Часть третья

ЭХО СКРЫТЫХ ГЛУБИН

1

Город, который Он выбрал для Своего присутствия, – как Он выбирал?..

Чтобы населен был и покоен посреди ясного дня, не омрачался невзгодами, не оскудевал дождями, тенью, обильной росой. Чтобы не иссыхали фонтаны в излиянии оливковых масел. Не пустели кувшины у разносчиков воды. Не опадали стены, обтроганные руками. Чтобы не переводились в городе умелые каменотесы‚ ткачи с горшечниками, составители благовонных мазей и говорливые старцы на площадях‚ предваряющие поучения непременным присловием: "Слышал я от учителя моего..." И чтобы сходились мудрецы в виноградниках‚ отличные походкой‚ речью‚ одеянием‚ множили число учеников‚ побуждаемых к пониманию‚ наговаривали в закрома памяти: "И случилось в дни прежние‚ в городе на камнях и из камней‚ который притягивает и не отпускает..."

Город говорит вослед:

– Не люблю‚ когда меня покидают. Мне это не по душе.

– Что я тебе? И почему я?

– Улицы пустеют. Жители сиротеют. Скорбят знающие тебя.

Начиная всякий путь‚ а то и знакомство‚ Шпильман угадывает заранее‚ чего не сможет‚ куда не пробьется‚ до кого не достучится‚ и это его печалит.

– Хочешь‚ чтобы я остался?..

Но город уже огородился холмами‚ как запахнулся в былое. Это на его памяти опадал огонь в неугасимом светильнике‚ врата Святая Святых открывались сами собой‚ будто приглашали завоевателя‚ праведники затворялись в домах из-за обилия нечестивцев на улицах, но мера грехов еще не наполнилась‚ не наступил час гибели. Тлел уголь в ладони архангела‚ огневидного и пламеносного. Земля покоилась в довольстве. Арфы звучали в городе‚ лютни с тимпанами‚ ели‚ пили‚ хмелели в праздности до скончания‚ казалось‚ поколений: дожди вовремя‚ хлеба досыта‚ вина допьяна‚ сочной травы для скота, – пресыщение убивало праведность. Жили они беспечно‚ осквернялись раздором в позоре-бесславии‚ сходили неприметно с путей согласия: каждый делал‚ что вздумается‚ во зло другим‚ а выходило во зло себе. Намеком намекали – не слушали. Явления являли – не внимали. Подступил месяц дурной планеты, не дождался архангел, бросил уголь, сгорел Храм. Вошли ненавистники через проломы в стене‚ помрачнел мглистый день в сумерках изгнания.

Одних угоняли силой. Другие уходили сами на недолгие‚ казалось‚ сроки, а выходило – навсегда. Оставшиеся пытались выжить – в доме своем и стенах своих. Это по их улицам водили пленников с венками пиявок на голове‚ привязывали за волосы к конским хвостам, волочили по камням до Лода. Это на их глазах злодей Апостомос сжег свиток Торы и установил идола в Храме‚ а злодей Турний Руф вспахал место‚ где прежде стояло Святилище. Это они испытали мор‚ безводье и голод‚ палящий ветер и саранчу‚ затемняющую солнце‚ червя гложущего‚ язву гноящуюся‚ проказу белее снега.

Камни вопияли в стенах. Кровь бурлила‚ не желая утихнуть. Земля изрыгала мертвых. Семь женщин хватались за одного мужчину‚ уцелевшего от меча, и говорили жители города‚ обессиленные перед гонителем: "Нам не дожить до внуков. Съедим последнее и станем умирать..."

Чтобы растолковали в будущем:

– И в этом была польза.

Чтобы оплакали:

– Проклятие неизбежного...

2

А Шпильман пока что едет: вот руки прихватистые на руле, которые не подведут‚ ноги на педалях‚ которые не запнутся‚ терпкие желания напоследок – освоивший дорогу присваивает ее.

– У прикладистого человека всё в жизни прикладисто. Дом его – словно стачали человеку по мерке. Работа его – будто выдумана на утеху. Жену сотворили для него, дети – лучше не надо, соседи хороши, вид из окна; даже номер его телефона сам укладывается в памяти. А как там у ежей?

В коробке из-под обуви затаился ежик, грустный, задумчивый, в проседи иголок. Ежик смирился с превратностями судьбы‚ что подсовывает всяческие сюрпризы‚ а потому воспринимает окружающее с пониманием и сочувствием. Шпильман ему поясняет:

– Ко всякой былинке приставлен свой ангел. К каждому человеку. К каждому ежу. Не беспокойся: наши ангелы путешествуют с нами.

Шпильман живет покойно‚ на несрывистом дыхании и ненавидит‚ когда навязывают ему иное. Машины обгоняют его на скорости; их обитатели взглядывают нелюбопытно‚ а он осматривает придирчиво‚ со стороны‚ их глазами‚ поздние свои шестьдесят или ранние семьдесят. Мягок без уступчивости. Любезен без навязчивости. Тверд без упрямства. Скромен без лукавства. Беспокоен без суетливости. "Хвалите меня‚ хвалите – теперь уж не повредит. Кора наросла‚ кора сомнений: похвалой не пробьешь". Кора. Скорлупа. Черепаший панцирь: "Да кому ты нужен‚ старик..." Нужен кому-то‚ нужен! – без этого никак. Липнут к нему милые и отзывчивые‚ обхаживают сострадательные и сердобольные – жизнь не обделила знакомствами‚ и лишь к старости Шпильман уяснил‚ что они оставляют себя у входных дверей‚ когда являются к нему с откровениями. Обвисают на вешалке мужественная кокетливость‚ наигранная деловитость, возвышенное вранье и едкая зависть к удачливым‚ – с кем жизнь провел‚ кого привечал‚ за кого принимал недостойных доверия? При нем они даже не ругаются, являя утонченность чувств и поэтичность натуры, и отводят душу на выходе‚ неуживчивые‚ неряшливо стареющие, зараженные неспешной отравой – сами себе Сальери‚ которым не сносить чужой радости.

– Мне не нужны их откровения‚ – говорит ежу. – Пусть оставят при себе. Их откровения нужны им.

Не терпит говорливых. Избегает всезнающих. Опасается восторженных. Лукавящих самим себе – убил бы на месте. Шпильман знает себе цену: практичный‚ обстоятельный‚ невысокого и небыстрого полета – так распорядилась природа‚ но приманивают вдруг дороги‚ как приваживают небеса‚ и этот‚ земной‚ смотрит с изумлением на того‚ очистившегося от сомнений‚ который прятался в нем в ожидании зова. Словно и Шпильман оставляет себя на вешалке‚ как забывает намеренно‚ чтобы уйти без оглядки в кружения дорог‚ где подступит подарком зоркая старость. Так и пустыня‚ что затаилась поблизости‚ способна прожить без воды и год‚ и два‚ и вечность‚ но с первым дождем‚ с малой его капелью вырывается наружу несвойственная ей зелень‚ как вырываются чувства – затворенные, из вынужденного сокрытия, томившиеся в глубинах без применения. Но и пустыне не легко возвращаться в прежнюю дремоту.

Опалены недра. Иссушены воды. Земля незасеянная‚ край неподвластный‚ где нога не ступает‚ хлеб не растет‚ твари кишащие в неукротимой дикости‚ гад гада порождает в расселинах скал‚ в пещерах и погребениях. Хулда. Шуаль. Нахаш Цефа. Акрав-убийца под камнем с шипом на хвосте. Рогатая ехидна Шафифон. В редкие зимние дожди, в сезон водяных потоков взбухают влагой глубокие расщелины в горах‚ буйные течения подмывают склоны и волочат камни – гибель всякому на их пути‚ а потом снова иссыхают ущелья‚ покрываясь несмелой порослью возле капельных источников‚ – приют косуль‚ мерзостных гиен с запахом мертвечины из ощеренной пасти‚ серо-зеленых увертливых ящериц в шорохе стелющихся колючек.

Дорога уводит без прекословия. Вниз, вниз и вниз, словно к глубинам земли. Не гони‚ Шпильман‚ не гони! Распорядись со смыслом, заполни одинокие пространства на пути‚ вызови обитателей из небытия‚ размести каждого на месте своем. Это твои дни творения – других может не быть. Дорога прорублена через кручи‚ срезы по сторонам выжженные‚ кремнистые‚ прокаленные до белизны. Будто письмена на них‚ клинопись – с тех дней‚ когда богатырь Шимшон срывал горы с основания и растирал одну о другую. Что бы тебе‚ Шпильман‚ не свернуть туда, к снегам Лапландии, где волки льют слезы в полуночных сполохах, головы задрав на леденящую‚ неподступную обольстительницу? Что бы тебе не укатить к старым добрым голландцам‚ где равнины стелятся под ногой шелковистой порослью‚ купы дерев склоняются над небыстрым ручьем‚ пастухи музицируют на свирелях‚ увитых розами‚ пастушки в венках водят неспешные хороводы‚ пухлые купидоны вспархивают в восторге над упитанными коровами‚ – вскричит ли и там глас негодующий‚ глас остерегающий‚ гневные обличения пророка‚ которого непременно желают убить?..

3

Звонит теща Белла:

– Ты где?

– В машине.

– Куда собрался?

– Куда глаза глядят.

– С тобой подруга?

– Со мной ежик.

– Дурак ты‚ Шпильман... Всё один да один. Только свистни – набегут в очередь.

– Очередь не надо. С очередью мне не справиться.

Шумы в трубке. Потрескивания.

– Шпильман‚ кто такая Ирит?

– Жена Лота. Которая – соляной столб.

– А поближе?

– Не знаю.

– Обнаружила в записной книжке. Имя и телефон. Чей – не упомню.

– Позвони. Проверь.

– Да она, может, умерла. В нашем возрасте это бывает.

– Вычеркни тогда.

– Начнешь вычеркивать – кто останется?..

Голос прерывается. Свист. Треск. Помехи.

– Выхожу из зоны слышимости.

– Шпильман‚ не выходи!..

Верблюд смотрит без интереса. Грустное создание песочного цвета с проплешинами по бокам‚ в расшитой цветной попоне для привлечения туристов. Бедуин дремлет в тени верблюда в ожидании нескорого дохода. Уведомлением начертано на скале: "Уровень Мирового океана". Понизу процарапано разное‚ смытое дождями‚ затертое песчаными бурями‚ словно опускается на крыльях дежурный ангел‚ соскабливает прежние послания‚ освобождая места для последующих. "Потомки! Мне неуютно..." – "Потомки! Вас может не быть..."

Уровень Мирового океана‚ вход в теснины‚ в узину меж прорезанных утесов‚ как соскальзывание в изнаночный мир‚ бегство из ближней тоски в отдаленную‚ где отступят понятия, прикипевшие за жизнь, и закрутятся иные дни – малыми шестеренками в механизме‚ сдвинутся шестеренки покрупнее‚ дрогнут на циферблате грузные стрелки десятилетий. Окунуться налегке в полноводное время‚ отбросить мерила постепенности‚ познать место незнаемое‚ полное обретений‚ без образа-имени: куда? зачем? – поймешь‚ Шпильман‚ по последствиям.

Погрузил ладонь в воду – Мировой океан тепл‚ мягок‚ покоен...

Минуты раздумий – каплями иссыхающего источника...

Кто сказал: "Непрожитым не насладиться"? Кому он сказал?..

Ежик ворохнулся в коробке‚ как подтвердил угаданное‚ и Шпильман начинает неспешное движение в глубины морей‚ погружая колеса‚ стекла‚ кабину в толщи иссохших вод, в отцветшую их голубизну. Не оглядывайся‚ Шпильман‚ не оглядывайся! – в здешних краях это не проходит даром. Неслышно хрустят ракушки на дне‚ лопаясь от непереносимой тяжести‚ расступаются‚ давая дорогу‚ обитатели исчезнувших глубин. Травы на дне – были ли здесь травы? Реки – вливались ли в те моря? Тускнеет свет‚ утихают звуки‚ слабеют сигналы‚ несущие кровавые ужасы‚ беспредельную пошлость‚ открытый гнев с затаенной злобой‚ – не пробиться к Шпильману. Спуск в затенье‚ во внебытие‚ в неведение‚ а вокруг тени диковинных теней‚ похожих на непохожее‚ следы невиданных следов‚ оставленных под залог‚ истаявшие ароматы истлевших существований‚ эхо отзвучавшего эха – сбережением утихших звуков.

Бедуин даже не проснулся. Верблюд головы не повернул. Им от рождения даровано пристанище – редкая награда‚ тоска по прошлому им не дана‚ разве что тоска по настоящему‚ которое не удержать, – пустыня неизменна лишь в глазах пришельца. Сметается паутина привычностей, отстают и остаются позади извержения фабричных труб‚ удушье тел в автобусах‚ вонь мусорного бака, прорванной канализационной трубы‚ гниль и падаль. Всё остается позади‚ последними отпадают сожаления‚ и когда Шпильман выкатывается на равнину‚ он уже свободен – той свободой‚ к которой надо себя готовить.

Звонит теща Белла:

– Шпильман‚ она жива. И тоже меня не помнит. Вроде учились вместе. Или работали. Всё перепуталось. Прожитое – с экранными глупостями.

– А ты пригласи в гости. При встрече разберетесь.

– Глупый ты‚ Шпильман. Кто же меня теперь узнает? Кто узнает ее?.. Вот тебе мой совет. Выбрасывай записные книжки‚ пока молодой. Спасибо потом скажешь...

4

Путь привычен. Дорога знакома до мелочей. Шпильман говорит:

– Слетал в Лондон – попрощался с Лондоном. Слетал в Рим – попрощался с Римом. Приплыл в Грецию…

Спрашивает:

– В Греции был?

Ежик отвечает молчанием: "В Греции не был".

– Там‚ на одном из островов‚ встретит тебя старик‚ возле которого пасутся ослы. Спросит: "Куда собрался?" Ответишь: "Туда-то". – "Садись. Этот осел отвезет. Он знает дорогу". – "Без погонщика?" – "Без погонщика. Каждый осел знает дорогу в одно только место". Поинтересуйся: к чему бы это?

Ежик интересуется: "К чему бы?"

– Не утруждают ослов новыми маршрутами. А потому тот же у нас путь. В те же края.

Шоссе проложено над морем. Взлеты и падения по асфальту. Насупленные скалы теснят машину к провалу, камень зависает поверху‚ издавна кому-то предназначенный. Камень терпелив. Ему не к спеху. Воды понизу – синеватые‚ лазоревые‚ в переливчатой красе; проглядывает островками изумрудный окрас‚ голубеет по краям‚ мутнеет на глубине‚ грубеет бутылочной зеленью. Шпильман вкатывается в неопробованный край посреди Мрачных гор‚ где властвует яростный владыка зноя, подстерегают серные потоки с омерзительным запахом‚ груды окаменелой соли, сатанинский‚ по ночам‚ восторг падких на тухлятину гиен. Огонь преисподней подогревает мертвые воды, течением Иордана заносит в море неосторожную рыбу‚ и она тут же засыпает‚ покрываясь для вечности крупицами соли.

Пальмовая роща у дороги. Шагает меж стволов старик в одеждах не по времени – солнцем обожженной головешкой. Тело заросло бородой. Глаза обросли бровями. Из ушей космы волос. Ноги коротки‚ словно стоптаны за долгие скитания по пустыне народов. Земля раскладывается под ногой в вековой переменчивости: что было лесом на его пути, становится пустошью, что было жильем человеческим, обращается в камни, прах, пепел.

Шпильман тормозит машину‚ распахивает дверь:

– Ваша фамилия Шпиц?

Приподнимает бровь рукой‚ чтобы разглядеть незнакомца за рулем. Тяжелые веки смаргивают замедленно. Зелень обжигает‚ будто взгляд пропущен через волшебный кристалл: свет в глаза‚ свет из его глаз. И если подставить клочок бумаги, задымится та бумага и сгорит; подставить дощечку – выжжет по дереву письмена-остережения.

– Учитель математики, крохотный еврей Шпиц говорил: "Не удивляйтесь вопросам. Удивляйтесь ответам". Попрошу в машину.

Бормочет – не разобрать:

– Не время... Еще не время…

Идет дальше в поисках надежного пристанища. Вечно блуждающий‚ насылающий беспокойство на беспечных. К спине привязана плита темного гранита‚ поверху различимы буквы "пэй" и "нун". Был – не был. Пришел и прошел. След и тень...

Подружки запрыгают по обочине на козьих ножках‚ погодки‚ почти близняшки‚ одинаковые до безобразия. Брючки ниже пупа‚ намного ниже. Маечки задраны кверху. Промежуток оголен для привлечения взора‚ но животики не настолько привлекательны‚ чтобы овладеть вниманием и от пупка обратить взор к лицам. Шпильман во множестве видел их на улицах – слова не перегружены смыслом‚ поступки просчитываются наперед, встречал повзрослевшими и подурневшими‚ знает наверняка‚ какие мужчины их выберут‚ каких детей выведут в мир для продолжения рода, – про остальное можно догадаться. Подсядут как осядут‚ опадут плечами‚ оплывут талиями‚ жвачка надуется пузырем изо рта‚ полопается‚ опадет на губы‚ опахнув ментолом‚ – нет‚ Шпильман‚ не остановит машину, на Шпильмана не угодишь...

Девочка взмахнет рукой у дороги. Девочку – как не подвезти? Ростом неприметна. Талией тонка. Видом прелестна‚ задумчивостью своей‚ чистотой лица, как чистотой помыслов‚ припухлостью подрагивающих губ‚ что улыбаются затаенным мечтам. Гладко зачесанные волосы лентой перехвачены на затылке – рыжеватые‚ вьющиеся‚ свободно перекинутые через плечо. Ждет мама телефонного звонка. Высматривает юноша‚ с которым пока незнакома. Подстерегает враг в засаде. Тонкая шея в отложном воротнике‚ форменная рубашка с погонами‚ винтовка у колена – М-16‚ нашивка на рукаве‚ камушек-гранат в серебряной оправе: ребенок с ружьем‚ как же тебя защитить?..

– Танцман‚ – представится Шпильман. – Увеселитель грустных сердец. Рассказ на скорости "От Сарры ушел тусик".

Улыбнется‚ показав ямочки на щеках‚ застесняется мужского взгляда‚ собственного воинственного вида‚ и защемит сердце‚ ибо многие дети на подходе‚ чтобы получить погоны на плечи‚ винтовку в руки‚ – поторопись‚ Танцман‚ возвесели каждого...

5

От Сарры ушел тусик...

...ушел себе и ушел.

Одни думают‚ что Тусик – это собака: "Тусик‚ Тусик‚ на-на-на!.." Но это не так. Собаку зовут не Тусик‚ а Тузик‚ Зузик‚ Пузик‚ а то и Тигер – грызливый пес.

Другие полагают‚ что тусик – это уменьшительно-ласкательное от слова тусовка. Когда собираются вместе‚ тусик к тусику‚ и весело проводят время.

Третьи – и только третьи! – знают наверняка‚ что тусик – это часть человеческого тела‚ на которой сидят. Но если это так‚ – а это так‚ и никак не иначе‚ – та часть‚ на которой сидят‚ может уйти от Сарры лишь вместе с Саррой‚ а если она не пожелает‚ то тусик самостоятельно никуда не уйдет.

Повторяем: от Сарры ушел тусик. Не испросив разрешения. Не предупредив заранее. Как неродной.

Причин было немало. Во-первых‚ Сарра любит залезать на родительскую кровать‚ подпрыгивать на ее пружинном матраце‚ с маху опускаться на тусик‚ а тусики от этого страдают. Во-вторых‚ Сарра обожает кататься на велосипеде‚ подскакивать на всяких выступах‚ вскрикивать от удовольствия под каждый подскок‚ а тусику – терпеть эти мучения‚ тусики этого не переносят. В-третьих‚ Сарра смотрит по телевизору занимательные передачи‚ которые доступны для обозрения глазам‚ носу‚ даже ушам‚ но тусику ничего не видно‚ и это нестерпимо. А в кино! А на концерте! Где певцы с танцорами и где он?!..

Столько причин для неудовольствия: каждый ушел бы на его месте, – вот он и ушел. Предлагать себя в тусики. Всякому нескачливому‚ непрыгливому‚ безвелосипедному хозяину‚ у которого тусики живут припеваючи.

Шел – жаловался:

– Всё лучшее у Сарры в верхней части тела – для распознания вкуса и цвета, запаха и звука. А нам‚ что остается нам?..

Шел – важничал:

– Я случайно родился тусиком. Мог стать рукой. Головой. Носом. Глядел бы на всё сверху вниз…

Шел – взывал:

– А ну‚ кому тусик? Молодой! Симпатичный! Почти неношенный!..

Собрались вокруг звери – у каждого свой тусик‚ начали его укорять:

– Значит ли это‚ что нижние части тела следует презирать? Которые исторгают и очищают? Нет‚ не значит.

Стыдить его начали:

– Ты думаешь‚ другим просто? Ногам – легко ли нести на себе Сарру? Рукам – таскать тяжеленный портфель в школу и обратно? Губам – шевелиться‚ когда она говорит? Векам – моргать? Сердцу – работать без отдыха? Если все уйдут‚ что от Сарры останется? Одно имя.

Тусик стал оправдываться:

– А чего она падает на меня? Чего подскакивает? Думаете‚ приятно?

– А я-то‚ – сказал заячий тусик. – Того и гляди лиса укусит. Голове хорошо – она впереди бежит‚ а хватать будут меня. Ноги еще скачут‚ глаза глядят‚ уши слушают‚ а тусик уже съели...

– А я-то‚ – сказал медвежий тусик. – Всю зиму в берлоге‚ под снегом. Голова хоть сны видит‚ а тусику – темнота‚ скучища...

– А я-то‚ – сказал черепаший тусик. – Из коробки не вылезаешь‚ света белого не видишь! Тащат тебя‚ тащат‚ а куда‚ зачем – не знаешь...

– А у меня-то‚ – сказала змея. – Я и не знаю‚ где он‚ мой тусик. Иной раз закрутишься – не распутать. Вечные оттого скандалы: кому быть головой‚ кому хвостом...

У каждого свои беспокойства‚ но никто не уходит с назначенного ему поста. Кем родился‚ тем и пригодился.

– Мы терпим‚ – сказали‚ – терпи и ты. Иди-ка домой‚ – сказали. – Без Сарры ты никто. Даже не тусик.

Вернулся назад пристыженный‚ занял свое место и притих. Тусик как тусик, не хуже‚ чем у других. А кое в чем даже лучше. Пухлый. Приглядный. Аппетитный. Лишь зазевается – Тигер‚ кусачий пес‚ так и норовит цапнуть Сарру за тусик...

– Хорошая история‚ – вздохнет ребенок с винтовкой. – Только короткая.

И выйдет с неохотой из охлажденного пространства‚ чтобы очутиться на злом припеке и заступить на боевой пост. "Да послужит это предостережением‚ – подумает Шпильман‚ – всем ненавистникам и притеснителям‚ которым не терпится нас уничтожить‚ и пусть исчезнут они все!" А вслух скажет так:

– Однажды я читал внуку про динозавров. Какие они были‚ что ели‚ как бродили по свету в поисках себе подобных. "Когда это было?" – спросил внук. "Давно. Очень давно". – "Ты их видел?.."

Девочка не улыбнется‚ занятая иными заботами‚ лишь поправит винтовку на плече.

– Ты внимательно слушала‚ и тебе я откроюсь. Вот я сбежал из дома‚ немолодой‚ поношенный динозавр‚ сбежал от всех в минуту перерождения‚ чтобы стереть себя‚ переписать заново – и будь что будет.

– Как сбежал‚ так и вернешься‚ – утешит на прощание.

– Это неизвестно. Поведаешь детям‚ которые у тебя появятся‚ что жил на свете реб Тусик‚ отправившийся на поиски последних своих чудес. Ибо настало время...

Шоссе безлюдно. Никого не было на дороге и никого рядом – Шпильману не привыкать. Едет неспешно посреди строений‚ высматривая место покоя. Ставит машину на стоянку‚ заходит в помещение:

– Здравствуйте. Я заказывал номер...

6

Пальмы под крышей. Окна‚ вознесенные к потолку. Мраморные полы. Картины по стенам‚ случайные размером и содержанием. Мягкие кресла – обивка в полосочку‚ затертая от частого употребления. Воробьи прыгают по столам, изыскивая пропитание. Вода взбулькивает в огромных кувшинах‚ изливается наружу‚ переполняя углубление‚ проливается по стене в нижний этаж‚ омывая груду камней‚ чтобы взлететь по трубам и вновь пробулькать в кувшинах. Всё строго‚ серьезно‚ безлично: такое помещение подошло бы аэропорту‚ вокзалу‚ месту неминуемого расставания на вечные сроки.

Бегает по залу шумливый ребенок‚ взмахивает сачком на длинной рукоятке.

– Сколько поймал? – спрашивает Шпильман.

Ребенок останавливается‚ с интересом разглядывает мужчину в кресле.

– Кого?

– Бабочек. Стрекоз с мотыльками.

Раскрывает в изумлении глаза‚ делает шаг назад:

– Ты что!.. Откуда здесь бабочки?

Срочно! На подмогу! Отобрать у него сачок‚ отловить пару отсутствующих мотыльков, удивить или посрамить...

– Это гостиница "Пять бабочек"‚ – поясняет Шпильман. – Здесь всё должно быть.

– Не бабочек‚ – поправляет. – А звездочек. Здесь и есть всё‚ что надо.

Приходит мама‚ уводит сына на обед‚ упустив редкую для него возможность.

– Тугодумные!.. – стонет вослед Шпильман. – Тугодумные‚ дети тугодумных! Дай твой сачок...

Из автобуса высаживают туристов. Идут через вращающиеся стеклянные двери мужчины в шортах‚ выказывая мышцы могучих ног‚ перекликаются гортанно – большие‚ неспешные‚ твердоступные и устойчивые‚ налитые по горло иноземными соками. Каменотесы по виду‚ водители многотонных самосвалов‚ способные хорошо поработать‚ выпить на досуге немало пива‚ закусить кровавыми бифштексами‚ – так‚ во всяком случае‚ кажется. Идут их жены-великанши вровень с мужьями в простеньких платьях в цветочек, блекловолосые‚ плоскогрудые‚ с неотличимыми лицами и крепкими бугристыми ягодицами‚ готовые к затяжному труду и неограниченному зачатию. На тележках подвозят чемоданы – громоздкие‚ перетянутые ремнями‚ уложенные со смыслом‚ чтобы больше поместилось‚ ибо их хозяева уважают порядок и ненавидят случайности. Последними шагают‚ осаживаясь на пятки‚ грузные близнецы‚ два состарившихся бегемота в рубашках единого окраса‚ которые обтягивают литые‚ непроминаемые животы‚ также уложенные со смыслом‚ утешение и обеспечение на старости‚ как накопления в банке. Такие животы держатся стойко‚ надежно‚ наизготовку‚ и при желании – или при отсутствии выбора – на их вершину можно поставить столовый прибор и отлично пообедать‚ можно водрузить на них телевизор‚ а то и небольшой пулемет‚ чтобы отстреливаться.

Шпильман стесняется своей незначительности в окружении монументальных существ. Нет у него живота‚ нет и геркулесовых мышц‚ валики на боках повергают его в смятение. "В природе отсутствуют излишества"‚ – утверждает он. "А слон? А бегемот?" – "Они не толстые‚ они огромные". Но это никого не убеждает. Шествуют на обед животы‚ чтобы напитать многоплотие‚ свысока оглядывают обезжиренные создания‚ и Шпильман отправляется следом.

– Живот требует внимания‚ – говорит на ходу. – Его надо накормить‚ напоить‚ одолеть пучи-мучи в кишках‚ облегчить в тягостных потугах‚ простонав гимн избавления‚ натереть кремом для загара‚ укрепить массажем‚ примочками и притирками‚ выкупать в полезных водах‚ умастить помадами‚ облачить к вечеру в одежды‚ сводить в ресторан‚ раздразнить соленостями и ублажить разносолами‚ уложить в постель‚ побаловать прикосновениями к иному телу‚ чтобы в положенный срок отвезти к врачу‚ просветить рентгеном‚ наполнить лекарствами‚ похоронить с подобающими почестями‚ – впрочем‚ это уже забота родственников или социальных работников.

Выслушал – и понравилось. Выслушал – укорил сам себя:

– Галушкес‚ ты просто завидуешь...

7

В зале для принятия пищи сосредоточенная суета‚ как на перроне перед близким отходом поезда. Встревоженный гул голосов. Деловитые перебегания от прилавка к прилавку. Нетерпеливые ожидания возле расторопных служительниц‚ которые наваливают на тарелки мясо разных приготовлений, рыбу по-польски, курицу по-китайски, кускус по-левантийски. Азартное насыщение‚ разгул вкуса с обонянием: хочется попробовать всё или почти всё‚ выставленное на обозрение, нет сил оторваться и невозможно вместить‚ но каждый старается‚ бегает торопливо по залу‚ сверх меры растягивает кишочки. "Чем больше ешь‚ тем вернее окупаешь расходы"‚ – стыдит себя Шпильман и бегает вместе со всеми. "Зачем столько? – взывает его желудок. – Ну зачем?! Для чего впихивать в меня такие количества? Почему я должен их переваривать? Страдать от унижения‚ изжоги‚ непомерного разбухания? Хорошего из этого не выйдет, а выйдет нечто безобразное. Не хочу! Не буду! Забери обратно..."

Смотрит на них старческая пара в углу – угасшие тела‚ выдубленные на солнце лица‚ раздавленные трудом ладони‚ обмочаленные мускулы‚ истаявшие желания с сожалениями. Взяли по стакану сока‚ по ломтику мяса‚ горку салата‚ булочку на двоих‚ не осуждают – не одобряют‚ как говорят неслышно: "Рано распустили ремни. Рано начали жировать. Нам этого не простят. Другим не прощают‚ но терпят‚ а нас не захотят видеть на свете в покое и довольстве".

Пиршество тянется без конца‚ а когда не втеснить больше ни крошечки‚ располагаются за столами и беседуют в ожидании очередного приступа аппетита или закрытия помещения. По соседству разместились сослуживцы – так Шпильману кажется. Поели. Выпили кофе. Разговаривают не спеша. Тема замечательна: порции горя и радости‚ отпущенные на каждого. "Выдайте при рождении. Всё сразу. А я распоряжусь. Радость буду беречь‚ чтобы возрастала в цене‚ горе потрачу немедленно. Погорюю и перестану‚ а затем – только радость. Крохотными порциями‚ до старости..." – "Это не по мне. Радость надо истратить мгновенно‚ единым глотком. Чтобы вспоминать всю жизнь. А горе распределить малыми частями‚ до конца дней – тогда это не горе..." – "С этим следует еще разобраться. Что принимать за радость, что за горе. В неведении мой покой..."

Шпильман не выдерживает:

– Извините‚ но я подслушал ваш разговор‚ и у меня есть дополнение.

Разглядывают его. Четверо мужчин. Женщина.

– Каково оно?

– Перед вами человек‚ отягощенный желаниями. Хочет полюбить‚ и это уже радость. Нет любимой‚ а это всегда горе.

Женщина взглядывает внимательно. Промелькивает в глазах – на единый миг – анфилада потайных пространств‚ куда можно отправиться и не вернуться назад...

...Тали – назовем ее Тали‚ а может Далия‚ Анат‚ Ариэла‚ Ноа‚ Лимор, Ифат. За каждым именем мудрецы угадывали тайну‚ судьбу‚ характер‚ непостижимость и недостижимость‚ – где они‚ те мудрецы?..

– Номи‚ скажи ты.

Голос глуховатый‚ с трещинкой‚ который притягивает:

– Я всё потратила. Как не получала.

– Номи‚ – повторяет Шпильман. – На-ооо-ми...

Эхо скрытых глубин‚ отзвук потаенных страстей‚ гулкая пустота безмерного колодца‚ сберегающего воды на дне. Как распознать ту‚ которую пока не нашел? Не распознать ту‚ которую потеряешь...

8

Зеленеет дно в бассейне. Пальмы на газоне шевелят вознесенными ввысь ветвями. Розы истлевают на припеке в лепестковом огне‚ зной выедает ароматы‚ иссиня-темные гроздья спекаются на виноградной лозе. На лежаках распростерлись тела‚ обнаженные‚ обмазанные кремом‚ отдающиеся безоглядно жгучим лучам‚ как не отдавались‚ возможно‚ никому и нигде.

Гора за спиной – скальной породой до середины‚ вековой осыпью к подножию‚ будто излишества плоти у некогда могучего мужчины. Дорога проложена понизу: просвистывают машины‚ проревывают грузовики. Шпильман располагается под пальмой в легком пластиковом кресле, словно принимает парад шествующих к бассейну. Живот генеральский‚ командный‚ готовый на таран любого препятствия на пути. Животик профессорский‚ академический. Живот не по чину без почтения к своему хозяину. Сытенькое пузцо – трусы на подтяжках. Бочонком на подламывающихся ножках. Обвислыми складками от шеи‚ как груди у женщины‚ выкормившей дюжину детей. Живот-безобразник‚ живущий самостоятельной жизнью‚ и ежели его владелец‚ к примеру‚ резко сворачивает за угол‚ он продолжает свой путь‚ не соответствующий изменению движения. Животы промежуточного типа‚ не поддающиеся распределению по видам и сословиям. О женских излишествах – умолчим...

Хватает телефон, набирает номер некоей дамы, изящной во всех отношениях:

– Приезжай. И немедленно. Нет моих сил!

– Шпильман, что случилось?

– Мне надо срочно взглянуть на женщину. Без телесных безобразий.

– Для этого я тебе понадобилась? Только для этого?!..

Возле бассейна прыгает девочка‚ ловкая‚ ладная‚ демонстрируя под музыку нехитрые упражнения. Десяток женщин и застенчивый мужчина повторяют за ней – кто в чем‚ кто без чего; в стороне от всех‚ чтобы не соседствовать с обнаженными телами‚ машет руками женщина в глухом балахоне до пола‚ запаздывая на пару движений. Мелодия оглушающая – нет сил вытерпеть, но в природе всё уравновешено‚ не расслабишься: утихает музыка – появляется Шмельцер.

– Кого я вижу?!..

Шмельцер? Это ужасно! Населивший землю таких не замышлял – хочется так думать.

Толст. Лицом красен. Волосат на тело. Голова вздернута‚ плечи развернуты‚ ноги ступают небрежно носками на стороны. Крупный‚ налитой дурной силой‚ обносившийся по жизни до дыр‚ отвратительный в мыслях и поступках‚ наглый и привязчивый – можно залюбоваться дерзостью его и бесстыдством.

– Шпильман! – кричит на подходе. – Ты что‚ не рад встрече?

– Рад. Почему не рад?

Но Шмельцер так сразу не поверит, Шмельцер‚ которого не обманешь. Имеет‚ должно быть‚ немалый опыт‚ когда бывали ему не рады.

– Редко видимся. А это плохо.

– Плохо‚ – соглашается Шпильман.

– Посидеть. Принять по рюмке. Я у тебя и дома не был.

– Не был‚ – соглашается Шпильман.

Видятся они не часто‚ по случаю‚ и всякий раз Шмельцер интересуется: "Если приглашу‚ придешь в гости?" – но‚ к счастью‚ пока не приглашает. У Шмельцера грузный живот беспечного‚ неразборчивого в еде обжоры‚ как мешок‚ в который накидано без смысла. Когда обладатель такого живота опускается на низкую скамеечку‚ рыхлая плоть проваливается между ног и с облегчением укладывается на пол‚ добавляя обаяния своему хозяину. Шмельцеру это нравится. Шмельцер-шампур – сколько шашлыков прошло через него! – не желает выглядеть иначе.

Щурится‚ с пристрастием оглядывает женщин:

– Познавательно‚ как в музее... Смотреть‚ однако‚ не на что. Ты на пенсии?

– На пенсии.

– Есть способ заработать. Предварительных знаний не требуется.

– К примеру?

– Писать воспоминания и брать за это деньги. Заплатят – возвеличим. Не

заплатят – очерним в веках.

– Ты на это способен?

– Мы способны. Ты пишешь‚ я вымогаю.

– Отдохни‚ Шмельцер.

– Ты! Всегда был блаженным. С детского сада.

– Мне хватает.

– Мне – нет.

Шпильман его утешает:

– Выведи новый сорт цитрусовых. С наклейкой фирмы. Прямо на дереве‚ на каждом лимоне-апельсине. Озолотишься.

Шмельцер‚ кипучий лентяй‚ обижается:

– Злообразно себя ведете‚ мужчина. А я‚ между прочим‚ страдаю от непонимания. Мог бы постараться для друга...

...постарайся‚ Шпильман‚ постарайся‚ сотвори Шмельцера заново‚ дай имя Шабси‚ надели диковинной фамилией Бульванкер и несчастной судьбой – бросила жена‚ покинули дети‚ разорила биржа‚ обобрали воры‚ залили соседи сверху‚ затопил жильцов снизу‚ выбрал новую жену‚ похожую на прежнюю‚ что тоже от него ушла‚ – невезучий Шабси Бульванкер‚ которого стоит пожалеть и смириться с его присутствием‚ с пуговицами‚ расстегнутыми до пупа‚ с краем рубахи‚ выглядывающей из раскрытой ширинки...

– Не уважаешь‚ Шпильман. Недооцениваешь. Предвзятость твоя вопиет к небу...

...можно‚ конечно‚ иначе‚ иначе даже увлекательней. Дать кличку Хапер‚ наделить таинственной профессией и героическим прошлым‚ принять мерзостный его облик за маску гуляки‚ лукавого совратителя‚ что втирался в доверие к врагу‚ соблазнял пороками‚ выведывал секреты и расстраивал происки‚ – дерзкий и удачливый Хапер с бесценным опытом для подрастающих резидентов‚ которым он вдалбливает на тайных занятиях‚ стукая через слово выпадающей челюстью: "Я человек в запасе. Мне есть что сказать. Когда сидишь за столом и пишешь донесение‚ загляни прежде под скатерть, нет ли там запрятанной бумаги с копиркой. Загляни прежде под скатерть‚ чтобы не сделать врагу копии", – такого можно понять‚ принять‚ вытерпеть ненадолго его присутствие...

У бассейна появляются сослуживцы: чашечка кофе у каждого‚ сигарета‚ табличка с именем приколота к рубашке. Женщина идет‚ притягивая взгляды‚ как несет скрытую тайну – вглядеться и разгадать. Хороша лицом‚ статью‚ движением в ранние свои пятьдесят или в поздние сорок; линия тела вознесенная‚ отчего кажется выше других‚ намеренно выше; выражение на лице устоявшееся – не пробиться. У Шмельцера осаливаются щеки‚ потеет пористый нос‚ в глазах загорается интерес, подвигающий к умножению мужского семени:

– Есть женщины‚ к легкому вину с фруктами влекущие. Есть – к крепким напиткам склоняющие‚ с кряканьем от души. Заранее не угадать… Жаль. Сегодня уезжаю.

– Жаль‚ – соглашается Шпильман и добавляет к сведению: – Не отправиться ли тебе‚ Шмельцер‚ в дальние края‚ где женщины растут на деревьях? Много женщин. Когда созревают‚ оповещают о том кликами к восторгу страждущих.

– А как же?.. – спрашивает потрясенный Шмельцер‚ не отрывая глаз от незнакомки.

– Этот вопрос задавали многие‚ но ответа пока нет.

– На дереве... – повторяет задумчиво. – Стоит попробовать.

Не исчерпать эту тему...

9

Море разлеглось привольно, серое‚ тусклое‚ луженое‚ свинцом оплавленным на жаре. Нет у него приливов. Отливов тоже нет. Нет рыбы, ракушек, водорослей-кораллов. Нет крохотных крабиков, что хоронятся во влажных песочных лунках. Медуз нет. Нет и акул, чтобы вспарывали хвостами мертвые воды. Нет пловцов с ластами и с масками тоже нет. Море впитало соль до крайнего насыщения‚ выделило излишки рафинадными плашками на поверхности‚ каждому предложило на выбор – насытиться злобой до предела возможностей‚ насытиться состраданием‚ выделить излишки в чистом виде‚ приманивая или отторгая.

Гид остерегает:

– Внимание! Воду не глотать. Губительно для здоровья.

Огромные мужчины в трусах до колен – арматурщики‚ бетонщики‚ опалубщики – медлительно входят в воду‚ следом идут их жены-великанши в наглухо закрытых‚ будто застиранных купальниках.

– Не на кого... – стонет Шмельцер – он уже тут. – Не на кого положить глаз! Где девочки в одеждах и без? Откуда их берут? Как выращивают? "Midnight... hot orange... riviera blue..."

Взгляд гадкий‚ смех подлый – ему тоже присылают журналы.

– Ты же хотел уехать‚ – с надеждой говорит Шпильман.

– Я передумал. Планы мои неустойчивы. Ненасытство безмерно.

Два пожилых бегемота оголяются неспешно‚ обнажая пунцовые от ожога спины‚ – когда только успели обгореть? Погружаются по пояс в соленые воды‚ стоят‚ склонив лобастые головы‚ словно буйволы на отмели. Вода нежит кожу, прозрачна и маслянисто покойна. Спасатель плывет стоймя на доске‚ гребет веслом на обе стороны‚ потревожив зеленцу в отдалении. Горы в дымке на той стороне‚ будто снимок с недодержкой; граница посреди моря – не переступить. Шпильман лежит на воде животом кверху; ноги вскидываются помимо желания‚ и надо держать равновесие‚ чтобы не перевернуться. Неподалеку расположился незнакомец‚ бормочет на недоступном языке невозможное пониманию:

– И встал Айболит‚ побежал Айболит. По полям‚ по лесам‚ по лугам он бежит. И одно только слово твердит Айболит: КГБ‚ КГБ‚ КГБ...

Шпильман не держит паузу‚ а это плохо. На Ближнем Востоке так не годится.

– Благодать...

– Благодать‚ – соглашается тот с приметным акцентом.

– Из Румынии? – гадает Шпильман.

– Берите выше. По карте выше.

– Из Польши?

– Правее.

– С Украины?

– Правее‚ мой господин‚ правее.

– На той земле остались еще евреи?..

Лежат – отмокают.

Незнакомец невелик‚ худ‚ сед‚ улыбчивый‚ доверчивоглазый‚ и это располагает. Говорит‚ как продолжает прерванный разговор:

– В том краю, откуда я приехал, можно было отправиться в эвакуацию‚ за тысячи миль. Здесь до Ташкента – два с половиной километра.

Горы аравийской стороны подсвечиваются низким солнцем и проявляются наконец вертикальные складки-разломы‚ прятавшиеся весь день. Горы той стороны. Люди той стороны. Злоба‚ зависть‚ восторг неприятия в глубинах той стороны. И этой тоже. Льды на полюсе тают не от потепления – от перекала ненависти. Льды в пустыне давно растаяли.

– Что скажете?

– Скажите вы.

– Смертник взорвался в автобусе‚ – сообщает незнакомец. – Возле зоопарка. Раненых увезли‚ кровь замыли. Люди быстро успокоились‚ а звери выли до вечера.

Одни хотят умереть‚ чтобы другим не жить. Другим хочется жить‚ но дозволение выдают не каждому. Новый век – народившимся на небе месяцем – манит обещаниями, но страхи прорываются следом за нулевую отметку – не избежать. Тесно живым‚ просторно мертвым; обратиться бы в соляной столб‚ однако старик с могильной плитой уже на подходе: слышит то‚ чего не слышит Шпильман‚ знает то‚ чего он не знает. Ноги стоптаны до колен за годы скитаний; когда истопчет их до конца‚ наступит конец света.

– Знающие люди советуют‚ – добавляет незнакомец. – Не появляться в местах скопления народа. А что делать скоплению?

Шпильман взбрыкивает ногами‚ отчего переворачивается на живот и чуть не глотает воду‚ которая губительна для здоровья.

– Я знаю‚ кто вы‚ – говорит Шпильман‚ восстанавливая прежнее положение. – Вы – Живущий поодаль.

И протягивает мокрую руку.

Тот уточняет:

– Плавающий поодаль. По имени Галушкес. Увеселитель притухших сердец.

– Что?!.. – вопит Шпильман и снова переворачивается на живот. – Это я Галушкес!

– Значит, мы из одного цирка. Два-Галушкес-два.

По кромке воды проходят сослуживцы. Четверо мужчин. Женщина. Идет с ними‚ идет одна. Следом шагает Шмельцер‚ рыскучий зверь‚ стонет от неудовлетворенности желаний:

– Как с ними жить? Как соблазнять? Когда все всё знают!..

Призывно звенит телефон – вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Женщина выслушивает молча‚ в нетерпении постукивая ногой‚ отвечает леденящим голосом‚ в котором затаилась трещинка:

– Я занята. Не знаю. Позвоню завтра.

– Номи‚ – кричат ей. – Догоняй!

– На-о-ми‚ – повторяет Шпильман. – Долгое о-о-о притягивает...

Плавающий поодаль говорит на недоступном языке:

– "Ты выдумал меня. Такой на свете нет‚ такой на свете быть не может..."

– Переведите‚ – просит Шпильман.

– Непереводимо‚ – отвечает тот.

Темнеет неприметно. Зеленца умирает первой‚ цвет утекает из воды‚ горячий ветер задувает из пустыни‚ высушивая тела‚ навевает ночные беспокойства и попирает надежды. Высится дом в стекле‚ остроносый‚ устремленный навстречу ветрам – кораблем‚ выброшенным на берег; его постояльцы отягощены пищей‚ горечью отрыжки‚ бурчанием во чреве: не выбрать якорь‚ не пуститься в плавание‚ не одолеть бушующие волны‚ – состояние умов начинает тревожить‚ состояние животов оставляет желать лучшего.

Солнце утекает в ущелья. Горы тенью наваливаются на берег, и споро‚ нахраписто подступает вечер. Во мраке надвигается та сторона, переполненная опасениями, тьма несветимая до концов земли, как ночь после изгнания, когда Ева прижалась к Адаму – в мире, который предстояло осветить, заселить и освоить. Радио вышептывает голосами осиротевших: "Он позвонил‚ и мы успели поговорить. А через час его убили..." – "Там‚ в небесах, закрой с ними счет. Здесь мы не в состоянии..." – "Будьте здоровы‚ счастливы и живы..."

Плавающий поодаль говорит на прощание:

– За всех болит сердце‚ но за своих особенно. Это наверно плохо‚ но это так...

10

На подходе к гостинице Шпильман останавливается‚ как пристывает к асфальту‚ наливаясь тягучей скорбью. Выводят под руки немощного старика‚ ведут с бережением к машине; этого человека Шпильман не видел многие годы‚ с той самой поры‚ когда воевали они в одном танке, и вся бригада называла его "Сначала заплатите". Это была вечная присказка командира‚ то ли в шутку‚ то ли всерьез‚ но дрался он хорошо‚ в бою не терялся‚ экипаж свой оберегал. "Пошли!" – кричали по рации‚ а он отвечал: "Сначала заплатите". – "Огонь!" – кричали‚ а он повторял с каждым снарядом: "Сначала заплатите. Сначала заплатите. Заплатите сначала..."

Они были молоды. Веселы. В игре желаний. В полноте ощущений. Они были живы и не ценили этого, вечно голодные‚ ненасытные‚ задремывая под шум танковых моторов и просыпаясь от негромкой команды. По уговору о политике не заговаривали‚ хоть и догадывались‚ кто в экипаже левых взглядов‚ а кто правых‚ – в танке это не имело значения.

"Сначала заплатите" сказал‚ как скомандовал:

– Понять и принять – разные вещи. Можно понимать врага и сражаться с ним. Скажут: это расслабляет. Скажем: это придает силы.

С этим они согласились. Сели в кружок‚ закурили сигарету‚ пустили по рукам, чтобы каждому по затяжке, – такое сближало. В воинской книжке было помечено: "Солдат! Пиши домой письма". Они не писали. Они звонили. Танк останавливался возле телефона-автомата‚ их пропускали без очереди‚ и Шпильман слышал‚ как она повторяла в нетерпении: "Алло‚ алло!..." – его ждали‚ ему были рады. "Шпильман‚ я соскучилась по твоим рукам". – "Я тоже". – "Вас кормят‚ Шпильман?" – "Еще как!" – "Потолстеешь – не приходи". Прикладывала трубку к тугому животу: "Поздоровайся‚ Шпильман. Скажи сыну пару слов..."

Он спрашивал каждого встречного, их командир, по всегдашней своей привычке:

– Как жизнь молодая?

Кряхтели в ответ‚ подозрительно его оглядывали‚ выискивая скрытую насмешку:

– Какая она молодая...

– Подпрыгни‚ – командовал. – Ну!

Отказать ему было невозможно: этому человеку никто не отказывал. Подпрыгивали‚ тяжело опускаясь на пятки, он говорил на это:

– Ого! Еще ничего.

И человек возвращался к своим заботам‚ ненадолго утешенный.

Шпильман подходит теперь к нему‚ спрашивает вместо приветствия:

– Как жизнь молодая?

Лицо серое. Глаза печальные. Дрожь рук не остановить, томления боли не унять.

– Предсмертие затянулось‚ Шпильман... Пробоина на броне с того боя. Душа на костылях.

На водительском месте сидел у них Фима-водопроводчик‚ которого на земле предков переименовали в Хаима-инсталлятора. Круглолицый‚ косматый‚ в кучерявой бороде‚ с утопленными глазками за красными веками‚ словно лесовик‚ сунувшийся из дупла‚ Фима прятал бутылку в туалетном бачке‚ чтобы не обнаружила жена‚ отписывал без хвастовства за рубеж, друзьям по котельной: "В этом месяце заработал на двести поллитровок‚ если‚ конечно‚ покупать на рынке"‚ а они отвечали ему через границы: "Ты‚ Фима‚ миллионер..." Башенным стрелком был Рони‚ у которого с малых лет зашкаливало "ай-кью" к зависти окрестных родителей. Рони просиживал ночи за книгами, решал головоломные задачи, завоевывал призы на олимпиадах, а его бабушка‚ старая еврейка из Анатолии‚ выговаривала внуку на ладино: "Что ты всё читаешь? Глаза портишь? Я ни одной книжки не открывала‚ а прожила – слава Богу!" Рони не знал ладино‚ а потому возразить бабушке не мог; за Рони сражались две фирмы‚ завлекая доходами‚ но поработать ему не удалось‚ ни единого дня‚ чтобы доказать бабушке‚ что книги стоит иногда открывать. Был бой на Голанах – немногих со многими. Рони‚ у которого зашкаливало "ай-кью"‚ сгорел в танке‚ сгорел и Хаим-инсталлятор‚ оставив недопитую бутылку в туалетном бачке‚ а Шпильман успел выскочить из пламени‚ вытащил за собой раненого командира.

Отговорили речи. Отгремели залпами. В небо откричала женщина‚ порушенная бедой: "Зачем Ты забрал его?! Так рано? Не дал побыть со мной, с нами!.." Опустело кладбище. Осталась гильза возле могилы от чужого снаряда‚ высохла вода в ней‚ завяли розы с гвоздиками; на гильзе и теперь можно прочитать по-русски‚ в цепочке полустертых цифр: "Полный‚ Ж-9‚ 122-Д30‚ 14/68Ш..." Осталось отверстие на боку танка‚ через которое вошел снаряд и вышла беда, ржавчиной натекла на броне. А командир так и не удостоился излечения. Его перекидывали от врача к врачу‚ истязали процедурами‚ отвезли затем к старому раввину‚ спросили:

– Ребе‚ что делать?

– Страдать‚ – сказал ребе.

И командир исчез из их жизни‚ не желая навязывать свои мучения. Шпильман звонил ему‚ являлся без приглашения‚ но в квартиру его не пускали. Положил в конверт недокуренную сигарету‚ послал по почте – сиделка ответила по телефону: "Он больше не курит".

– Подпрыгни‚ – просит теперь Шпильман. – Что тебе стоит?

Слабо улыбается в ответ:

– Сначала заплатите...

Охает – осколок шелохнулся у позвонка, с трудом усаживается в машину‚ и его увозят. Шпильман упрашивает вослед:

– Подпрыгни‚ командир... Ну подпрыгни!

Болит у того‚ у кого болит.

11

После ужина все спешат в бар‚ рассаживаются за столами‚ неспешно шлепают картами‚ побывавшими в употреблении. Как на промежуточной станции. В ожидании поезда‚ который увезет прочь по небесному расписанию‚ лишь только закончится отпущенный свыше срок.

Иноземные туристы наливаются пивом у стойки. Молча. Неспешно. По горло. Их жены сидят рядом‚ вяжут мужские свитера на зиму – спины прогнуты‚ колени сомкнуты‚ локти отведены на стороны. Пожилые близнецы смотрят без интереса на экран, где позабытая певица изображает подержанные страсти; шустрый ребенок крутится по залу‚ размахивая сачком, с вызовом взглядывает на Шпильмана:

– Спроси меня: ты кого ловишь?

– Кого ловишь? – спрашивает Шпильман.

– Бабочек со стрекозами. Скажи еще: сколько поймал?

– Сколько? – повторяет Шпильман.

Ребенок радостно хохочет:

– Нет здесь бабочек! И стрекоз нет...

После ужина Шпильман выходит на прогулку. Воздух спекается от тяжкого зноя‚ становится ощутимым‚ его расталкивают телом‚ бодают головой. Прохожие взглядывают на Шпильмана – кто с интересом‚ а кто с беспокойством‚ словно владеет ответом на неосознанные их вопросы. В поздние его шестьдесят разжалась рука на горле‚ ослабли сомнения‚ что держали с младенческих лет; теперь разбежаться бы на вольном просторе‚ распахнуть крылья‚ да замаячили ранние семьдесят – разбегайся‚ Шпильман‚ для иного полета.

У тротуара приткнулась машина‚ слышна изнутри музыка. Юноша с девушкой – руки переплетены с ногами – опускают стекло‚ спрашивают с беспокойством:

– Дедушка‚ ты чего?..

Это была их мелодия. Их‚ только их‚ что вела ото дня ко дню темой неминуемой утраты‚ – мальчик с флейтой‚ замыкающий карнавал‚ шествие‚ жизнь... Обнаженные руки. Туго обтягивающий сарафан. Девичьи припухлости плеч и выступающие ключицы. Грудью‚ к спине – плотно‚ не отделить‚ в теплоту шеи, как в теплоту постели, где накоплены – только откинь одеяло – дыхания ночи, покоя, молчаливого согласия и проливного восторга. Кто он был? Еврейский юноша‚ укутанный в сомнения, который стеснялся неприметных мышц‚ неброских поступков‚ и молодая‚ полная желаний‚ окруженная обожателями‚ открытая всем радостям жизни‚ на пороге которой стояла. Ее открытость принимали за доступность и липли‚ дураки‚ липли‚ а она выбрала Шпильмана‚ развязала его узелки‚ себя отдавая без остатка… "Подарили бы еще десять лет жизни. Ну‚ пять... Ну‚ три... И чтобы я ушел первым". – "Нет‚ я". – "Ты была уже первой. Теперь мой черед". Мальчик с флейтой, неумолимый мальчик‚ утягивающий за собой по извечному пути... Вправе ли мы просить‚ чтобы нас забрали? Вправе ли – чтобы оставили? "Стена моих слез. Печали моей стена..."

Кафе-магазинчики открыты. Продавцы томятся без дела. Пьяненький турист взывает у стойки: "Гюнтер платит за всех!"‚ поглядывая на одинокую девицу за столиком. Шорты коротки. Коротка ее блузка. Ноги обнажены для обозрения, обнажены бедра и грудь в заманчивых пределах, но Гюнтер не трогается с места. Желания приглушены‚ намерения не проявлены. Жарко. Арабские женщины застыли недвижно на пляжной скамейке‚ как перелетели через соленые воды диковинные черные птицы с белыми пятнами на головах. Молчат‚ смотрят под ноги‚ встают дружно по неслышному призыву‚ шагают‚ переваливаясь‚ у кромки воды‚ словно неспособны ходить‚ – способней ли им летать? Белые платки свисают на спинах‚ черные балахоны спадают до земли.

Вода замерла пролитым маслом. Хмарь ушла, и отворилась‚ придвинувшись‚ та сторона – на берегу огоньки и огоньки в горах. Густеют дымные воскурения из мангала. Мясо исходит соками. У стола расположилась компания с детьми. Говорят по-русски: "Где наши мамки?" – "Косметику пошли смотреть". Гитарный перебор‚ ленивая хрипотца: "А в камере смертной‚ сырой и холодной‚ седой появился старик..."

Прыгает девочка на одной ножке, беленькая‚ востроносая‚ порождение иных кровей‚ проговаривает под каждый поскок:

– Маша машет‚ а Паша пашет. Поля полет‚ а Коля колет. Варя варит‚ а Дарья дарит...

Останавливается. Придирчиво разглядывает незнакомца. Говорит на доступном ему языке:

– Ты кто?

– Шпильман‚ – отвечает Шпильман.

– Это такая работа?

– Можно сказать и так.

Знакомство состоялось.

– Я знаю‚ – говорит Шпильман. – Ты Пиноккио. Любопытный и непоседливый. А где папа Карло?

– Папа Юрчик.

– Юрчик?

– Юрчик. А мама – Светлана... Компот любишь?

– Очень даже. У меня дома компот в горшках, кастрюлях, в мисках и тазах. Ванна наполнена компотом. Доверху.

От волнения чешет нос:

– Эва как… Ты в нем плаваешь?

– Я его ем. С хлебом.

Подходит вплотную. Берет за руку. Животом упирается в колено:

– Расскажи сказку.

Упрашивать не надо:

– Шагал по лесу ушастый заяц‚ шагала рядом девочка Михаль. Дружно. В ногу. И улыбались друг другу...

– Михаль – это кто?

– Михаль – моя внучка.

– Тогда и я Михаль‚ – говорит Пиноккио.

Шпильман начинает заново:

– Шагал по лесу заяц‚ шагали рядом две девочки. Михаль и еще Михаль. Во рту у девочек травинки. Во рту у зайца леденец – волк на палочке‚ карамельный волк с лимонной кислинкой. Облизывал его и чмокал от удовольствия‚ чмокал и снова облизывал‚ как мстил волку за заячьи страдания. И чем больше заяц его лизал‚ тем быстрее тот худел‚ истаивал на палочке: ушей нет‚ нос пропал‚ плечи опали. Выскочил из-за дерева страшный волк‚ закричал в гневе: "Чего у тебя во рту? Показывай!" – "Леденец". – "Дай сюда". – "Возьми"‚ – и отдал ему палочку.

Девочка взвизгивает от восторга‚ прокручивается на одной ножке:

– Он его долизал! Долизал!..

Смотрит с обожанием на Шпильмана‚ потом говорит:

– У меня две бабушки – одна гладкая, другая пупырчатая. А дедушки ни одного. Ты будешь мой дедушка.

– У меня уже есть внуки.

– Ну и что? – Берет за руку‚ тянет его к столу: – Мама‚ мама! Я дедушку нашла...

Вот и приключение, короткое‚ но приятное.

Мама пеленает на столе младенца. Посреди выставленного угощения. Мама говорит без интереса:

– Она уже приводила в дом брата‚ сестру‚ еще брата. Скоро заведет себе нового папу.

Папа напевает, пощипывая гитарную струну:

– Прорезались зубки у бабки… Дом в этажах – жизнь в кутежах. За дедушку следует выпить.

Стоят бутылки на столе. Разложена закуска. Подрумянивается мясо на шампурах. Благодушествует компания. "Живем как привыкли. Как привыкли, так и живем. Не нравится – отойди".

– Я не пью‚ – предупреждает Шпильман.

– И не надо. Нальем пару стаканов‚ и будет. Шутка.

Чокаются. Опрокидывают. Закусывают.

– У дедушки отпито. Но у дедушки не допито. Все загружаются – он не загружается. Вот за что их не любят.

– Мама‚ – просит Пиноккио. – Можно он у нас будет жить?..

Пьют. Разговаривают. На иврите с ошибками:

– Сидим в гостях. Выпиваем-закусываем. А за окном Бейт-Джалла. Они на виду у нас‚ мы на виду у них. Та-та-та-та... – застучало. Вроде на кухне. "Это холодильник?" – спрашиваю. "Это они стреляют"‚ – отвечают. Сидим – выпиваем. Та-та-та-та... "Это стреляют?" – "Это холодильник".

И снова гитарный перебор:

– Не хочу я чаю пить с голубого чайничка. Не хочу тебя любить‚ МВД начальничка...

Понять невозможно.

12

Звонит телефон. Теща-прелестница укоряет:

– Забыл старуху?

– Белла, не обижайся.

– Это у нас семейное, Шпильман. Никто не умел обижаться. Глубоко и надолго. Это мое несчастье.

– Счастье это твое…

Белле неприютно в четырех стенах, а потому интересуется:

– Шпильман‚ ты где теперь?

– На море.

– Гуляешь?

– Понемногу.

– Женщины на тебя поглядывают?

– Не без того.

– Тебе достался хороший характер‚ зять мой. В тебя трудно не влюбиться... Шауля помнишь?

– Еще бы!

– Когда его хоронили, явилась другая семья. Стояли в сторонке, хлюпали в платочки: жена, сын с дочерью, о которых не подозревали. Встретились потом две вдовы, выпили чаю, попросили по очереди: "Расскажи о нем, мне неизвестном".

– К чему это, Белла?

– В Шауля тоже влюблялись. Кто ни попадя.

– Белла, ты мне льстишь…

Шелк белый – узор сиреневый. Пришла‚ как проходила мимо. Сказала‚ как поздоровалась:

– Номи.

– Шпильман.

Помолчала‚ словно повторила к запоминанию. Она одного роста со Шпильманом‚ и это его устраивает. Остается лишь неувязка с именем; имя существует отдельно от этой женщины‚ недостает долгого "о-оо"‚ раскрытия потаённых глубин – ему это мешает.

Компания у мангала смотрит вослед‚ дружно повернув головы. Звон стаканов. Бурный гитарный аккорд:

– Какая мамка!..

Проходят по кромке воды‚ улавливая несмелые струйки свежести. Находят скамейку в отдалении. Садятся. Смотрят друг на друга, строгие и притихшие. Стеснительность‚ одоленная за жизнь‚ готова возвратиться заодно с морщинами‚ прогалом в шевелюре‚ с дряблостью мышц‚ и это требует понимания. Крупица удачи достойна убережения‚ но Шмельцер уже на подходе; надвигается по берегу посреди играющих детей‚ плотоядный и ухмылистый:

– Девочки! Крошечки! Подрастут – и в дело...

Стоит перед ними. Похохатывает. Обдает духотой тучного тела. У Шмельцера проклевывается с утра козлиная бородка. Узкий, тонкогубый обрез рта. Клювовидный нос над жидкими усиками. Кожа лица в желтизну. Выступающие лобные кости – зачатками сатанинства.

– Чувства к вам на пределе моих возможностей. Будем расхваливать совершенства по мере их узнавания, тру-ри ру-ри-ра...

Она выслушивает‚ опустив голову, отвечает без возмущения:

– У всякого хамства должно быть свое приличие.

– Шмельцер‚ – просит по-хорошему Шпильман. – Не по душе мне твои мелодии‚ Шмельцер. Пошел вон!

Оседает от неожиданности:

– Неосмотрительно‚ хареле‚ неосмотрительно. Ежели затеваешь войну‚ проверь прежде запасы лозунгов на складах‚ глубины ненависти в сердцах‚ выбери неустрашимого героя‚ подготовь для него пару амбразур... Шпильман, ты для меня умер!

Этого человека надо обидеть‚ и сильно обидеть‚ чтобы выказал нутро. Уходит прочь‚ как на вывихнутых ногах. Со спины заметно‚ какие слова произносит‚ с какой яростью.

– Вот уж не ожидала…

– Я тоже.

Журчит из приемника по соседству: "Хамас принял на себя ответственность... Трое погибли. Двое при смерти. Десятки в шоковом состоянии..."

– Мои клиенты‚ – поясняет женщина. – Страхи. Бессонницы. Истерики.

– А если нет взрывов‚ с кем имеете дело?

– Взрывы бывают всегда. Только их не слышно. Работаем. Восстанавливаем гармонию в душах. Порой они соскакивают в иной мир – этим занимаются психиатры.

– Мир иных гармоний – это замечательно!.. Зачем их трогать? Что можно предложить взамен?

– Иных гармоний не бывает.

– Как знать‚ – говорит Шпильман. – У меня был сосед‚ который ложился в постель и засыпал с улыбкой на лице. Просыпался под утро – улыбка еще держалась. Жена забеспокоилась‚ отправила мужа на лечение: улучшение есть – улыбки нет.

Вступает Моцарт. Начало сороковой симфонии – опошлили‚ поганцы! Отвечает без теплоты в голосе:

– Сижу у моря. Разговариваю. Мой доклад завтра.

Вот телефон‚ который изобрели ревнивцы. Вот женщина‚ прекрасная видом‚ закрытая на сто замков‚ – не достучаться‚ не взломать затворы‚ не утянуть за собой в наготу молчания. Можно‚ конечно‚ попытаться‚ но где взять большую любовь и великое терпение‚ чтобы нежно‚ бережно‚ по обожженной коже?..

Шпильман говорит‚ как расшифровывает письмена:

– Дух противоречия повышен. Чувство привязанности подавлено. Приручаемость под сомнением. Женщина категорических взглядов и оценок – с таким характером не войти в детство.

Бывают слушающие и бывают говорящие – она слушает.

– В детство? – переспрашивает.

– В детство.

Появляется сослуживец. Сухокожий‚ остроглазый‚ стремительный – ящерицей по жизни.

– Вот вы где!

А кажется: "Старик‚ эта женщина не для тебя..."

Смотрит на нее‚ говорит негромко‚ с внутренним напряжением‚ словно взнуздал себя и сдерживает с трудом:

– Ты спросила. Я подумал. И могу ответить. Исполнить свой долг – это не самое трудное. Труднее понять‚ что он означает.

Этот человек моложе Шпильмана‚ и он им мешает. Его не приглашают присоединиться‚ а потому уходит в темноту‚ уносит весомую печаль.

Шпильман сообщает:

– Его выдают руки. Пальцы рук. Они беспокойны. Этот человек грызет ногти.

– Грызет‚ – подтверждает она.

– Облекся в черное сукно пиджака‚ упрятал себя в бороду‚ сверху надвинул кипу‚ но страсти бушуют‚ разрывая на части‚ и кипа подскакивает‚ как на чайнике‚ от вскипающих желаний. Вот о ком следует беспокоиться.

Проглядывает изумление на ее лице‚ большеротость подростка – отголоском далекого детства‚ когда удивление не запрятывали в глубинах. Спрашивает:

– Тоже психолог?

– Нет. Но ко мне приходят. Жалуются. Я им говорю: "Всё пустое". И проходит хандра.

– Пустое – далеко не всё.

– Знаю. Но некоторым помогает. – И неожиданно, врасплох: – Как у психологов с игрой? Которая по жизни.

– Это необходимо?

– Еще как! Игра умножает случайности. Проявляет скрытые неожиданности. Жизнь прошла в тени игр – не разъяснить непонятливым...

Разглядывает его в упор:

– Шпильман – это как понимать?

– Я не Шпильман. Шпильман остался на вешалке. Я теперь Капелюшник. Фарфурник. Насмешник Лец. Назначенный увеселять подверженных меланхолии. Тридл дидл‚ дидл дудл‚ – где ваша вешалка‚ моя госпожа?

– Поздно‚ Капелюшник‚ – отвечает грустно‚ так грустно‚ что могут пролиться слезы. – Уже ночь...

13

Постель велика и просторна – не заселить одному. Ночью‚ в постели‚ Шпильман открывает неприметную дверцу во сне‚ спускается по широкой лестнице и шагает во вчерашний день. Вчера располагается за подземным переходом в кафельной блекло-сиреневой плитке‚ словно путь ведет не в прошлое‚ а в туалетную комнату. В переходе пусто. Спит на матраце побирушка, в шапке для подношений надкушенный огурец. Музыкант выдувает блюз на помятой трубе. Тот Шпильман‚ который остается наверху‚ следит внимательно за выходами из перехода‚ но оттуда никто не появляется. И час‚ и два‚ и долго... Не утерпел – поскакал вниз по ступенькам‚ проглядел насквозь продувную коридорную трубу‚ растормошил побирушку на матраце‚ осмотрел музыканта, – Шпильмана не было среди них‚ Шпильман ускользнул во вчера‚ где торжествует память прикосновений‚ запрятанная в ладонях рук‚ обладание податливым телом‚ полнотой весомой груди‚ изгибом бедра‚ где царствуют сильные ноги‚ которым не сыскать замены...

– Шпильман‚ – скажут назидательно. – Поклонение плоти ведет к язычеству.

– Что бы вы понимали‚ – ответит Шпильман. – Прикосновение рук как прикосновения души.

И будет прав...

Засыпают постояльцы.

Утихает дом временного пристанища.

Замирает движение на шоссе‚ и по горной дороге‚ в глухоте ночи‚ трогаются в путь боевые центурии.

Впереди едет порфирородный властитель‚ восседая на арабском скакуне‚ молчаливый и неподступный‚ и никто не знает‚ куда он направляется. Рубленное тесаком лицо. Глубокая складка на лбу. Глаза холодного пламени, руки в мохнатой поросли, пурпурная тога цвета пламени – кровь темнеет на тоге к устрашению врагов. Следом шагают велиты с дротиками‚ гастаты – метатели копий‚ принципы в панцирной броне‚ грузные‚ грозные‚ испытанные в боях гоплиты. Несут наизготовку литавры. Боепоходные трубы. Вздымают знаки неодолимого легиона‚ всякого превосходящего отвагой. Блик на мече. Блик на броне. Перепуганные окрестности воют в смертной тоске‚ обдирая послушные колени‚ а перед повелителем бегут проворные слуги‚ обмазывают пальмы липучим жаровым составом‚ чтобы стройными‚ ввысь вознесенными факелами освещали путь земного бога‚ златозарного и венценосного.

Помечено в достоверных источниках: овца объягнилась львенком в минуты его зачатия – знаком великого могущества. Скреб ногтями утробу матери‚ дабы поскорее родиться и покорить этот мир. Помечен к величию тайной приметой – рассеченной изнутри губой‚ хоть и не всякому заметно. Страдает перемежающимся мужским бессилием‚ но это государственная тайна‚ за разглашение которой карают мучительными смертями. Поклоняется огневой стихии‚ а потому верные ему легионы выжигают поселения на пути‚ палом вылизывают посевы‚ штурмом взятые города в пламени возносят к облакам. Огонь притягивает его‚ зачаровывает‚ вздымает муть со дна‚ отчего происходит разжение похоти к неотложной потребности‚ и после каждого пламеносного пиршества пригоняют на аркане прекрасных полонянок – ему на выбор.

Страхи развлекают его. Боль тешит. Насилие уводит от пресноты обитания. К рассвету выезжает на равнину‚ оглядывает совиным взором мертвые соленые воды‚ суров и немногословен:

– Приведите.

Приводят.

– Еще.

Бегут. Подгоняют. Связывают руки за спиной. Пленники стоят кучно‚ ёжатся‚ переступают с ноги на ногу – голые‚ жалкие‚ изнуренные‚ в кровавых подтеках по ребрам от жестоких бичеваний. Еще вчера они прятались по ущельям, в темных пещерах на крутых обрывах‚ но повстанцев выдали мухи‚ мухи роились тучами у входа в убежища‚ чтобы поживиться отбросами‚ – вслед за мухами явились солдаты. Один из пленников – смуглый‚ курчавый‚ горбоносый и синеглазый – шамкает беззубым ртом‚ бурлит горлом‚ косит глазом на меч‚ как умоляет сжалиться‚ пощадить‚ отрубить голову.

Милосердие расслабляет воина‚ заслуживая осуждения. Земной бог командует:

– Бросайте.

Их скидывают с обрыва в воду‚ и он глядит завороженно‚ округлив глаза‚ ненасытный от рождения в жгучей своей любознательности, как пленники выскакивают на поверхность с шумным всплеском‚ вытолкнутые неведомой силой‚ крутятся на поднятой волне – беспомощные‚ разевающие обожженные рты‚ с нестерпимой резью в глазах‚ которым вскоре ослепнуть...

14

Сон ушел. На часах ночь. Дверь на балкон открыта‚ ветер с Соленого моря – вкрадчивый и тревожащий – надувает комнату к полету. Ежик-полуночник бродит по балкону‚ вынюхивая необследованные пространства. Факелом горит пальма – прихоть неуловимого пиромана. Мухи выдают нынешних повстанцев. Рука тянется на другую половину постели‚ но там лишь прохлада несмятой простыни.

Шпильман не спит до рассвета и ранним утром бежит на берег‚ чтобы смыть пелену беспокойства. Серые облака зависают над головой. Прохлада у воды‚ что удивительно после вечерней жары. Голуби с воробьями – где их нет? – грудью кидаются на невидную пищу: кому крошка со стола, а кому обед. Прохаживаются угольные птицы‚ словно выточенные из черного дерева, старожилами посреди пришельцев‚ взлетая‚ выказывают светлоту оперения. Плавающий поодаль располагается на прежнем месте, будто не уходил с вечера для продолжения разговора:

– Сидел в самолете меж двух женщин, размерами поражающих воображение. "Застегните ремни!" – сказали. "Мне мал", – призналась соседка у окна. "Мне тоже", – соседка у прохода. Принесли ремни, нарастили по талии, и я полетел в новую жизнь. Как в отдельном купе. Бюст слева и бюст справа.

Шпильман улыбается. Он улыбается тоже:

– Переезд, как удар по чувствам. Звук‚ цвет‚ свет‚ камень‚ камень‚ камень – разгул ощущений… Приехал – затерялся на улицах; языка не знал, ни единого слова, голоса вокруг, словно пение птиц в лесу.

– А теперь?

– Теперь лучше. Внуки – мои учителя... Усаживаемся на полу, отхлопываем в ладоши, запеваем дружно про царя-дурака: "Ахат, штаим, шалош, ани Ахашверош…"

Пауза.

– В их годы я пел в хоре: "Когда был Ленин маленький‚ с кудрявой головой..."

Проявляется солнце‚ низкое‚ смытое‚ в зыбких очертаниях. Туристов гонят по берегу – насытить оплаченное любопытство. Вода в море послойная‚ поверху охолодавшая за ночь‚ понизу сохранившая прогретость. Горы за морем – их не видно. Горы этой стороны просвечены до последней складочки. Плавающий поодаль говорит:

– В том краю‚ откуда я приехал‚ жизнь шла медленно‚ а здесь проскакивает быстро. Что несправедливо. В том краю‚ откуда я приехал‚ было спокойнее за эту землю…

15

А угрюмый недоросток с непроявленными половыми признаками‚ затюканный сверстниками за мужскую свою никчемность‚ уже входит под тайные своды‚ где заготовлен взрывной заряд и обещаны ему семьдесят две девственницы в просвечивающих шальварах – одна за одной‚ одна слаще другой‚ ожидающие на Небесах его скорого и шумного появления‚ чтобы удовлетворить самые буйные подростковые фантазии...

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее