильман‚ – просит женщина. – Увесели надеждой.

Он не понимает порой‚ что она спрашивает. Она не понимает‚ что он отвечает. Так они беседуют.

– Вам повезло‚ – сказал агент по продаже недвижимости. – В ваш дом въезжает интеллигентная семья‚ которую не увидишь‚ не услышишь их криков.

Это оказалась тихая семья‚ которая производила много шума. У них постоянно сверлили‚ прибивали‚ вколачивали‚ перестилали полы‚ меняли ванны с унитазами‚ ломали и возводили перегородки‚ чтобы затихнуть ненадолго‚ набраться сил и средств‚ вновь поломать‚ высверлить и перестроить‚ расходуя деньги и соседские нервы. В этом непрерывном обновлении находило выход несогласие с жизнью‚ стихийное желание перемен‚ но когда хозяйка квартиры обратила внимание на Шпильмана‚ у них всё затихло. Отключились дрели. Отпали за ненадобностью молотки с зубилами. Осталась непрокрашенной половина стены. Шпильман копошился под обломками порушенной жизни‚ ослепший от страданий‚ тыкался кутенком в поисках тепла и наткнулся на тело‚ которое приняло его‚ обогрело‚ обволокло заботой. Она жила в соседнем подъезде‚ и это было удобно. Она прибегала в любое время‚ лишь только представлялся случай‚ неутомимая во всех отношениях‚ и когда он приоткрыл наконец глаза‚ уже приняла решение. "Мой Шпильман"‚ – сказала подругам‚ как застолбила участок‚ а он уходил‚ он выбирался из-под развалин‚ прозревший и сконфуженный. Повиниться бы теперь: "Виноват‚ милая" – вызвать бурные укоризны с пролитием слез. Покаяться: "Я тебе благодарен" – пробудить необоснованные надежды. Она звонит из уличных автоматов для заполнения порожних секретов – так оно завлекательнее‚ взывает с упреком: "Куда ты опять пропал?.." А он не "опять"‚ он давно и навсегда‚ но этим "опять" поддерживается ниточка отношений: годы совместной тайны‚ как годы совместной жизни – не перечеркнуть. В сущности‚ можно ее пожалеть‚ но почему рядом с несчастной женщиной должен оказаться еще один несчастный мужчина?..

– Шпильман‚ тебе не надоело быть Шпильманом?

– Пока нет.

– А мне невмоготу с собой.

– Что-нибудь подберем...

...назовем ее Ципи‚ а лучше Шош, Кохи, Рухи, Браха. Она брюнетка – нет‚ брюнеток и так много‚ – пусть будет шатенка‚ но крашенная в рыжину‚ в проблескивающий на солнце густой медный окрас. Шош – секретарша‚ секретарша у высокого начальства‚ которая не сделает того‚ чего не пожелает‚ не пойдет туда‚ куда не захочет‚ которую не уволить – только терпеть и ублажать. Черты лица грубо прорезаны. На пальцах крупные кольца с камнями‚ в ушах тяжелые серьги‚ на шее тройной ряд ожерелий‚ в руке сигарета‚ на столе вечная чашка кофе устрашающей крепости‚ на стене карточка счастливой семьи: Шош – пятнистые трико в обтяжку могучих форм‚ муж-добытчик возле фургона "Ремонт–покраска"‚ дети-погодки в широченных штанах ниже колен‚ еще мелкие‚ но уже нагловатые‚ наследующие папину хватку. У Шош высокая талия‚ тяжелые бедра с уверенной походкой‚ распахнутые одежды и желание во взоре – не уклониться от жребия. За ней увязываются и от нее бегают‚ получив свое‚ мужчины всех возрастов‚ отмываясь под душем от пахучих объятий; за ней хвостом тянется легенда‚ но это не доступность‚ нет‚ это превосходство сытой женщины‚ от которой многое зависит...

– Не балуешь ты меня‚ Шпильман...

...назовем деву Матильдой‚ неотразимой Цецилией‚ привезем из Канады‚ нет‚ лучше из Рио‚ умыкнув с очередного карнавала‚ долгоногую‚ самбой распаленную‚ без видимых на теле покровов. Отец у нее еврей‚ мама – мулатка: приодеть в пристойное платье до пола‚ подобрать парик‚ провести через гиюр‚ поменять имя на Фейгу‚ выдать замуж за строгого хасида в черных одеяниях‚ поселить в Бней-Браке‚ наделить многоплодием... – но глаза выдадут‚ глаза не упрячешь‚ пусть лучше протанцует самбу от Хайфы до Эйлата‚ продлив до старости тот карнавал‚ мимоходом выходя замуж‚ рожая детей‚ выкармливая пиццей и макаронами‚ облачая в подаренные наряды, меняя между делом вздыхателей‚ словно хранятся они в шкафу‚ обвисли рядком на плечиках‚ чтобы примерить перед выходом из дома‚ опахнуть дерзкими ароматами, – но вздыхателям‚ и ей тоже‚ не сбежать от буйного темперамента...

– Это уже получше.

Досада – ее укрытие…

– Я всё о тебе знаю, неблагодарный. Всё!

– Ну уж… Всё о себе и мне неизвестно.

Они сидят на балконе и смотрят друг на друга: вот женщина‚ из-за которой задерживаются закаты. Мир утихает в ожидании‚ готовясь к вечернему сеансу‚ даже неумолчный рокот с далекого шоссе. Багрянец по кромке небес – не насытиться взором‚ и самолет проскальзывает в синеющей чистоте над здешней сутолокой‚ поблескивая подсвеченными крыльями‚ подмаргивая Шпильману сигналами опознавания.

– Господи! Одним ничего‚ а другим самолет в небе... Конечно‚ в такой квартире можно любить эту жизнь.

Шпильман привык к вечным ее наскокам: лишь болезненная гордость чувствительна на уколы.

– Самолет входит в стоимость квартиры‚ – говорит он. – Это оговорено в договоре при покупке. Каждым вечером‚ для завершения дня.

Самолет входит в стоимость квартиры. И окрестности‚ которые не присвоить глазом. Прозрачность глубин в горах‚ чувствами обогретая растительность на склонах‚ поверху накинутая взвесь печали – горечью неминуемого расставания. Кому оно перейдет по наследству? Кто убережет-озаботится? Для кого жизнь сделается пригожей‚ без непременных бедствий‚ и войдет наконец в стоимость квартиры?..

Блекнет багряное великолепие. Балкон открыт всем ветрам. Двери ветрам открыты. Окна.

– Вот человек‚ которого всё устраивает‚ – говорит женщина‚ на что-то еще надеясь. – Дни проводящий в затыкании ушей. Обожравшийся оптимист‚ которого ничем не проймешь.

Но это не так.

6

Ежик старел. Силы заметно убывали. Иголки на спине седели, выпадая от прикосновений‚ ломкие и неколкие для врага. Ныли лапки‚ ныло его нутро‚ не желая сворачиваться в клубок, задремывали желания‚ затухал аппетит‚ замирали жизненные потребности‚ пробуждаясь вразнобой, без необходимого на то согласия. Ежик зарывался в палую листву и размышлял в оцепенении‚ кто же им позавтракает напоследок. Лисы. Шакалы. Бездомные собаки. Или расклюют поганые вороны. Шпильман подобрал его на тротуаре‚ забредшего невесть откуда‚ сослепу затерявшегося в толчее обуви‚ и принес домой‚ чтобы принял смерть от старости. Достойную смерть в достойных условиях.

– Вместе‚ – сказал‚ – продержимся...

Синь густеет понизу. Глохнет – тускнеет – черепица на крышах. Голоса слышнее издалека‚ лай собак к ночи. Солнце укатывается в горные долины‚ чтобы окунуться в море в вечернем купании и явить себя поутру в чистоте намерений. Глазу раскрываются невозможные дали: пустоты пустот или глубины глубин? Неслышно опадают росные капли‚ смачивая перила на балконе‚ стол со стульями‚ серебрят кудри на голове у Шпильмана. Розоватая кисея разметывается предзакатными ветрами – сквозь нее проглядывает звезда‚ пыхает напоследок угольно-багровым жаром в отчаянной попытке удержать свет‚ цвет‚ восторг.

Чем занимаются люди‚ какими привычностями‚ о том можно не спрашивать. Но чем занят Всевышний в извечных Своих хлопотах? Творит чудесные опыты. Переводит стрелки на путях заблуждений. Наполняет время содержанием‚ выстраивает и заселяет пространства‚ умудряя обитателей и подсчитывая потери. А чем Он занимается в редкие минуты покоя? Наводит сумерки небесные‚ творит закаты‚ которые не повторяются‚ на радость Себе и Своим созданиям.

Укатить солнце в укрытие и тушью‚ волосяной кисточкой прочертить по окоёму контуры приметных возвышений. Перебрать полотнища в закатных окрасах‚ выбрать приглянувшееся‚ непопользованное‚ павлиньим хвостом на полнеба. Укрепить месяц – вызолоченным ноготком на взлете. Разместить поодаль переливчатое создание – пусть это будет Венера. Горстью‚ из лукошка – сеятелем по яшме небес – раскидать маловидные созвездия‚ которым продержаться до рассвета. Щедро‚ единым мазком нанести облако – синь поверху‚ розоватость прощального отсвета в подбрюшии. Пробудить к ночи духовитость цветений, подкурить дымчатую взвесь волшебства‚ подписаться росчерком пера – падучей звездой наискосок‚ залюбоваться‚ запрокинув голову‚ – творение завершено‚ декорация выстроена для вечернего спектакля‚ и он начинается.

Зрителей немного. Всего двое. Впитывающие и насыщающиеся для душевной пользы. Шпильман на стуле в поздние свои шестьдесят и сникший, усталый ежик в ранние его семьдесят. "Господи! – взывают в молчании. – Опустись хоть однажды на этот балкон! Присядь рядом! Взгляни отсюда на дело рук Своих…" Днем балкон обращается в стол для птиц‚ которые приносят еду‚ суетливо насыщаются‚ не убирая за собой‚ и Шпильман находит потом шелуху от зерен‚ остатки исклеванных ягод‚ иссохшие корки‚ которые не пробить клювом. Наведывались на балкон и бродячие кошки‚ считая его своей территорией‚ жили на нем‚ спали на нем‚ рожали шелудивое потомство‚ а когда появился ежик‚ кошки от обиды и ревности стали мочиться у дверей‚ запахами выказывая Шпильману едкий протест. Новый квартирант поговорил с ними по душам‚ и они ушли на другие‚ незанятые еще балконы. Ежик спит теперь на подстилке возле дивана‚ лакает молоко‚ уплетает с аппетитом куриные котлеты‚ в жаркие дни лежит перед крохотным вентилятором‚ а тот его обдувает. Вентилятор дрожит от старания‚ неприметно ползет по скользкому плиточному полу‚ путешествуя на поводке по комнате‚ и ежик передвигается вместе с ним‚ овеваемый прохладными струями. Ему‚ неболтливому‚ Шпильман раскрывает тайники чувств:

– Была у меня жена‚ а кому-то дочь‚ кому-то мать‚ бабушка кому-то. Но мне-то жена‚ плоть моя‚ владычица души моей...

Она работала в музее, в глубоких его подвалах, и Шпильман приходил туда, садился рядом, наблюдая за плавными движениями женщины, без которой не было ему жизни. Из ближних и отдаленных раскопок привозили во множестве черепки, собранные в одном месте, укладывали на стол, а она их подбирала и склеивала – вдумчиво, терпеливо, один к одному, чтобы из битых останков выстроить вазу для цветов, кувшин для вина, сосудец под благовония. Черепок прикладывался к черепку, осколок к осколку, прошлое проявлялось на глазах, выказывая свои формы, оставляя прогалы от несысканных частей, а Шпильман наполнялся покоем, утихали волнения его души, заново собранной из лоскутков, возникала потребность оценить себя по справедливости и проложить путь до завтра.

Говорит ежу:

– Высмотрено в поколениях. Праведникам даны полные годы – родиться и умереть в тот же день... У нее была разница в неделю.

Она ушла в те времена‚ когда машины еще покрывали чехлами‚ чтобы защитить от солнца‚ – кто это делает теперь? Ушла и унесла с собой чистоту‚ открытость‚ окна души настежь‚ а следом за ней – вслед за теплотой – верная тому примета – ушли мелковатые‚ светлого окраса ящерки‚ которые прежде не переводились по комнатам‚ прошмыгивали деловито под ногой‚ забирались под одеяла-подушки. Прошли месяцы. И прошли годы. Ящерки снова вернулись в дом‚ и Шпильман утешился: признали‚ значит‚ и его. Одна из них – самая, должно быть, шаловливая – упала в чашку с водой и захлебнулась. Выложил на подоконник, промокнул салфеткой, пошевелил лапками, как при искусственном дыхании: хвостик дернулся, дрогнула спинка, шелохнулись лапки, – она обсохла на легком сквозняке и убежала по своим делам. Ящерки не боятся ежика. Ежик не боится Шпильмана, сумерничает с ним‚ разглядывая закаты‚ трется о ногу в минуты доверия‚ разве что не мурлычет, – Шпильману на радость.

У каждого свои ежи.

– Я скажу‚ а ты сразу забудь. Обещаешь?

Ежик отвечает молчанием: "Обещаю".

– Я ей не изменял. Редко. Почти никогда. Зачем? Нам было так хорошо! Ночи не могли дождаться...

Квартира неприметно превращается в нору‚ гнездо‚ логово. Воркота по комнатам‚ булькотня‚ квохтанье; даже стиральная машина снисходительно курлыкает‚ словно делает одолжение‚ когда ее включают. В кладовке затаился пылесос‚ который урчит по надобности не хуже кота. Журчит вентилятор‚ охлаждая ежа. В туалете воркует‚ неспешно заполняясь‚ странное приспособление из белого фаянса‚ которым ежи пренебрегают. В ванной комнате поселились Ворчала с Бурчалой‚ чуда мохнатые, чтобы клокотать в трубах сливной водой. Молоко взбулькивает горлом селезня‚ когда переливают из бутылки в кастрюлю‚ а простокваша издает глубокий чувственный гульк спаривающихся сизарей‚ с наслаждением высвобождаясь из тесного пластмассового хранилища. Под плитками пола – если вслушаться – похрустывают, обустраиваясь, невидные ерзуны-пролазы, бегучие, при нужде кусучие, выкидывая наружу излишние им песчинки. Мурлычет холодильник на кухне‚ железное бездушное существо: когда ты полон вкусными, полезными для здоровья продуктами‚ поневоле замурлычешь в сытости и покое. Сметана‚ к примеру. Со сметаны и собака замурлычет‚ а с горчицы и кошка загавкает. Жизнь совершается в накоплении желаний‚ и потому воркота‚ гулькотня‚ квохтанье – это выражения довольства‚ которые скапливаются в душе‚ переполняют ее, звуками выплескиваются наружу.

Здесь‚ на балконе‚ Шпильман приходит в гости к самому себе. Молитвы его – бдения на закате. Молитвы – город в отдалении‚ раскрывающийся навстречу‚ светлый‚ воздушный‚ щедро подсвеченный в ночи. Молитвы – пробуждением от дремоты‚ словно расплескивается по лицу прозрачная‚ зубы леденящая‚ с вершин устремленная вода пригоршнями горных впадин.

Завершается биография горизонтальная‚ разумно и неспешно. На подходе биография вертикальная.

– Что ты всё выдумываешь‚ Шпильман!

– Я не Шпильман. Я теперь Балабус‚ хохотун и насмешник‚ шпиль-менч с бубенцами‚ который домысливает за других. Тридл дидл‚ дидл дудл‚ о-ля-ля!

– Но ежели ты таков, чем же тогда недоволен?..

7

Однажды Шпильман умер во сне. Не совсем‚ правда‚ но шло к этому. Был долгий перебой‚ остановка сердца‚ как вдох без выдоха‚ словно оно задумалось‚ стоит ли продолжать надоедливое занятие. Начиналось соскальзывание души‚ стремительное утягивание по извечному пути, – Шпильман ожидал с интересом‚ будто со стороны, подумать успел‚ как взмолиться: "Я не прошу отсрочки‚ нет-нет‚ этого я не прошу. Пора так пора... Но я же могу еще что-то сделать. Выслушать. Облегчить. Вознести в надеждах. Имейте и это в виду". Тромб прошел по малым сосудам – пусть это будет тромб‚ как проходит нечто тугое‚ колючее, после тяжких потуг‚ раздирая мягкие ткани‚ – и вышел в артерию. Гулко ударило через долгие мгновения. Еще и еще раз. Ноющая затем‚ на полдня‚ пустота в груди‚ эхом отзвучавшего предупреждения: "Вернули! Меня вернули!.."

Звонит телефон. Теща-прелестница умоляет:

– Голубчик‚ поговори со мной.

– О чем‚ Белла?

– Да хоть о чем. Поговори со мной за повышенную кислотность‚ за гипертонию с подагрой со мной наговорись. А то поздно будет.

– Не прибедняйся, теща моя! Ты молодо выглядишь.

– Кому это помогало, зять мой?.. Знаешь‚ сколько набежало на счетчике? Выгляну в окно и ахаю: в какие времена занесло? Какими ветрами?..

– Я тоже ахаю‚ – отвечает с балкона Шпильман.

– Ты молчи. Ты еще молодой‚ а у меня кто-то крадет дни. Вчера был вторник‚ сегодня суббота.

Слышно, как она щелкает зажигалкой, закуривает сигарету, устраивается поудобнее в скрипучем, разношенном кресле, и начинаются рассказы: прошлое – гранитной плитой на спине.

– Мы жили скудно в Сибири. Все вокруг жили скудно, на то и война. Ходила в госпиталь, разрисовывала глаза для пострадавших – не отличить от настоящих. Шли бои, и на глаза был спрос. Я и здесь этим занималась, когда приехали, узнавала свою работу на лицах. Это была редкая профессия, которая не кормила: сколько нужно глаз в такой маленькой стране, да еще разрисованных?..

Молчит, как перебирает старые снимки. Память выдает скупо‚ по капельке‚ чтобы сердце не разорвалось от боли. Память у нее отменная.

– На кладбище было холодно. Мороз пробирал так‚ что не думалось уже ни о чем. Даже о потере. Мы укладывали папу в мерзлую землю. Которую пробивали ломом. Пришли сослуживцы из госпиталя‚ сибиряки и приезжие. Топтались в снегу. Оттирали щеки. Старый еврей в галошах, оледеневший, остекленевший, – Боже‚ как ему было холодно! – шел от одного к другому и отбирал десять мужчин. Они отворачивались перед неизбежным разоблачением. Опускали глаза. Терли рукавицами щеки‚ прикрывая лица. Но старик выделял безошибочно: "Ты... Ты... И ты..." – "Я не еврей‚ – сказал главный хирург. – Что во мне от еврея?" – "Мальчик‚ не спорь со мной. Ты – да еврей". Десять мужчин стояли у могилы. Ежились под взглядами сослуживцев. Старик в галошах читал кадиш. И читал не спеша: "Да возвеличится Имя Его..." – "Так я стал евреем"‚ – сказал назавтра главный хирург.

Сшитое расшивается. Связанное распускается. У тещи Беллы незаконченный чулок на спицах, который вывязывает не первый год – на ребенка‚ на взрослого‚ теперь‚ должно быть‚ на жирафа. Он бесконечен‚ ее чулок; как закрепит узелок напоследок‚ перекусит нитку‚ так и жизнь закончится. Пятку она не начинала вывязывать и не начнет наверное никогда.

– Не переношу некрасивых‚ Шпильман. Стареющих лицом и дряхлеющим телом. Пусть двигаются своими путями‚ а я останусь на этом месте‚ посижу в сторонке. Вы старейте‚ а я не буду. Зачем мне это? Одни огорчения...

Ее поведение не поддается прогнозам. Перескакивания с темы на тему непостижимы.

– Умру – где сохранятся мои ощущения‚ накопленные за жизнь? И сохранятся ли?.. Мы отсмеялись своим смехом‚ отплакали своими слезами, – какая бессмысленная трата! Каких чувств! Это тебе понятно?

Шпильману это понятно: его поколение тоже накопило достаточно. Вы слушали‚ к примеру‚ фортепьянный концерт под охраной автоматчиков‚ которые оберегают от самоубийц с взрывчаткой? Сходите‚ послушайте‚ насладитесь музыкой‚ а потом мы поговорим о полноте ощущений. Вы танцевали на свадьбе с противогазом на боку? Сидели за субботней трапезой‚ когда на вашей улице убивали без жалости? Играли в наших и немцев – в ту войну и после нее? Кто не играл‚ тому не оценить прошлого. А внуки Шпильмана – после стольких кровопролитий – не играют в наших и арабов. Что это значит?..

– Мама говорила: "Люби нас поменьше‚ Белла. Потеряешь – не залатать прореху..." Хочу написать об ушедших‚ Шпильман. О папе‚ маме. О твоей жене. Поминальную книгу. Книгу-кадиш. Чтобы прочитали десять человек – десять‚ только десять! – и сказали "Амен".

– Амен‚ – говорит Шпильман.

В его трубке требовательные гудки. Кому-то некогда. Шпильман переключается на иной разговор‚ напористый голос без стеснения лезет в ухо:

– Мы проводим опрос общественного мнения. На интимные темы. Женщины в доме есть?

– Нет‚ – говорит Шпильман.

– Мужчины?

– Тоже нет.

– А кто есть?

– Есть тот‚ который себя больше не раздаривает. Хватит. Могу продать лишь остатки. По сходной цене. – И возвращается к теще: – Я с тобой.

– Вот я подумала: нельзя уходить торопливо‚ наспех‚ тело и душу не приведя в порядок. К уходу надо готовиться так‚ как готовятся к Песах: вычистить себя, выбелить‚ вытряхнуть крошки‚ завалившиеся по щелям, стряхнуть шелуху‚ налипшую за жизнь‚ встретить свой час с веселием‚ на легком дыхании, чтобы сказали: "Не зря ее отправляли на землю".

– Хорошо говоришь‚ Белла.

– Я уйду от вас на закате. В облаке‚ подсвеченном понизу. В розоватой дымке‚ наброшенной на небеса. В радости и благодарности за отпущенную жизнь‚ – так я уйду от вас в последний‚ лучший свой день... Похорони меня в полночь‚ Шпильман. При лунном свете. На склоне горы. Где небо в чистоте. Звездный перелив. Огни на холмах. Скорбящие в праздничных своих нарядах. Чтобы постояли в тишине и расслышали‚ как возносится моя душа.

– Красиво говоришь‚ Белла.

– Эстет – чтоб ты знал – он и в смерти эстет. Скажешь напоследок для всех: "Век заканчивается не по календарю. Тот век закончился сегодня. С уходом этой женщины". Обещаешь?

– Постараюсь.

– И чтобы не отходили потом от могилы. Теснились друг к другу. Переговаривались неспешно: "Она жила замечательно‚ наша Белла. И ушла замечательно". Чтобы сказали назавтра: "Спасибо‚ что посетила нас".

Шпильман подхватывает:

– А ангелы уже бегут‚ толкаются‚ отпихивают друг друга: "Белла прибыла! Белла! Та самая!.."

– Дурак ты‚ Шпильман. Дураков любят.

– Не сердись‚ Белла. Это я спасаюсь от наплыва чувств.

8

На асфальте расстелено полотно, разложена на нем всякая случайность. Маникюрный набор. Пара матрешек. Кипятильник. Электрическая бритва "Эхо". Бюстгальтер, побывавший в употреблении. Стопка тюбетеек. Медаль "Ветерану труда" с серпом и молотом. Стаканчик из жести с зазубринками по краям для выделывания пельменей, вырубленные из теста образцы, потемневшие от пыли. На складном стуле сидит владелец этого богатства, ожидая покупателей у входа на рынок, – Шпильману он неинтересен, для Шпильмана он дилетант. Нищий, притомившийся на работе, звякает монетами в кружке к привлечению сердобольных. Вечером вернется домой, смоет под душем зной долгого дня, наденет отглаженную рубашку, пиджак с галстуком, отправится с сыновьями в синагогу, положит монету в ладонь убогого калеки, после вечерней трапезы, во главе стола, поблагодарит Того, "Который дает средства к существованию…", – Шпильман его уважает, для Шпильмана он профессионал.

Древний, стручком иссохший торговец пряностями затаился в лавочке‚ будто в глубинах пещеры‚ отрытой в стене дома. В окружении мешков и мешочков‚ банок и баночек с притертыми крышками‚ сберегающих диковинные специи‚ свежие и засушенные‚ молотые и в зернах: тмин‚ ципорен‚ кинамон с кардамоном‚ имбирь‚ кусбара – она же кориандр‚ майоран и мускатный орех‚ черный перец, карри из Мадраса. К мясу, рыбе и птице‚ в супы и салаты‚ к сырам‚ паштетам‚ соусам‚ овощам и хлебу‚ к чаю горячему и чаю холодному. Светит под потолком лампа на шнуре. Смотрят со стены Баба Барух в восточных одеяниях и польский еврей Менахем Бегин. Запахи обволакивают помещение‚ как утяжеляют воздух. Старик‚ не вставая‚ дотягивается до каждой полки‚ отвешивает пряные коренья‚ нану‚ шалфей‚ паприку и базилик‚ шафран и анис‚ розмарин‚ асфодель‚ петрозилию и шамир‚ а в промежутках считывает псалмы с затертых страниц‚ который уж год подряд.

Мир пряностей – прожить и не распознать?.. Шпильман приходит на рынок‚ усаживается рядом с торговцем на скамеечку для ног‚ коленками упирается в подбородок. Сидит. Молчит. Слушает певчую непоседу в клетке, подвешенной под сводом. Напитывается дыханием неведомых земель‚ изобилующих приключениями, которые тревожат‚ вызывают смутную тоску по иным краям, где прорастает в изобилии ядовитая цикута, скачет по полянам мускусная кабарга, клейкая камедь сочится по древесной коре, натекают горькие смолы – обещанием будущих янтарей, и где не разучились еще удивлять и удивляться. Птица в клетке напитывается ароматами заодно со Шпильманом, псалмы напитываются тоже‚ гортанные на звук и терпкие на чувства: "Очисти меня лавандой – и чист буду, омой меня – и стану белее снега..."

На улице обступает Шпильмана тротуарная сутолока‚ наделенная иными выделениями‚ словно враз отобрали заманчивые пространства и некуда теперь податься. Ежик вынюхивает густые запахи‚ запрятавшиеся в его одеждах‚ чихает в раздражении; растения в доме вынюхивают тоже и тоже‚ должно быть‚ чихают. Они прислушиваются к голосу Шпильмана‚ к его шагам‚ неспешному шевелению‚ улавливают‚ быть может‚ теплоту души и тела, а он ощущает жажду стеблей с корнями, не забывая поливать в нужные сроки, и если в горшках пересыхает земля, у Шпильмана пересыхает горло. Убывая из дома на долгие недели‚ он оглаживает листья‚ подпитывает их взглядом‚ нашептывает в чашечки цветов‚ упрашивая продержаться до его возвращения. Приходит соседка‚ подкармливает растения полезными составами‚ но они хандрят‚ блекнут‚ сохнут без Шпильмана‚ а амарилис – чувствительное создание – не зацветает в положенное время. Даже герань на балконе, безотказная страдалица‚ пропеченная солнцем‚ цветущая исправно на кривом утолщении‚ способна затосковать‚ притомиться‚ обронить пожелтевшие враз листья. Когда Шпильман возвращается из путешествия, кактус в малом горшочке, истомившийся в одиночестве, стеснительно раскрывает навстречу трепетные, желтоватые лепестки, – кто бы рассчитывал на подобные нежности при виде грубой, колючей, местами облысевшей громадины, фаллосу подобной?..

Ждет своего часа кадка с землей‚ которую Шпильман оберегает‚ чтобы проклюнулся своенравный цветок ташлиль‚ занесенный ветром‚ принес надежду с утешением‚ но он отчего-то запаздывает. Ему‚ только ему Шпильман ставит для приманивания скрипичные сонаты‚ его‚ только его приваживает чтением любимых строк: "Когда горный фазан тоскует по подруге‚ говорят‚ он утешится‚ обманутый‚ если увидит свое отражение в зеркале. Как это грустно! И еще мне жаль‚ что фазана и его подругу ночью разделяет долина..."

Женщина‚ состарившаяся преждевременно‚ выходит из подъезда с мисками и пакетами; кошки сбегаются от помоек‚ много кошек – она их кормит с малых своих доходов‚ они ей признательны. Пролетает мимо красавица-сойка‚ выказывая голубизну оперений‚ косит на них глазом. Плюхается на крышу наглая ворона‚ бочком‚ вперевалку продвигается к краю‚ постукивая лапками по черепице‚ с интересом поглядывает вниз, склонив голову. Люди ей любопытны, Шпильману любопытны тоже.

– Народ вокруг – расфасованный, со сроком годности. По сто граммов, по двести, триста сорок с довеском…

Ежик не всё понимает из его откровений, не всё усваивает, однако не переспрашивает, оставляя, должно быть, на ночное додумывание. Шпильман тоже не всё понимает, и принадлежность ежика к мужскому или женскому полу определению не поддается.

К зиме опадает листва на деревьях, проглядывает в сквозистых ветвях дом по соседству‚ этажи с подъездами‚ квартира под крышей‚ солнцем высвеченная обитель – спелой виноградиной. И внутри той виноградины – тихо‚ покойно‚ в плавной красоте движений – переплывает от стены к стене‚ готовит себе еду‚ горбится за одинокой тарелкой суховатый мужчина его возраста и размера‚ словно забытый‚ о котором некому вспомнить. Иногда Шпильману кажется‚ что человек напротив копирует его движения‚ иногда кажется‚ что это он сам – Живущий поодаль. Повышенный к нему интерес‚ как к неопознанному объекту‚ но нет под рукой подзорной трубы‚ чтобы разглядеть в подробностях‚ да и появись она, неловко вторгаться без разрешения в чужую жизнь‚ даже если та жизнь неотличима от твоей.

Порой Живущий поодаль опускает шторы на невидимом Шпильману окне‚ комната затухает‚ не просвечивая‚ и можно только гадать‚ чем он там занимается. Порой он появляется на балконе‚ с интересом разглядывает закаты‚ но ежика возле него нет‚ возле него сидит кот. Масти розовой. Пушистости чрезвычайной. Когда предлагают на завтрак творог нулевой жирности, кот взглядывает укоризненно, словно над ним насмехаются, и удаляется обиженно под вопли пристыженного хозяина: "А я, между прочим, ем!.." Когда его расчесывают, шерсть потрескивает от избытка электричества, озонируя пространства, страницы срываются со стола, липнут к коту, а он важно ходит по комнате, облепленный рукописью, косит пепельным глазом. Так ему нравится. Хозяину нравится тоже.

Кота зовут Корифей, и это ему льстит. Кот относится свысока к своему сожителю, однако менять его не собирается: "Ты не подарок, я не подарок – на том и сойдемся…" А Шпильман разъясняет ежу:

– У этого существа сумеречное состояние его бродячей души…

…вечерами Корифей обращается в собаку и с наслаждением гоняет других котов; к утру становится мышью, забивается от страха в крохотную норку‚ но это получается у него частично. Налицо раздвоение личности‚ и мама Томера‚ смотритель человеческих душ‚ приступает к работе: "Подумай хорошенько и спроси сам себя: "Чем тебя не устраивает быть котом?" Отвечает вопросом на вопрос: "Чем вас не устраивает быть людьми?.."

"Шпильман‚ – сказал бы ежик‚ – прекрати свои глупости! Коты тоже бывают счастливы. Выпишут ему рецепт‚ накапают валериановых капель, вылижет досуха и утешится".

У ежей иные психозы в окружении коварных растерзателей, и валериана им не поможет. Они смотрят в землю, глазами в землю в заботах о пропитании, а чтобы взглянуть в поднебесье на улетающий детский шарик, ежу надо лечь на спину, обнажить беззащитное брюшко и заплатить, быть может, жизнью за тоску по полету. У ежика на балконе проклевывается желвачок над носом‚ и Шпильмана это настораживает.

9

Гигантское растение с крупными листьями вылезает из кадки с землей‚ раскидывает плети по стенам‚ достигая потолка‚ заползает на второй этаж‚ по-хозяйски укладывается в кресле. Новые побеги лезут отовсюду‚ скрученные поначалу в спирали‚ и разворачиваются затем в светло-зеленые ажурные ладони‚ обращенные к свету. Запустить бы на них птичек‚ пару крохотных обезьянок‚ чтобы перелетали с плети на плеть‚ – запрятаны в листве бабочки на пружинках к утехе постояльца‚ запрятана пара стрекоз. К зиме растение замирает, лишь малый листик рождается напоследок – недоношенным, в ознобе, младенцем‚ которому уже не вырасти.

По вечерам он выходит на прогулку‚ Живущий поодаль, в фуражке скрипача на крыше‚ с зонтом-тростью‚ словно с задымленной‚ угарной магистрали удаляется в тихие‚ в садах‚ проулки пригородной слободы с настурциями на клумбе, геранью на подоконнике, подсолнухом в палисаде. Никого нет вокруг‚ лишь луна перекатывается по крышам в щедроте полнолуния‚ взглядывая украдкой на странного человека. У него молодое лицо с приметными морщинами – слишком молодое для его возраста‚ буйная шевелюра в проседи‚ печальные глаза страдальца‚ и он с удовольствием любит поиграть созвучием слова и слога: "...сходя в могилу беспотомственно, при неплодной царице..."

– Завел бы себе собаку, – наседают сочувствующие. – Вместо кота. Ты идешь – она впереди бежит. Всё веселее.

– Зачем мне собака? – отвечает без улыбки. – Я и сам могу. Впереди себя.

Вот он взбирается в гору‚ вписываясь в окрестный пейзаж, в плавных очертаниях души и тела. Вот он шагает по тротуару, по некрупным его плитам‚ не наступая на стыки‚ – такая у него игра; шагает мягко‚ пружинисто‚ по-звериному‚ чем и подпугивает пешехода‚ объявившись беззвучно за спиной. Идет старый еврей по новой жизни‚ идет себе и идет‚ крутит по сторонам головой, глазастый и неспешный‚ с благодарностью за прожитый день‚ с надеждой на подступающий вечер. Он бы и абажур приметил за окном‚ розовый‚ с кистями‚ низко подвешенный на шелковых шнурах‚ средоточие семейного покоя у стола; приметил бы и неспешное чаепитие‚ заварочный чайник‚ сахарницу со щипчиками‚ сливочник‚ унюхал бы прелести клубничного варенья, но нет на его пути абажуров‚ нет надменных швейцаров у дверей и натужливых кариатид прошлого‚ что надежно подпирали балконы.

На вершине холма он останавливается‚ разглядывает знакомые до мелочей подробности. Желтизну самоцветов‚ ненароком просыпанных по окрестностям. Густоту синевы‚ чернотой утекающей за окоём. Автомобильные фары на дальнем шоссе: светлым обещанием на подъеме – рубиновым расставанием на спуске. Опадает донизу белесая взвесь, как укладывается на ночлег в долине, глушит огни на дороге, заглатывает очертания холмов. Прицелился тростью в невидимую цель‚ выстрелил – пу! – и степенно пошел дальше; уткнул зонт в асфальт‚ обтанцевал вкруг него под неслышную мелодию, посмаковал вслух: "...яко червь во свище ореховом...", – Шпильман и это углядел, не уловив смысла. Когда они пересекаются встречными маршрутами‚ не здороваются‚ не улыбаются друг другу‚ не взглядывают приветливо‚ но ощущение родства‚ душевной близости‚ единой печали возникает‚ должно быть‚ у каждого. Сколько прошло мимо тебя‚ друг Шпильман‚ кого упустил по жизни‚ не сделал шага навстречу‚ не обогрел вниманием‚ – эх‚ ты-ы! эх‚ я-а!..

К ночи Живущий поодаль уходит с балкона в дом‚ укладывается под одеялом‚ подворачивает его‚ чтобы не дуло‚ – как это Шпильману знакомо! – обследует ногой прохладу непрогретых пазушек‚ рассматривает без цели притушенную белизну потолка‚ неприметно отплывает от пристани... и сразу вступает голос:

– Ты не закрыл дверь.

– Закрыл.

– Нет‚ не закрыл.

– Уйди. Я хочу спать.

– Я тоже. Но ты не закрыл дверь.

Откидывает одеяло‚ шагает босиком с зажмуренными глазами‚ лунатиком тянет руки‚ жалобно хнычет в темноте:

– Я закрыл. Закрыл...

– Не закрыл.

– Ну‚ убедился‚ идиот?!..

Молчит. Возвращается в комнату. Укладывается в кровать. В душные ночи‚ когда жарко под простыней‚ он ложится на спину‚ раскидывает руки на стороны‚ ладонями ощущает прохладу необогретых пространств‚ вновь отчаливает в плавание...

– Ты не отключил газ.

– Отключил.

Поскуливает:

– Не отключил‚ не отключил... Я лучше знаю...

Берег отдаляется. Смываются очертания. Подступают девочки из журнала в одеждах и без – "parma violet... camellia pink... very flirty... very sexy..."

– Поздно‚ милые‚ поздно.

– Плохо ты себя знаешь‚ старик.

И снятся встревоженные беспокойные сны…

10

Ночами, во снах, звонят в его дверь. Встает с постели, смотрит в глазок – никого. И опять никого. И опять... Сны оповещают о своем появлении нежданным звонком; ночами, во снах, навещают Шпильмана детские страхи, которые приходят непрошенными, туманят голову, а под утро возвращаются в свои хранилища, чтобы вновь появиться и потревожить.

Подворотня во снах, продувная, недобрая, нескончаемая, где полумрак, огонек папиросы, золотая коронка на зубе, сплевывание под ноги прохожего, посвистывание с угрозой; подворотня, которую надо преодолеть на пути к маме, в обогретое жилище. Кухня – огромная, закопченная от множества примусов и керосинок. Помойное ведро с тараканами, плоскими и верткими. Дверь на черный ход, во сне вечно не запертая, затаившаяся за ней опасность – зябким кошмаром. Крюк обвисает понизу, его следует поскорее воткнуть в пробой, но всё происходит замедленно, и пока накидываешь этот неподатливый крюк, могут рвануть с той стороны, распахнуть дверь, ворваться, гикнуть и завалить… Коридор в тех же снах, безмерный по высоте, сумрачно-темный, с глубокими пазухами по углам, откуда потянутся цепкие руки. Туалет в конце коридора, тесный, нечистый, с подтеками на полу и заплаканным бачком на стене; унитаз шевелится, грозя завалиться, дверь не запирается, крюк не накидывается, тараканы не переводятся, подворотня не кончается… Шпильман просыпается в испарине. Глотает воду из бутылки. Та дверь не в его прошлом, та кухня, тот туалет с подворотней, да и тараканы выглядели иначе, – сны наползают к Шпильману из чужого детства, кто-то навязывает ему свои сны…

Прохладные вечера. Выцветшие в голубизну дали. Редкие машины‚ ненужные перемигивания светофоров‚ пустота пространств, которые не заполнить. По радио сообщают: натекает туман. Река мглистого тумана сползает в низинные долины‚ петляет по извилинам дорог‚ топит под собой мосты и придорожные знаки‚ глушит голоса и звуки. Пробки на подъезде к городу‚ а здесь пусто‚ возле музея пусто и возле Шпильмана. "Когда человек ищет счастье‚ он готов подниматься на вершины‚ спускаться в пропасти‚ кружить по равнинам. Но к чему столько беготни? Стой он на месте, счастье, быть может, отыщет его само". – "Здравствуй, – скажет, – а вот и я…" Она вышла на него из этой двери, в платье до полу‚ которое делало выше ростом‚ притихшая‚ с отсутствующей улыбкой‚ утонувшая в неведомых ощущениях, зашагала неторопливо‚ сводя с ума приближением‚ которое дороже многого, и Шпильмана лунатиком потянуло навстречу. "Имейте в виду, – заговорил на подходе. – Ваша красота – дар редкостный. Дана на поддержание и убережение, чтобы нас радовать. Сохраните до старости, иначе с вас спросится". – "Я постараюсь", – ответила без улыбки.

Музыка в машине‚ привычное ожидание‚ затянувшееся на годы. Чтобы заново – тень на подходе. След узкой ступни. Прохлада ладони… Она лежала с закрытыми глазами, нехотя опадая с вершин раскрытости, поворачивала затем голову, близко, на подушке, взором во взор, улыбалась несмелым заговорщиком, хорошея безмерно, – этот момент он любил более всего. "Не спи". – "Я не сплю". Жалели время. Мгновения они жалели...

Трогает с места‚ медленно пересекает стоянку и выезжает на дорогу. Машина у светофора‚ на просвет фар – обнаженные женские руки над головой‚ поправляющие прическу, жест знакомый‚ невозможно притягательный. Обогнул‚ встал рядом – оттуда осмотрели его быстро и цепко‚ как проверили на скорую надобность‚ за ненадобностью отвернулись. Набрал номер‚ позвонил самому себе‚ наговорил записывающему аппарату‚ чтобы по возвращении услышать:

– Здравствуй, ну как ты там? Приеду – поговорим. Поглядим друг на друга. Порадуемся...

Поздние назойливые дожди. Вкрадчивое перешептывание листвы за окном. Бежит сон из глаз‚ покой из души. Дом без адреса. Жилец без имени. Муж без жены, допущенный в тайны страданий. "Сделайте из моей квартиры музей опустевшего жилища. Водите в нее туристов. Рассказывайте и показывайте..." Когда Шпильмана навещают нечастые гостьи‚ дом пропитывается дымком их сигарет‚ одежды удерживают запах табака‚ – ежик этого не одобряет‚ Шпильман не одобряет тоже‚ ибо испытал кое-кого в поисках прежних ощущений‚ но найти не нашел. Радость – продукт скоропортящийся. У печали – долгие сроки хранения. Грусть переливается через край и добавляется к чужой грусти‚ тоска к тоске; река вздохов стекает с гор на равнину‚ впадает в Средиземное море‚ смешиваясь и переполняя океаны‚ лишая права на выстраданное тобой отчаяние‚ – не отвести арык в сторону, не захлебнуться глотком снеговой печали. "Заберите всё – отчаяние оставьте при мне..."

Ветры – грудью в стекло. Хлесткие струи. Взвывания‚ как на корабле в штормовую погоду, а наутро – облетевшая листва у подъезда‚ кучно сбившаяся возле ступеней. На скамейке притих сокрушенный адон Кнафо‚ опечаленный мужчина, принимающий соседа со многими оговорками. Шпильман не соблюдает заповеди‚ ездит по субботам‚ и хотя он ставит машину за два квартала от дома‚ Кнафо всё видит и огорчается‚ сникший адон Кнафо с вечной влагой в глазу‚ отработавший на охране‚ в пугливых бдениях‚ половину отпущенных ему ночей. До утра слушал новости по радио‚ обмирал от окрестных шорохов‚ скрипов‚ шевеления теней‚ которые добавлялись к тревогам последних известий. Постарел‚ новости узнает при свете дня – не так вроде страшно‚ не так увлекательно.

– Событий прибавилось в мире, а нужного всё меньше и меньше. Как просеивается куда-то.

Никто не рождается с кипой на голове. Не опускается небесный огонь на жертвенник, пожирая сухое и влажное. Не расступаются морские воды для отвращения опасности. Недостает праведников, наделенных возвышенной душой. Когда подойдет наша очередь отводить беду, что же мы станем делать?..

11

Где-то там‚ в хранилище ветров‚ в подлунных морских отдалениях‚ где никто никому ничем не обязан‚ зарождается некое дуновение‚ вялое поначалу‚ изменчивое‚ без особых желаний-устремлений. Свежеет. Крепчает. Зыбит морщинами воды. Наполняется решимостью расколыхать бездны‚ подстегнуть медлительные волны‚ погнать валы к берегу, – ветер беспощаден‚ зол‚ неистов: кому попутный‚ а кому лобовой. Вот он уже на подходе‚ дикий‚ разбойный‚ лишенный сострадания – предвестником продувных перемен‚ и флюгеры на крышах загодя указывают его путь. Завершив перелет над волнами‚ ветер полуночником вторгается на сушу‚ тученосный‚ высвистывающий в два пальца. Грузно провисшие облака – комолые коровы‚ подстегнутые шквалистым кнутом, – неуклюже волокут вымя над крышами домов‚ белобрюхие‚ подсвеченные уличными фонарями. Им бы медлительно подплыть к городу‚ излиться бурно‚ обильно‚ со стоном облегчения‚ опроставшись‚ налегке унестись прочь‚ суматошно теснясь боками‚ стягиваясь в отдалении в единый загон‚ но напрасно земля раскрывает навстречу иссохшие поры – они бесплодны‚ те облака, бестолковы и бесполезны.

Ветер гнет кедры. Заламывает кипарисы. Набрасывается на пинии‚ испытывая их крепость‚ но пинии стоят намертво на скалах – стражей в ночи‚ переплетясь корнями друг с другом‚ высеивая маслянистые семена-пиниолы‚ в которых запрятано обновление с упорством. Ветер взвывает от обиды‚ и травы пригибаются покорно‚ согласные на всё‚ скрежещут многопалые ветви у пальм‚ лепестки оголенных соцветий вспархивают к небесам крылышками загубленных стрекоз.

Ветер врывается в город‚ который устал от смертей. Обитатели которого притомились от хождения по кладбищам. Слезные железы иссохли. Тяжкая рука улеглась на сердце. Мрак. Темные одежды. Долгие сидения на полу. Чтение псалмов‚ чтобы отвести беду. Неслышные причитания: "Оборвали цветок наш..." Влажный и полновесный‚ напитанный ароматами смолистых лесов‚ ветер ворошит белье на балконах‚ просыхающее на веревках белье‚ которое вберет его свежесть и донесет до своих хозяев. Ветер шевелит одежды‚ увлажняет глаза – не сдержать рыданий‚ и кажется‚ будто небо льет слезы не по сезону.

Обессиленный‚ пристыженный‚ растерявший былую мощь с наглостью‚ ветер с трудом переваливает через скалистые возвышения‚ рушится по склонам вниз‚ растрепывая себя по выступам-ущельям‚ немощными языками смиренно наползает на берег и умирает на гальке‚ притронувшись напоследок‚ лизнув‚ испробовав на вкус горькие воды мертвого Соленого моря.

Но город уже продут, и головы проветрены от застоявшихся сомнений‚ опасений‚ хаоса чуждых наслоений. Мысль добавляется к мысли‚ осмысление к осмыслению‚ желание обращается в намерение в минуту озарений: "Доколе будешь ты сидеть и плакать?.."

– Я придумал‚ – говорит Шпильман‚ пробуждаясь от суетливого сна. – Нечто‚ невозможное к исполнению. Но я постараюсь.

– Расскажи‚ – просят настырные. – Поделись‚ – умоляют занудливые.

– Нет-нет! Слова огрубят и погубят. И так сказано больше‚ чем нужно.

Звенит неурочно будильник – приглашением в дорогу. Вышли все сроки. Поторопись, Шпильман, не упусти случай, ибо надвигается песчаная буря из Аравии, что прольется пылевым дождем, загрязнит влажные одежды после стирки, углубит сомнения, высушит слезы и намерения. Шпильман собирает вещи‚ садится в машину‚ выруливает на трассу; в голове у него свой кнесет‚ который решает большинством голосов:

– Как лучше? Семь раз по десять лет или десять раз по семь? Последнее предпочтительнее.

Сказал – и понравилось.

– От природы не убежишь‚ Шпильман! – цепляют напоследок обделенные‚ которым не терпится его состарить.

– Убежишь‚ убежишь. Если найдешь куда.

Неисчислимость – его утеха. Обладание бесконечным.

На исходе исчислимого подстерегает скука…

12

Купил баран аэроплан...

...и говорит девочке Шани:

– Садись. Покатаемся.

– Нет‚ – отвечает Шани.

Нет – не надо.

Купил баран аэроплан‚ сел и полетел... А Шани глядит на него снизу вверх‚ Шани тоже хочется в полет. Так хочется‚ что ноги тянутся на носочках и чуточку подпрыгивают‚ руки подлетают кверху‚ хвостиком подскакивает косичка‚ но она уже сказала: "Нет".

А баран взлетел повыше‚ разогнался подальше‚ сделал мертвую петлю‚ покачал крыльями – дразнится-завлекает. И пропеллер взбивает облака‚ как мама взбивает яичные белки для пирога с яблоками.

– Нет‚ – снова говорит Шани‚ а хочется сказать: "Может быть".

Нет – не надо.

Купил баран аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке... А Шани на лавочке... А Шпильман в окошке... "Пропеллер, громче песню пой..." – все завидуют.

Взлетел баран высоко-высоко‚ проткнул кучевые облака‚ проткнул перистые‚ обогнул солнце и пропал. "Прощай‚ подруга дорогая‚ я не забуду твои ласки..." Час ждут‚ другой – не сгорел ли безрассудный баран на жарком припеке? А овечки на крылечке: "Бе-еее..." А Шани на лавочке: "Ой-ой-ой!.." А Шпильман из окошка: "Ох-ах!.." Вернулся наконец баран‚ присоседился – с подпаленной шерстью‚ облупившимся носом‚ весь из себя счастливый.

– Садись. Покатаемся.

– Не больно и хотелось‚ – говорит Шани‚ а намеревалась сказать: "Да".

Желания не отбрасывают тени.

Упал баран. Разбился аэроплан. Плачут овечки на крылечке. Плачет Шани на лавочке. Грустит Шпильман в окошке‚ сглатывая слезу. "И может быть, в последний раз гляжу я в голубые глазки..." Но папа девочки Шани – лев рыкающий‚ мастер на все руки-ноги – оглядел-осмотрел‚ подкрутил-подвинтил‚ просверлил-заклепал барана‚ и стал тот как новенький.

Купил баран другой аэроплан‚ сел и полетел. А овечки на крылечке – шерстка завитая‚ глазки лаковые‚ носик пуговкой, а овечки на крылечке: "Бе-еее..." и больше ничего. Чего еще? Им и того достаточно. А Шпильман сидит в кабине рядом с пилотом, зубы стынут от восторга. А Шани сидит рядом со Шпильманом и попискивает от удовольствия. А по траве бежит девочка Михаль‚ перепрыгивая через цикламены с маками‚ бегут наперегонки Сарра с Томером‚ Ами и Даниэла в погоне за ускользающей тенью‚ с распахнутыми руками-крыльями‚ и жилкой дрожит в каждом – полететь‚ полететь!..

Спросят любопытствующие у светофора:

– Куда собрался еврей?

– В Африку. Напротив Мадагаскара.

Ладонью огладить руль‚ на скорости вписаться в поворот – путь не в тягость‚ отдаться на волю затертого асфальта‚ который заворожит и утянет в кружения‚ прокладывая дорогу в пустыне воображений‚ – где ж ты вынырнешь‚ Шпильман‚ в каких далях‚ отрешившись от щедрого восторга прошлого и горьких сожалений настоящего?

– Прощайте – вы остаетесь!..

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее