Публикации
или
пятнадцать суток на размышление
"Было у тёщи
Семеро зятьёв...
Хомка сел,
И Пахомка сел,
И Гришка сел,
И Гаврюшка сел,
И Макарка сел,
И Захарка сел.
"Зятюшка Ванюшка,
Поди и ты сядь!"
Русская народная песня
Ах!
не всё нам реки слёзные
Лить о бедствиях существенных.
На минуту позабудемся
В чародействе красных вымыслов...
НЕБЫЛИЦЫ В ЛИЦАХ
или
НОВАЯ ИГРА В ЧЕХАРДУ
притча – короче носа птичья
что грешно, то и смешно
начинаем сначала, где голова торчала
О ТОМ
как отца на кобеля променяли – щуку с яиц сгоняли
миром блоху давили – мешком солнышко ловили
озеро соломой зажигали – барана в зыбке качали
лапшу топором крошили – козла в тесте топили
сову в озере крестили – рака со звоном встречали
в Питере бывали, на полу спали, и то не упали
И ЕЩЁ О ТОМ
как корову надвое разрубили:
зад доили, а перед во щах варили
ТАМ ЖА
Варвара – выше амбара!
Молилась да переломилась.
Я лыком сшил да три года жил.
ТАМ ЖА
Федосья – из глаз растут волосья!
Рабою жила Федосья на свете,
а ныне Федосья заседает в совете.
ТАМ ЖА
Баталья при тетке Наталье!
Турки валятся как чурки,
а наши без голов стоят да табачок понюхивают.
ТАМ ЖА
Французский царь Наполеонт!
Сослан на остров Еленцию
за худую поведенцию
ВСЁ ВМЕСТЕ
ВЕСЕЛЬЕ ДЛЯ СМЕХУ
НАРОДУ НА ПОТЕХУ!
Иван в дудку играет, а Марья с голоду помирает.
Радуйся, Кирюшка, будет и пирушка.
У Фили пили, да Филю и побили.
Наш Антон не тужит о том:
Мать обмирает, а он со смеху помирает.
Ты гуляй, гуляй, онуча,
Гуляй, лаптева сестра.
Ты гуляй, онуча с лаптем,
Хоть до самого утра!
Раньше было пожито,
Много горя прожито.
А теперь прогнали горе,
Мы поём в колхозном хоре!
Играй, Тишка,
Пляши, Тишка,
У тебя, Тишка,
С трудоднями книжка!
Ты ль меня, я ль тебя иссушила,
Ты ль меня, я ль тебя извела.
Ты ль меня, я ль тебя из кувшина,
Ты ль меня, я ль тебя из ведра...
Небылица первая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Нехуть, по нашему.
Был у меня друг, всем другам друг. Лось. Шкаф. Амбал. В плечах метр, руки – жердины, ладонь с твою голову. Даст в лоб – пятки отскочат. В автобус лезет – с другого конца пятеро выскакивают. А добрый!.. Воду вози – не пикнет. А дурной!.. Будто прикидывался. Хохотальник до ушей разинет – не заткнешь. И всё: чаво да чаво? Чаво да чаво? Ты ему: ничаво. А он опять: чаво ничаво?
Разденется – весь наколотый. Тут тебе и Ленин, тут тебе и русалка, и орел c якорем, и "Вася", и "Кланя", а на груди машина выколота, полуторка, и буквами под ней крупно, чтоб не спутали: "ПОЛУТОРКА". И прозвище ему за то было: Полуторка. Полуторка – и всё тут.
Ну и потеха с ним, мужики, ой, потеха!..
Зовут меня ребята:
– Иди к Полуторке, про собаку спроси.
– Про какую еще собаку?
– А про такую. Спроси – узнаешь.
– Да чего спрашивать?
– Спроси так: ты, говорят, Васёк, с собакой?
Я и пошел.
А он стоит у станка, перегнулся в три погибели, жердинами своими шурует, микроны ловит. Расточник – каких поискать!
– Здорово, Васёк!
– Здорово, Володя!
– Ты, говорят, Васёк, с собакой?
Станок вырубил, разогнулся, застонал, запел, будто над люлькой:
– Володя! Щеночек у меня! Маинький! Лаить! Зубки воcтрые!.. Через порог не могить, не, никак ему через порог... А Кланька-то ногой его, ногой!.. Что ж ты, сука толстозадая, младенчика пхаишь? Он жа маинький! Выкидай, говорит, из дому. Кого?! Его! Да я первее тебя выкину. Он у меня, Володя, лаить. Зубки вострые! Утром встану– лужи подтираю. Лужа – блюдечко. Я ему: ты ссы давай, не боись, мне подтереть – одна радость. А она – ногой! Эх, ты, говорю, дура без понятиев...
– Ну, ладно, Васёк, я пошёл.
– Бывай, Володя.
И опять перегнулся, микроны давай ловить.
Я – к Кольке:
– Иди к Полуторке, спроси про собаку.
– А чего спрашивать?
– Спроси так: ты, никак, Васёк, с собакой?
Он и пошел. А мы за углом хоронимся.
– Здорово, Васёк.
– Здорово, Николай.
– Ты, никак, Васёк, с собакой?
Станок вырубил и опять – запел, запричитал, закудахтал:
– Коля! Радость-то какая! Щеночек у меня! Сам чёренький, лапки беинькие! И лаить! Он, Коля, баском лаить! Баском!.. А через порог не могить, не... Высоко ему через порог. А Кланька ногой его, ногой... Что ж ты, говорю, пхаишь? Совесть у тебя есть? Маинький жа! А зубки-то, зубки вострые, иголочки... С работы приду, палец ему в рот суну – он грызёть. Грызёть, Коля! Весь палец сгрыз! Я ему: грызи, давай, мне што, у меня их, пальцев-то, много. А лаить, как он у меня лаить – приходи послушай. А эта-то, эта – ногой пхать... Я те пхну, я тебе так пхну!
– Ладно, Васёк, я пошёл.
– Давай, Коля.
И опять к станку.
Я – к Серёге:
– Беги к Полуторке, спроси: ребята болтают, сучка у тебя?
Он пошел, а мы за ним. Не соврать – мужиков двадцать. Поржать-то всякому охота.
– Здорово, Васёк.
– Здорово, Серёга.’
– Ребята болтают, сучка у тебя?
Он станок вырубил и по новой:
– Серёга! Друг! Кобель у меня, кобелек! Щеночек еще! Маинький! Сам чёренький, лапки беинькие! А понятливый! Нассыт посреди комнаты и морду воротит. Воротит, Серёга! А Кланька-то ногой его, ногой… Ты ба, говорю, валенок надевала, что ж ты его сапогом пхаишь? Он жа маинький, Серёга! А пузцо мягонькое, тёпленькое… Придешь с морозу – руки хорошо греть. Да я тебя, говорю, сука, первее его из дома выкину...
– Ладно, Васёк, я побёг.
– Беги, Серёга, беги.
Только станок врубил – еще один идет.
– Здорово, Васёк.
– Здорово, Иван.
– Ты что, Васёк, собаку завел?
– Ванюша! Милый ты мой! Щеночек у меня! Щеночек маинький! А лаить! Всю ночь лаить! Спать не дает, Ванюша, ну нисколечки...
Тут уж мы грохнули разом. В двадцать глоток. Сил нету терпеть!
Обернулся:
– Вы чаво?
– Чаво, чаво – ничаво.
Обиделся:
– Вот я вам лбы-то отщелкаю.
– Ладно, Васёк, не лупись. Время к обеду, пошли выпьем.
– А есть?
– Найдётся.
Выпили мы с ним спирту технического. По стакану на брата. Хохотальник разинул, морда довольная – запел, застонал:
– Ребяты! Володя! Коля! Серёга! Иван! Щеночек у меня! Маинький! Пузцо мягонькое, сытенькое... Почешешь – он лаить. Он у меня баском лаить, ребяты...
Тьфу ты! Надоел, чёрт косоротый! Раскачали на свою голову. Мы бежать, а он следом:
– Ребяты! Вы чаво?
– Чаво, чаво... Чтоб ты сгорел, вот чаво!
И в курилку – анекдоты травить. Пока обед не кончился.
Я начинаю:
– Плывет крейсер по морю. Крейсер или линкор – это без разницы. Капитан глядит: торпеда на них прёт. Всё. Конец. Накрылись половым органом. Зовет боцмана: "Торпеду видишь?" "Вижу". "Чуешь, к чему идет?" "Чую". "Беги на корму, матросиков развесели. Чтоб помирали без скуки". Пошел боцман на корму, в дудку загудел. Прискакали матросики, а он ширинку расстегнул, мотовило из штанов вывалил, стоит – помахивает. "Матросики, хохму хотите?" "Хотим!" – орут матросики. "Вот я до десяти досчитаю, мотовилом по корме дерябну – крейсер напополам". "Давай! – орут матросики. – Бей, боцман! Бей шибче, пока не заржавело!" Досчитал он до десяти, шарах мотовилом по палубе! Крейсер напополам, команда на дно!.. Выплыл боцман, а рядом капитан булькает, воду из ушей пускает. "Дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие. Торпеда-то рядом прошла!.."
Все ржут, а Полуторка и не улыбнётся. Глаз сощурил и говорит:
– Ты чаво врёшь-то? Чаво врешь? Разве мотовилом крейсер переломишь?
– А то нет? – говорю.
– А то да? Я на флоте служил, я это дело знаю. Шлюпку – ее переломишь, она деревянная, а крейсер – никак, крейсер – он жа железный... Понимать надо, дура!
Мы – в рёв! Мы – в стон! Мы – по курилке ползать!..
А он:
– Ребяты, вы чаво?
– Чаво, чаво – ничаво... Проехало!
Друг мой!
Мой наивный, доверчивый друг!
Вот тебе мой совет.
Если ты веришь всем, а тебе не верит никто;
если ты любишь всех, а тебя не любит никто;
если ты готов обнять весь мир, но мир не желает обнять тебя, –
в зону отдыха, мой друг, в зону отдыха!
Друг мой!
Мой удивительный, неповторимый друг!
Вот тебе еще совет.
Если ты снисходишь порой до мира, но мир не желает снисходить до тебя;
если ты изрекаешь удивительные истины, но мир пропускает их мимо ушей;
если ты несешь миру свет, а мир зажмуривает в ответ глаза;
если ты давно уже согласен на всеобщее признание, а признание почему-то запаздывает, –
в зону отдыха, мой друг, в зону отдыха!
Друг мой!
Мой терпеливый, многострадальный друг!
Вот тебе последний совет.
Если ты устал, мой друг, или от тебя устали;
если ты кидаешься на всех с кулаками, или все кидаются на тебя;
если тебе невмоготу больше с ними, а им невмоготу с тобой, –
в зону отдыха, мой друг, в зону отдыха!
Дай поскорее руку: будем попутчиками!
Доверься мне: я знаю куда!
Ехать нам с тобой недолго, мой друг. Ехать нам – не соскучишься. Мы помчимся прочь, поскорее из этого города. По Дмитровскому шоссе. За кольцевую дорогу. Через поселок "Северный". Поворот направо, на табличку "Пансионат".
Только не торопись с выводами, мой друг! Не торопись, друг, с выводами!
И пейзаж будет поначалу не ахти какой, и строения убогие по сторонам, и небо провисшее, и тоска пригнувшая, но обещанием, надеждой, слабым намеком на лучшее встанут у дороги трафареты-утешения: "Зона отдыха Тимирязевского района", "Зона отдыха Тимирязевского района", "Зона отдыха…"
Потерпи немного, мой друг! Самую потерпи малость!
Мы доедем до зеленой ограды. Мы свернем налево. Уткнемся в сплошной забор с будкой. Поворотная площадка. Тупик. Дальше ехать некуда.
А дальше нам и не надо.
Ты дома, мой друг! Ты здесь почти как дома!
Зона отдыха ждет тебя.
Заходи!
Вот тебе помои – умойся.
Вот тебе онучи – утрися.
Вот тебе лопата – помолися.
Вот тебе кирпичик – подавися.
Друг мой!
Мой бледный, взволнованный друг!
Что же ты встал на пороге? Что нерешительно топчешься на крыльце, боязливо оглядываешь непробиваемый забор-великан, толстые доски встык, без щелей, хмурые вышки по углам, бельма прожекторов?
Не обращай внимания, мой друг. Ведь это бутафория. Бутафория – и только.
Разве ты не заметил, что забор обветшал, и доски потемнели от многолетней сырости, и на вышках никто не топчется с карабином через плечо, и прожектора давно уже ослепли от старости? Разве ты этого не видишь?
Cмелее, мой друг, смелее! Шаг за дверь, и ты в зоне отдыха.
Тут, конечно, свои правила. Тут – свои порядки. При входе отдыхающего обыскивают. Для его же, естественно, пользы. Прощупывают воротник и шапку, подкладку и обшлага. Вывертывают карманы, снимают ботинки с носками. Чтобы ничто не мешало отдыху. Ничто и никто!
Часы у тебя заберут. Зачем тебе на отдыхе часы? Счастливые часов не наблюдают.
Деньги у тебя тоже заберут. Всё равно покупать нечего. Тут тебя и накормят, и напоят, и спать уложат.
И сигареты заберут. Курить вредно.
Газеты с книгами. Чтобы не портил зрение.
Ножи, булавки со скрепками: не дай Бог, обрежешься!
И записную книжку: тут нет телефонов.
И портрет любимой. Чтобы не тосковал.
И ремень брючный: зачем он тебе? Расслабься, мой друг, ты же на отдыхе.
На отдыхе, мой друг, ты на отдыхе.
И вот ты уже прошел через обыск. Через первый обыск в своей жизни.
Вот ты уже вышел из караулки и стоишь ошеломленный, еще ощущая чужие руки на своем теле, неумело поддерживая спадающие брюки.
Что же тебя опять смутило?
Колючая проволока вкруговую, изнутри забора?
Барак – длинный, нелепый и приземистый?
Конвоир в форме за твоей спиной?
Делай шаг, мой друг, еще один шаг. И ты исчезнешь. Растворишься в толпе отдыхающих. Потеряешь вмиг неповторимую свою индивидуальность. Будто ее отобрали при обыске.
Прощай, мой друг!
Встретимся после отдыха.
Тогда и поговорим.
А теперь смело иди в барак. Иди туда, куда тебя поведут. Доверься провожатому в форме.
Здесь тебя уравняют в правах.
Освободят от забот.
Выслушают, поймут и оценят.
Здесь ты выслушаешь других.
Слушай, мой друг, слушай внимательно. Мат из ушей выковыривай...
Небылица вторая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Удача-кляча: садись да скачи, скачи да кричи. Что взято, то и свято. Была бы голова, а вши будут.
Он, паразит, пил, Полуторка, – почище лошади. Уж мы отрубились, лежим – балдеем, а Полуторка ни в глазу. У него с похмелья самый разговор. Самые его мечты – с похмелья.
– Ребяты! – запоёт. – Володя! Коля! Серёга! Иван! Вот ба нам сговориться! Вот ба пить бросить! Вот ба всем! Жизнь-то какая наступит, ребяты! День не пьём – порядок. Другой не пьём – в норме. Неделю, месяц – всё ништо. А они уж бегут, эти, суки рваные, они беспокоются: чего это с вами, ребяты, аль заболели? А мы – уговор. Мы – по рукам. Год не пить. Ни синь пороха. Завязываем! Они туда, они сюда: не пьём, ни капли. Ни белого, ни красного, одно пиво... Заводы работают, водки в магазинах – залейся, а мы – ни один! Денег у нас, денег! А они зазывают, они стелются: ребяты, заходите, ребяты, пригубите... Нет! Они нам по радио, они по телевизору: водка – она не яд! Водка – она с витаминами!.. А мы – хрен вам! Тут уж продажа ее, окаянной, весь день, всю ночь, и стопками, и стаканами, с лотков, с ларьков, и в булочной, и в молочной, и по дворам... Водку по домам разносят, водку в койку дают. Пьянице почет, уважение, милиция ему честь отдает, до двери провожает. Здрасьте-пожалуйста! У них жа денег не будет, ребяты! Все деньги у нас, у них – хрен с плюсом... Попробовать ба! Попробуем, Володя?
– А на кой? – говорю.
– Как это – на кой? Ты идешь, у тебя червонец в кармане. А то и два. Не пятак медный.
– И то, – говорит Серёга, и глаз засветился: – Накопим за год рупчиков по сто, а там водки накупим – и пошло! Гудёж! – только оттаскивай.
– За год… – говорю. – Да я, может, года не проживу. Чего мне копить? Теперь бы выпить.
А Полуторка с обидой:
– Теперь, теперь... С вами сговоришься.
– С нами, – говорю, – не сговоришься. До бутылки мы тебя и слушать не станем, после бутылки – незачем.
Лежим в кустиках, на травке, птички вокруг вспархивают, посуда порожняя стоит, дразнится.
Лезу в карман – тишина. Все лезут – у всех тишина.
Колюня говорит:
– Ты бы, Васёк, теперь придумал, где деньги взять. Мечтать всякий может.
Полуторка говорит:
– Надо бы продать чаво...
– А чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Я почем знаю?
Тут Иван вдруг:
– Собаку твою продадим. Годится?
А собака у него, щеночек тот, вырос теперь. Хороший такой кобелек, ладный, службу свою знает: мы в кустах пьем, он на стрёме стоит – никого не подпустит. Милицию за версту чует. Они еще вон где, а он гавкает: давай, мужики, мотай отсюда! Кобелек, я вам скажу, в порядке. Грудка беленькая, сам черненький, из себя кустистый: хороших, видно, кровей. Маленький такой шкет, а штука эта у него, что пятая нога. Хулиган, бандит, глаз цыганский: ни одну сучку не пропустит. Только ее с поводка спустят – хлоп! – и готово. Он, разбойник, здоровенных сук охаживал, себя в два раза больше. Ее в низинку поставит, сам на холмик влезет – трах! – и привет. Хозяева орут, хозяевам породу портит, а он бежит мимо, будто не его дело. Черев год все сучки перепорчены, все щенки вокруг на него похожи.
Вот Иван и говорит:
– Собаку твою пропьем. Лады?
А Полуторка:
– Ничаво себе чаво! Выдумал тоже...
– Как знаешь.
Час проходит – все маются. И Полуторка тоже. А пёс вокруг шныряет, сучек ищет. Пробежит, хвостом махнет: мол, всё нормально, мужики, я на стрёме.
Вот Колюня и говорит:
– Васёк, ну как?
А Полуторка:
– Как, как – никак…
Еще ждём. Дело к одиннадцати, скоро магазин откроют, винный отдел. Самое оно наше время.
Я говорю:
– Да кому он сдался, его пёс? Рвань шелудивая.
Тут уж Полуторка не стерпел:
– Да за него, хошь знать, чего хошь дадут!
– Дали, – говорю. – Догнали – добавили.
– Да?! – орёт. – А на спор?
А я будто сомневаюсь:
– Чего мне с тобой спорить? Тебе отдавать нечем.
– Кобеля отдам!
– Да на кой мне твой кобель?
– Продашь!
– Продашь... Ему одна дорога – на живодёрню.
Надулся Полуторка: сидит, пыхтит, бормочет чего-то. Чуем – доспел. Еще чуток – и опадет: подставляй руки.
Тут Колюня и вспомнил, будто по случаю:
– Я когда на Кавказе служил, винца попил вволю. На рынок придешь – бочка стоит под чинарой, и грузин в кепке. Стакан – двадцать копеек. А рядом с краном шланг клистирный торчит, перегнут пополам, бечевкой перетянут. И надпись у шланга: "Пасасать – два рубля". У кого деньги есть, полчаса от шланга не оторвешь. Сосут и сосут...
Колюня потянул со смаком воздух, и Полуторка не стерпел. Кобелька в охапку – и бегом! А мы следом – не угонишься.
– Мужики, – шепчем, – клюнуло! Мужики, не спугнуть! Всё путём, мужики!
За углом остановка автобуса. Булочная, гастроном, ларьки – место ходкое. Полуторка орёт в запале:
– Народ! Кому пёс нужен?
Все ржут: иди, говорят, проспись. А он:
– С чего это – проспись... Не с чего. А ну, налетай! А ну, покупай!
Глядь, машина встала, "Жигули". Вся из себя новенькая, подстилочки на сиденьях меховые, а за рулем красивый такой армян сидит, сытый, гладкий, ус пушистый, глаза – блюдечки с вишневым вареньем, счас замурлычит, и дамочка с ним бойкая, вёрткая, не иначе, временная.
Вот она увидала Полуторку, окошко опустила:
– Ах, – говорит, – какая собачка, ах-ах! Давно я таких собачек не встречала! Она у вас случайно не продается?
– Продается, – кричит Полуторка, – и не случайно! Был ба покупатель...
– А она у вас домашняя?
Тут уж мы влезли:
– Домашняя, – говорю, – очень она домашняя. С хозяевами ест, с хозяевами пьет, на улицу – ни ногой.
– А как же она у вас это... того?..
– А это она у нас в туалете. Приучена с детства. Маленькое по-большому, большое по-маленькому.
– А она у вас – он?
– Она у нас он, – говорит Колюня. – Но она у нас этими глупостями не занимается. Она у нас – он, но всё равно как она.
– Роллан! – кричит дамочка. – Ты слышишь?
А армян ус покрутил, отвечает ласково:
– Слышу, дарагая, пачему не слышу?
– Давай купим собачку.
– Для тебя, дарагая, пакупаю!
– Только, – говорю, – мы ее продаем в хорошие руки. У вас они хорошие?
Армян на руки свои поглядел, ухмыляется:
– Дарагой, у меня очень харошие руки. Она падтвердит.
Дамочка краснеет, дамочка глаз прячет:
– У нас хорошие руки. Очень хорошие. Сколько вы за собачку хотите?
А кобелек глядит на нее, глаз сощурил, будто свой интерес имеет.
Полуторка язык вывалил:
– Три... – говорит, – дцать...
– Как вы сказали?
– Червонец!
– Роллан, – говорит дамочка, – это недорого.
– Сладкая моя, для тебя всё недорага!
Лезет он в карман, достает бумажник в три пальца толщиной, и мы чуем, что промахнулись.
Я говорю:
– Извините, граждане, вы собачку как берете? С именем или без?
Армян удивляется:
– С именем, дарагой. Пачему без имени?
– За имя, – говорю, – отдельно. Пятерочку.
Засмеялся – добавил пятерочку. Нормальный армян, с пониманием.
– А какое же у нее имя? – спрашивает дамочка.
Полуторка и говорит:
– Нормальное имя, не хуже других. Кукиш.
– Как?
– Как, как... Кукиш! Не видала, что ль?
И дулю показывает. А дуля у него, что хороший огурец. Мичуринский. С выставки достижений народного хозяйства. Хрен такой в магазине увидишь.
– Фи... – говорит дамочка. – Я ее буду звать Дези.
– Дело хозяйское! – кричим. – Что Дези, что Кукиш... Купили с именем – делайте что хотите.
Посадили пса в машину и укатили себе. А он и не залаял даже. Будто всю жизнь на "Жигулях" катался. На сиденье разлегся, хвостом махнул, – мол, привет! – и нет его.
Полуторка надулся, разобиделся:
– Ну и пёс с ним! – говорит. – Не больно надо. Ты их пои-корми, а они тебя за грош продадут... За три поллитры.
А мы уж в магазин дуем, локтями у входа шуруем, без очереди.
Сидим в кустиках, на привычном на своем месте, пса пропиваем. А Полуторка расстроенный – сил нет!
– Ребяты! – стонет. – Володя! Коля! Иван! Я жа друга продал! Друга, ребяты! Он меня охранял, он меня защищал... Сплю в кустах – хрен кто тронет. А ловкий был – любую суку спроси... Ребяты, да что жа это?!
Тут и мы загрустили: бутылки пустые, пить нечего. А день-то весь впереди, суббота. Куда ее девать?
Вдруг: гав-гав-гав, гав-гав-гав...
Выскочил из кустов Кукиш – и к нам. Вертится, юлит у ног: рад, значит. И Полуторка с ним, кувыркается в траве почище пса. А на Кукише ошейник: красивый, дорогой, с блёстками.
Тут Серёга и говорит:
– Васёк, а Васёк...
– Чаво?
– Чаво, чаво – ничаво. Давай пса опять продадим.
– Вот вам, – говорит Полуторка и дулю показывает.
Нет – не надо.
Час проходит – выпить охота...
– Васёк, а Васек, – говорит Иван. – Давай пса продадим, не то скоро хозяева придут.
Полуторка подумал:
– Авось, не придут.
– Придут – отымут.
– Авось, не отымут.
А сам в обнимку с псом сидит, лижутся на радостях. Еще время идет...
– Васёк, – говорю, – он и в другой раз сбежит. Чего бояться?
– А не сбежит?
– Вот и проверим.
– На своих проверяй.
Но уверенности в голосе нет. Колеблется, значит. Доспел – подставляй руки.
Тут Колюня опять вспомнил, будто ненароком:
– Я когда на Кавказе служил, винца попил от пуза. На базар придешь – бочка стоит на козлах, и грузин в кепке...
– Слыхали, – говорит Полуторка, а сам уж на ноги поднимается. – Стакан – двадцать копеек. Пососать – два рубля.
А Колюня к нему без внимания. Колюня за свое:
– У кого гроши есть, силком от шланга не оторвешь. Сосут, сосут, сосут...
Полуторка втянул воздух со свистом, подхватил пса – и бегом! А мы следом. Лишь бы не отстать.
Стоим на остановке, орём во все глотки:
– Кому пёс?! Продается пёс! Налетай, подешевело!!
Старикан ползёт, лет под сто. Время еще не холодное, а на нем шапка каракулевая, воротник бобровый, материалец не теперешний. В достатке старикан, из бывших.
Пощупал пса:
– Не синтетика?
Мы ему:
– Дед, ополоумел? Какая тебе синтетика?
А он криком:
– У вас нынче всё синтетика. Кругом-бегом. А чего не синтетика, то поролон.
Мы ему:
– Дед, ты воду-то не лей. Хошь – покупай, не хошь – дуй дальше, товар не заслоняй.
А он, паразит, не слышит ни хрена. А вот унюхать унюхал:
– Вы, ребятки, чего пили?
– Чего, чего... Водку.
– Водку! – кричит. – Отраву! Да она нынче из синтетики. И белая, и красная, и коньяк... Я, ребятки, всего попробовал. Кругом одна химия.
– Химия, химия... – говорит Серёга, а дальше не говорит – стесняется.
Мы опять, в три глотки:
– Дед, тебе собака нужна?
– Нужна, – кричит, – как не нужна? А она у вас ест много?
– Она у нас, дед, вовсе не ест. Так, кой-когда.
– Это мне годится, – орёт. – Не то кормов не напасешься. А она у вас холода переносит?
– Она у нас, дед, в снегу живет. Круглый год.
– Тоже годится. Я ее на балкон посажу. У меня там бочка с капустой, сторожить будет.
Тут Полуторка обиделся:
– Чаво это – на балкон? Она у меня на диване спала.
Мы его спинами оттираем:
– Давай, дед, бери пса! Не прогадаешь.
А дед не торопится, ему выяснить требуется. Дотошный – в печенки лезет!
– Ребятки, – кричит, – а собак нонче разрешено держать?
– Разрешено, дед, не сомневайся.
– Я, ребятки, всего сомневаюсь. Я, ребятки, кругом пужливый. Меня время потоптало.
– Ладно тебе, – говорю. – Не трухай. Время нынче нормальное.
– Да?! – орет. – А это видал?
И показывает на сторону. А там, у дома, машины стоят частные. Много. В два ряда.
– Видал, – говорю.
– Сколько в них, – кричит, – лошадиных сил?
– Да под сорок будет. Может, побольше.
– Ну! – орёт. – Сорок лошадей в кажной! А мово брата Митьку за две лошадиные силы кончили.
– Когда это было, дед?
– Тогда и было. Когда раскулачивали. Их тридцать пять мужиков в Курской губернии кончили. И у кажного по две силы было. А нынче по сорок – и терпят.
– Вот, – говорю, – жизнь стала нормальная.
– Дурак ты! – кричит. – Это она до поры нормальная! А там еще спросют: у кого сорок сил? Выходи к стенке!
Чуем – не отвязаться. Полуторка и говорит:
– Дед, пса брать будешь?
– Буду.
– Сколько дашь?
– Рупь.
Как мы заорём:
– Дед, охренел?! Да у ней один ошейник трояк стоит!
– Ошейник без надобности. Я его на цепь посажу.
Полуторка аж взвился!
– А это видал? – и кулак показывает. А кулак у него, что хороший арбуз. Тоже Мичуринский. С той же выставки тех же достижений.
Мы его – оттаскивать. Мы его – спинами огораживать. Спугнёт покупателя!
– Дед, – орём, – давай червонец!
– Рупь, – говорит, – от силы рупь десять. Его завтра, может, отберут. За псов раскулачивать, может, станут. За одну собачью силу.
Полуторка орёт:
– Чтоба я лучшего друга – да за рупь за десять?! Ни в жисть! Гони трояк!
А Серёга быстро прикинул и говорит:
– Давай, дед, на пиво. На пять кружек.
Дед кошелек вынул, спиной отгородился, медь на ладони отсчитывает: грязную копейку нам, чистенькую – себе.
– Дед, – говорю, – на паперти, что ли, стоял? Одни медяки. Ну и жила ты, дед!
А он:
– У меня, ребятки, по сравнению с тринадцатым годом всё было, и всё я потерял. Я человек, ребятки, битый судьбой и частично революцией.
Короче, взяли мы с него медью, на пять кружек, отдали взамен кобелька. Дед его подмышку – и пошел себе. Оборачивается, орёт с угла:
– Как звать-то?
– Кукиш.
– Мякиш?
– Кукиш!
– Нехай Мякиш.
И дальше попёр. А кобелек хвостом махнул, – мол, счастливо, и за угол. А мы в пивную.
Высосали пиво, сели под кустиком, на законное место: пса поминаем. Полуторка весь в печали:
– Ребяты! Володя! Коля! Иван! Что жа я за подлец! Что жа я за гнида за последняя! Друга за пиво отдал! Сам чёренький, грудка беинькая... Ребяты!..
– Ладно, – говорим, – может, еще и прибежит.
И по сторонам головы вертим, пса выглядываем. Выпить охота – мочи нет!
– Да, – говорит Иван, – с цепи хрен сорвешься.
– Не, говорит Колюня, – от такого деда не убежишь.
– Что ты, – говорит Серёга, – дохлый номер.
Вдруг: гав-гав-гав, гав-гав-гав...
Вот он, бандит! Вот он, хулиган! Вот он, рожа пройдошная! Тут уж мы все по траве кувыркаемся: радость-то какая! Кукиш воротился!
Я кричу:
– Живо, ребята!
Серёга вопит:
– Давай бегом!
Иван орёт:
– Не продешевить бы!
А Полуторка молчит. Сомневается, видно.
Тут Колюня опять за свое:
– Я когда на Кавказе служил, вина попил – не поверите! На базар придешь: пососать – два рубля. У кого деньги есть...
Мы – хором:
– Сосут... Сосут... Сосут...
Полуторка подскочил, пса в охапку и бегом! А мы следом.
– Кому пёс?! Кому друг верный?! Налетай в очередь!!
Парнишечка бежит – лет двенадцати.
– Дяиньки, продайте мне.
– А у тебя чего есть, сопляк?
– А у меня ничего нет.
– Беги-воруй, паря.
В кармане порылся:
– У меня нож есть, дяиньки. Перочинный.
Полуторка орёт:
– Проваливай!
Я говорю:
– Покажь.
Вынимает он ножик – блеск! Тут тебе и ножницы, и шильце, и отвертка, и лезвия, и ручка перламутровая.
– Нож, – говорю, – мало за такого пса. Чего еще есть?
– Ничего нет, – а сам карманы выворачивает. – Еще двадцать копеек.
– Клади сюда.
– Еще кошелечек.
– И кошелечек клади. А в сумке чего?
– В сумке масло подсолнечное. Две бутылки.
– Клади масло.
Ребята на меня:
– Масло на кой? Пить его, что ли?
– Не ваше, – говорю, – дело. Всё у тебя, малец?
– Всё, – говорит.
– Отдавай ему собаку!
Парнишечка пса обнял, прямо завздыхал весь:
– Спасибо вам, дяиньки. Очень спасибо.
Пошел я в магазин, выставил перед Шуркой-продавщицей ножик перламутровый, кошелечек кожаный, две бутылки подсолнечного масла да денег двадцать копеек.
– Чего, – говорю, – дашь?
– Поллитра, – говорит.
– И пива.
Пошли мы в кустики, бутылочку распечатали, пивком по очереди запили. Сидим – тоскуем, пса ожидаем.
Вдруг: ай-яй-яй, ой-ёй-ёй...
Бежит армян с дамочкой, бежит парнишечка с сумочкой, шкандыбает дед в бобровой шубе. Сбежал, пёс! Ото всех сбежал!
– Падавай сабаку! – кричит армян.
– Отдавай деньги! – орёт дед.
– Я к ней привык... – плачет парнишечка.
– А мы тут причем? – говорит Серёга. – Стеречь надо, граждане.
– Да она у меня в окно прыгнула! – кричит дамочка.
– Она у меня с балкона сиганула! – орёт дед.
– Она у меня из рук выскользнула... – плачет парнишечка.
А пса-то нет! Где он – неясно. Сучку, видать, встретил, охаживает между делом, породу ей портит.
Тут: гав-гав-гав, гав-гав-гав...
– Дези! – кричит дамочка.
– Мякиш! – орёт дед.
– Собачка моя... – радуется парнишечка.
Прибегает – морда пройдошная, глаз наглый, будто ничего и не было.
– Это мой! – орут. – Мой! Нет, мой!
– Граждане, – говорит Полуторка, – у меня, как у голубятника. Приманил – твоя.
Они за псом – он от них! Они колбасу – он ухмыляется. Они веревкой грозить – он лапу поднимает. Они поодиночке, они цепью, они по-всякому: хрен возьмёшь. Вёрткий, подлец! Сучку по дороге встретил, обработал на ходу и дальше бежать.
Первым дед сдался.
– Тьфу на вас! – кричит. – Чтоб вас всех раскулачили!
И ушел.
За ним дамочка:
– Ошейник, – говорит, – хоть отдайте. Это мне память.
– По прежней собаке? – спрашиваем.
– По прежнему мужу.
А я ей:
– Ошейник, гражданочка, денег стоит.
Полуторка:
– Трояк.
Серёга:
– Три шестьдесят две.
– Роллан, – говорит дамочка, – дай им.
– Пачему дай? – говорит армян, но деньги даёт. Чем-то мы ему, видно, показались. – Ты мне, дарагая, за всё атплатишь. Паняла?
– Поняла, – говорит, и глазки прячет. И ушли вместе с ошейником.
А парнишечка остался.
– Дяиньки, – говорит, – а мне чего делать?
– Ты где живешь? – спрашивает Полуторка.
– В том вон доме.
– А я в этом. Хочешь, приходи днём, гулять с ним будешь.
Парнишечка засветился:
– Хочу! После уроков! Я, дяинька, и утром могу...
– Ладно, малец, вали давай.
Он и побежал радостный.
Взяли мы еще бутылочку, сели под кустиком, скучаем. А пёс вокруг бегает, сучек промышляет. Пробежит, хвостом махнет: мол, всё путем, мужики, я не подведу.
– Где бы, – говорит Серёга, – денег достать?
И на Полуторку смотрит.
Полуторка подумал-подумал и говорит:
– Надо ба продать чаво...
– А чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Я почём знаю?
И на Колюню смотрит...
Колюня потянулся на травке и говорит:
– Я когда на Кавказе служил, винца попил – будь здоров...
Мы – хором:
– Стакан – двадцать копеек...
А Полуторка:
– Пососать – два рубля...
И пса в охапку...
БАРАК
Архитектура его проста.
Архитектура предельно целесообразна.
Барак – это дом, из которого убрано всё лишнее.
Барак – это строение, доведенное до абсурда.
Барак – это коридор с комнатами по сторонам.
Ограничений по длине нет. Коридор может быть бесконечным. Только подстраивай да подстраивай.
Можно поставить барак-коротышку. Можно размахнуться широко, раздольно, от границы до границы. Чтобы на Западе жил белорус, к востоку русский, потом мордвин, чуваш, татарин, башкир, бурят, эвенк, якут и коряк. Можно проложить рельсы и пустить по коридору поезд.
Еще лучше сговориться всем миром и опоясать бараком земной шар.
Через материки, острова и архипелаги. По рифам и сваям.
Не дом – дружба народов. С пограничными перегородками поперек коридора.
А то и запустить барак в космос, на круговую орбиту. Чтобы обхватил снаружи землю Сатурновым кольцом, гигантским, нескончаемым строением для окончательного решения жилищной проблемы.
Можно вообще ничего не делать. Ни строить, ни изобретать, ни запускать. Замерзнут – сами построят. Топор есть, гвозди купят, доски украдут: вот тебе и барак!
И время нынче другое, и с жильем побогаче, но на всяком новом месте первыми встают бараки. И стоят дольше всех. Нелепые видом, нелепые смыслом, нелепые содержанием.
О, печаль душ наших, зеркало застойного времени!
О, строение шаткое, недолгое, на века!
Рушатся блочные дома, трескаются без труда кирпичные, прахом осыпается благородный мрамор, а барак стоит вечно. Починить его – пара пустяков. Залатать – доска да горстка гвоздей. И живи дальше.
Только тазик подставляй под потолочную капель. Да к углам промерзшим не прислоняйся. Да плесень со стен соскребай.
В зоне отдыха тоже барак.
Длинный, косоватый, несуразный видом своим. Один вход сбоку, два спереди, окна прорезаны неравномерно, крылечки разные: видно, достраивали, когда не хватало места.
Внутри барака – коридор. Коридор и камеры по сторонам. И столовая посредине. И еще медпункт. И карцер с туалетом. И комнаты для начальства. Вот и всё.
А вокруг – березки рядами с шумной листвой, со стволами нежно светлыми, с голубями воркующими, с капелью звонкой, со снегом искристым. Потому и название: пансионат "Березка". Отдыхай – не хочу!
Говорят, жили тут прежде военнопленные. Потом была женская тюрьма. Что будет дальше – неизвестно. Прошлое его удивительно, настоящее замечательно, будущее не поддается самым смелым прогнозам. Ибо барак этот, безусловно, переживет столетия и явит еще себя в истории.
Теперь тут живут мелкие хулиганы. Пьяницы, скандалисты, случайный люд. Кто приходит в барак на десять суток, а кто и на пятнадцать. И таких тут человек триста, триста пятьдесят.
За месяц – до восьмисот.
За год – тысяч до десяти.
За десять последних лет прошло через него тысяч сто москвичей.
А за двадцать!..
И каждый оставляет тут след свой, запах и пот, кашель и стон, сип и хрип, кусочек жизни и крупицу здоровья, крохи надежд, страха и иллюзий.
Барак работает круглый год, без выходных, отпусков и праздников. Каждый день, к вечеру, завозят сюда новую партию. Пока их осудят, да пока соберут по городу, да помоют в бане, да прожарят в вошебойке, да привезут на место – время к ужину.
Здравствуй, пансионат "Берёзка"!
Наше вам с кисточкой!
Пожалуйте в камеру.
КАМЕРА
Камера – это помещение, в котором сидят заключенные. Вернее, не сидят, а лежат. "Сидят" – это так только говорится, потому что на самом деле сидеть там негде, да и незачем. Стоять – тоже. Ходить – тем более. Камера предназначена для лежания; по функции это гроб, по размерам – тоже.
Слева от двери нары в два этажа. Справа от двери – тоже нары и тоже в два этажа. В стене напротив кособокое, щелястое оконце с решеткой и мелкой форточкой.
Пространство между нарами коротко. Три метра. От двери до стены – те же три. Хочешь стой, хочешь танцуй, хочешь гуляй – что хочешь!
Нары деревянные, с деревянными подголовниками. Покрашены масляной краской в густой коричневый цвет. И стены. И пол. И батареи. И трубы к ним. Всё коричневое, мрачное, глухо безжизненное. Хоть садись на пол и волком с тоски вой.
Дверь тоже коричневая. В двери "кормушка", откидывающееся окошко. В "кормушке" – глазок.
Что еще? Инструкция в рамочке по содержанию мелких хулиганов. Распорядок дня, по которому не живут. Громкоговоритель, вечно молчащий. Две лампы под потолком, вечно слепящие. Ящик с ячейками для мыла и полотенец. Ведро с водой – отхаркаться.
Камера эта мала, не разгуляешься. В камере этой и вдесятером тесно.
Сидит в ней 30 человек. 30 человек на 20 квадратных метрах.
Порой – 35.
28 на нарах, остальные на полу...
Грязь. Теснота. Окурки грудой под нарами. Пепел за подголовниками. Штукатурка пылью с потолка. Вонючие полотенца в ячейках. Вонючие носки. Вонючее белье. Липкие стекла. Лужи на подоконнике. Пыль на батареях. Вонь, круто замешанная на всех нечистотах сразу.
Четырьмя правилами арифметики несложно определить, сколько воздуха приходится на одного человека. А приходится его по два кубических метра. Если его, конечно, можно назвать воздухом.
Что это такое – два кубических метра?
А вот что: ящик длиной в два метра, шириной в метр и высотой тоже в метр.
Чуть больше хорошего гроба.
Переночуйте, если сумеете.
НОЧЬ
В гробу хоть не курят.
В гробу не сморкаются, не кашляют, не пыхтят, не кряхтят, не харкают, не портят воздух от некачественной пищи. А тут непрерывно, из разных мест: стрекотом, залпами, пулеметной дробью, змеиным шипом и редкими, мощными взрывами.
К ночи на пол укладывают "вертолеты" – пляжные лежаки. Попарно, головами друг к другу, ногами под нижние нары. И пар таких три, а то и четыре. Ночью через них перешагивают. Через ноги, головы, туловища – только не наступить!
Семь на одной наре – это боком, вплотную, носом к носу, затылком к затылку, впритирку потными голыми спинами. Чихают в лицо друг другу, кашляют, дышат и сморкаются: заболел один – заболеют все, по цепочке.
Спят на голых досках, голова тоже на деревяшке. У кого что есть, тот то и подстилает. Пальто под себя, шапку под голову. За пятнадцать дней истирается на досках пальто, брюки, рубашка, Если попал сюда прямо из гостей, из театра или с праздника – конец хорошему костюму. В нем тебе тут работать, в нем и спать, в нем туалет мыть.
Условия в камере разные. На разных уровнях разные климатические пояса.
Этим, на полу, холодно. Задувает остренький сквознячок из-под двери, тянет морозом из форточки. Закутываются, как могут и во что могут. А во что они могут, когда нет ничего? Переночевал на полу – простуда обеспечена.
На нижних нарах терпимо. Нижние нары – лучшее место в камере. Голова и грудь в жаре-духоте, ноги торчат наружу, в сквозняке-холоде. Сложи вместе, раздели пополам – жить можно. И потому на нижних нарах снимают рубашки с майками, накидывают на ноги. Им можно позавидовать!
На верхних нарах, под потолком, влажные тропики. Воздуха нет. Духота адова. Бока болят. Лампы в глаза светят. Сердце подступает к горлу. Тяжесть и удушье. Мечутся на голых досках: грязные, потные, очумелые под низко провисшим потолком. Многие не спят совсем. Особенно те, кто постарше. Сидят всю ночь, скорчившись, кашляют, сморкаются, дышат загнанно, со всхлипами, курят тайком, в кулак, потому что курить запрещено по правилам. Отупелые, раздавленные, распластанные, забываются к подъему тяжелым, мучительным сном-обмороком.
Когда форточку открывают, белесый факел рвется в камеру, факел водяных испарений от морозного воздуха. Мелкая капель оседает на стенах, на потолке. Утром на легких как вуаль накинута. От дыма, сырости, от пепла и грязи. Не продохнешь. Не прокашляешь. Царапает горло, щекочет гортань, выворачивает легкие наизнанку. После пятнадцати ночевок в гробу кашель обеспечен на недели вперед. И если бы только кашель!
В шесть утра долгожданный подъем.
Кому рано, а тут – радость!
Вырваться из камеры, глотнуть упоительно вкусный, застоялый коридорный воздух, в котором та же вонь, но пожиже.
После ночи все мятые, патлатые, лица жеваные, в складках, круги черные под глазами. Не люди – призраки: в драных одеждах, дурно пахнущие, невнятно матерящиеся, толпой спешащие к единой цели. Бегом. Отпихивая отстающих. Протискиваясь в заветную дверь.
Куда это?
А туда. Куда же еще?
В столовую.
ЕДА
В столовую бегут, как на пожар.
Прибегают, хватают миски, ложки, хлеб: вдруг, не достанется! Толкотня у столов, как толкотня вокзальная.
Едят быстро, сосредоточенно, носом в миску, локтями наизготовку, будто сейчас отнимут. А командиры ходят по проходу, подгоняют, покрикивают, чтобы скорей запереть обратно в камеру. Так оно им спокойнее.
Еда эта чудовищна.
Еда эта оскорбительна.
Еда эта не для человеческого потребления.
У нее есть запах, есть вкус, у нее есть цвет, но всё это имеет мало общего с представлениями, которые возникают у человека при слове "еда", "пища", "завтрак" или "обед".
Сколько лет упорного безразличия надо потратить, сколько надо забыть и заглушить в себе, как ненавидеть труд свой и людей, чтобы придумать и сотворить подобное!
Жиденькая кашица на воде: дрожащий сероватый клейстер, размазанный по сальной алюминиевой миске, со слипшимися катышками непроваренного зерна.
"Солянка" из размочаленной капусты со свеклой: пресная, безвкусная, красноватого оттенка, безотказно отправляющая в туалет новые толпы.
"Рыбкин суп" – густой отвар из переваренных мелких рыбешек: соленый, едкий, затхлый, пища для неприхотливых свиней.
Суп перловый, чуть тепленький, будто пропущенный через ситечко: крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.
Вода в гигантской металлической посудине, горячая, чуть желтенькая на просвет, будто ополоснули в ней стаканы с опивками. На посудине написано: "ЧАЙ".
Пару раз в неделю выдают на ужин водянистое пюре из промятой сладковатой картошки и по четыре кильки в придачу. После килек всю ночь камера помирает от жажды. А воды в камере нет. Вода только в ведре, куда плюют.
В день отпускается на еду по 37 копеек на брата.
На такие деньги, конечно, не разгуляешься.
Голодно на такие деньги. И порции больно уж крохотные.
На еду в столовой уходит три минуты. От силы, пять.
После еды – дружно куда?
После еды дружно туда – в туалет.
ТУАЛЕТ
Туалет – дело не простое.
Туалет – дело государственное.
Не когда ты хочешь, а когда разрешают.
Не когда подопрет, а когда выпустят.
Камеру открывают ночью, через каждые два часа.
Проспал – жди. Не проспал – беги, даже если не хочется.
Бегут многие. Бегут почти все. Не от необходимости, порой, а от страха, что подопрет тебя, когда камера закрыта. И потому ночь выходит рваная, пуганая, дёрганая. Открыли – беги! Закрыли – спи! Беги – спи, беги – спи, беги – спи...
А кто-то не рассчитает, или холодом проберет, или организм своевольничает: вот он и прыгает у двери, зажимается, трется коленками, стучит робко, призывая дежурного:
– Командир, пусти...
А командир еще и подумает. Командир и подойдет-то нескоро. Смотря какой командир. Ему чего? Ему не хочется.
– Жди, – скажет.
И будешь ждать.
– Со всеми надо было.
И не возразишь.
Или:
– А ну, бегом!
Ему, командиру, двадцать, тебе, камернику, шестьдесят:
– Голубчик! Смилостивился...
И бегом по коридору, на ходу расстегивая пуговицы, распутывая лохматую веревочку на поясе. А они не расстегиваются, проклятые, а она не распутывается, подлая, а у стариков свои отношения с туалетом, долгие и затрудненные, старики никак не попадут в установленные законом сроки.
И потому робко, подобострастно, с застарелой российской боязнью любых должностных лиц:
– Командир, пусти... А, командир?
А если не пустит, не разрываться же...
Если не пустит, становись ногами на батарею, делай малые дела в форточку. Страшно тебе и беззащитно, стыдно и унизительно, а чтобы не журчало, направляй струю на стекло, стекать будет бесшумно. И оттого форточка в вечной моче. И запах в камеру погуще, чем из камеры. И снег под окном желтый, голуби по нему не гуляют, брезгуют.
С большими делами, конечно, хуже.
С большими делами через форточку не управиться.
В бараке 300 человек. Под завязку – 350.
На всё про всё – один туалет. Четыре очка да четыре писсуара.
Очки вечно забиты: диаметры труб не справляются с эдакой прорвой, смывная вода не в силах столкнуть громоздкую тяжесть.
Писсуары вечно засорены: зловонная жижа стекает по стенам и хлюпает на полу, под ногами. Отсюда ее разносят на подошвах по коридору, по камерам, в столовую.
Толпа гудит в туалете, густая, нетерпеливая толпа. Один сидит на корточках – пятеро ждут, поторапливают. Один стоит у писсуара – еще пятеро подталкивают в спину.
Не у всякого и получится, когда зрители стоят над душой, наблюдают и советуют. Не всякий и сумеет, когда дышат ему в затылок, уже изготовившись для малого дела.
О, туалеты наши! Городские и сельские, уличные и станционные, ресторанные и вокзальные, большие и малые, тесные и убогие, омерзительные и не очень, со служителями и без! Одни избегают вас, с содроганием вспоминая редкие свои посещения. Другие притерпелись, свыклись с неизбежным, стремясь укоротить неприятные свидания. А третьим уже всё равно, еще всё равно, всегда всё равно. О, туалеты наши! Примета быта нашего, равнодушия, терпеливости и безразличия. Вдуматься бы, понять бы, отчего вы такие, отчего мы такие, отчего всё такое... Но не болят этим наши головы. Болят наши животы.
Здесь, в бараке, нет выбора.
Хочешь – не хочешь, а надо идти.
350 человек и один туалет.
В нем не засидишься.
А порой хочется.
И как еще хочется!
Помереть можно...
Девки, ой, девки, ой,
Милый помирает.
Я хотела зареветь,
Мама заругает.
Ой, мать, моя мать,
Куда горюшко девать?
То ли по полю развеять,
То ли в землю закопать?
Небылица третья
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Были бы бумажки, будут и милашки. Есть чем звякнуть, так можно и крякнуть.
Утром бегу с автобуса – Полуторка топает. Он – шаг, я – три. Он – другой, я – пять. Догнал, гляжу – жених! В черном костюме. При галстуке. Ботинки начищены. Морда помыта. Шею, и ту оттёр. Будто наждаком драил.
– Эй, – ору, – здорово! Васёк, я тебя засек!
– Володя! – запел. – Милай! Дело-то какое! Дело-то такое! Верка-кладовщица в гости поманила.
– Чего, – говорю, – делать?
– Чаво, чаво – ничаво... Плясать до упаду.
– Тебе, – говорю, – Кланька твоя попляшет. Каблуками по ребрышкам.
– Володя! Друг! Да она во вторую смену. Пойду пока, погужуюсь, не то завянешь без практики.
А Верка у нас – баба известная. У Верки в инструменталке чего хошь бывает. Никто, вроде, не видал, а болтать болтают. Летом в цеху жара – не вздохнуть, так она одежку с себя скинет, халат наголо наденет, поясом перетянется: всё наружу, а не придерешься. Бабы наши на Верку лютуют, а мужики за Верку горой.
– Смотри, – говорю, – Кланька тебя прихватит. Ишь, вырядился.
– Володя! Милай! Я уж и то сказал: фотографировать будут. На доску почета.
– Это тебя-то?
– Меня. А чаво?
– Ничаво. В зеркало погляди. Там только тебя не хватает, на доске на этой.
– Володя! Друг! Обижаешь. Кланька моя поверила.
– Будто бы?
– Точно.
– Ну, гляди, говорю. Добра, Васёк, не будет.
– Нормально, Володя! Всё путём! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая.
Ну, ладно... После смены мы его провожаем. Будто на подвиг. Колюня, Серёга, Иван да я.
– Васёк, – кричим, – не осрами! Не опозорь, Васёк, механический цех! Будь на высоте, Васёк! Ты у нас разведчик, ты у нас первач! Сегодня ты, Васёк, завтра мы!
– Эй, – орут чужие, – вы чего?
– Через плечо. Не ваше дело. Полуторка воевать идет. Амбразуру затыкать.
Скинулись мы, влили в него стакан для храбрости, и пошел Полуторка шаги отмерять. Кому три, а ему шаг. Кому десять, а ему другой.
Ребята мои притихли: вижу, завидуют.
– Эй, – говорю, – чего киснете? Может, там и радости-то на донышке. Верка, Верка, а что Верка? Это еще надо проверить.
– Не тебе, – говорят, – проверять, не тебе и вякать. А и на донышке тоже годится. Другим и того нет.
– Кому нет, а кому и навалом.
– Дерьма у тебя навалом. Не разгребешь.
Утром Полуторки еще нет, а мы уж стоим, ждём. Всякому интересно, как оно да что.
Глядь, Верка бежит. Веселая. Резвая. С каблука на каблук перескакивает. Баба, я вам скажу, в норме. На что хошь годится.
– Здрасьте, мальчики.
– Здорово, Веруха.
И топ-топ-топ, топ-топ-топ... Перемигнулись мы: вроде, порядок. Вроде, не осрамил Полуторка механический цех.
Тут сам идет. Весь из себя сытый, важный, только что не облизывается.
– Ну! Рассказывай!
– Чаво вам рассказывать?
– Чаво, чаво... Ваньку-то не валяй!
– Ребяты! – запел. – Володя! Серёга! Иван! И не поверите. И не угадаете, чего было. Как оно да что...
А было всё, как положено. Пришел к Верке: бутылка, огурчики, пивка для рывка и плясать. Полуторка у нас тоже не фантик. Дело своё знает туго. Кому три, а ему – шаг. Кому десять, ему – другой. Бой в Крыму, Крым в дыму.
Попрощался с Веркой за ручку, обещался заходить – и домой. В метро едет – одна мысль: поспать. Кланьки нет: придет, завалится и до утра.
Открывает дверь – Кланька в кровати лежит. В новой, между прочим, рубахе. В ненадеванной.
– Здравствуй, – говорит, – Вася. Отчего, – говорит, – Вася, да так поздно?
А Полуторка к полу пристыл и молчит.
– Ах, Вася, Вася, – говорит ласково, – да что же это такое с тобой?
А сама, баба хитрющая, всё понимает. Глазом его так и сверлит, так и буравит. Без эмульсии в душу лезет.
– Понимаешь, Кланя... Фотографировали долго.
– Конечно, Вася, конечно. Твое лицо, Вася, сразу не сфотографируешь. Надо по частям.
– По частям, Кланя, и делали. Потому и долго.
– Ой, Вася, Вася, – говорит. – Ничего-то ты, Вася, не можешь, а врать и того меньше. По частям, Вася, только рентген делают. А рентген твой, Вася, на доску почета не годится. Скелет не тот.
Тут он совсем запутался и говорит:
– Кланя! Чего ты думаешь, того не было...
– Я, Вася, ничего такого не думаю. А желаю я, Вася, с тобою поспать.
Тут он протрезвел сразу:
– Как это – поспать?
– А вот так. На законном основании.
– Не часто ли, Кланя?
– Не часто. Раз в месяц.
Вот те на! Влип Полуторка: с одних танцев да на другие. Да без перерыва! Чего делать – неизвестно. Вот он и спрашивает, ласково да заботливо:
– А тебе, Кланя, разве уже можно?
– Можно, Вася. Нынче можно.
– А тебе, Кланя, разве еще нужно?
– Нужно, Вася. Всегда нужно.
Лежит себе в кровати, стерва толстозадая, и ухмыляется. Прижучила мужика – не отвертеться.
Вот он и виляет, время тянет:
– Я, Кланя, чайку попью. В горле першит.
– Потом и попьёшь. Заварю тебе свеженького, с вареньицем.
– Я, Кланя, покурю пока. Давно не курил.
– Потом и покуришь. С устатку.
– Я, Кланя...
– Раздевайся, – велит. – Завтра говорить будем.
Начал он раздеваться. Пуговку отстегнет – постоит. Другую отстегнет – походит. Авось, передумает. Авось, расхочется. А она будто мысли читает:
– Не расхочется, Вася, нет, не расхочется.
– Ой, – говорит, – Кланя! – Будто вспомнил чего. – Надо бы погоду послушать. На завтра.
– Слушала, Вася, я слушала. Облачно, Вася, временами дождь.
– Видала... – говорит.– Пора плащ доставать. Срочно. А то позабудем.
– Достала, Вася. Вон, на вешалке висит. – И уже с угрозой: – Чего это ты, Вася, уклоняешься? Или не желаешь? Или еще чего?
– Чаво это – не желаю... Когда это я не желал? Желаю, и даже очень.
– Тогда иди, сокол, ко мне. Заждалася.
– Счас, Кланя, ополоснусь с дороги.
– Ополоснись, сокол, ополоснись.
Стоит Полуторка в ванной, голову опустил, молит – заклинает:
– Голубь, вставай! Голубь, подымайся! Не подведи, голубь!
А голубь у него спит, умаявшись. Голубю не до него. У голубя самый сон – не добудишься.
Кланька из комнаты:
– Вася, я жду.
– Иду, Кланя, иду!
И снова:
– Голубь, проснись! Голубь, очнись! Не подведи, голубь, будь другом!
А голубь глаз приоткрыл, будто сердится спросонья: чего ты меня тревожишь не по делу? Было бы для кого! Хватит на сегодня, наработался, тоже, небось, не каторжный.
Кланька опять из комнаты:
– Вася! Нет моей мочи!..
– Иду, Кланя, вот он я.
А сам чуть не на колени:
– Голубь! Сизокрылый ты мой! Век не забуду! Подымайся, отец! Потом отоспишься!..
Тут мы на него навалились, на Полуторку:
– Дальше-то что? Дальше?!
– Ребяты! – запел. – Милаи! Ведь не продал, не осрамил, голубь мой! Что ба я без него делал! Как ба я жил! Вот это друг, ребяты! Друг – он не подведет! Кланька-то моя так потом и ластилась, так и стелилась... Извини, говорит, Вася, за мысли за черные. Она мне и чаю, она мне вареньица, бутылку выставила припрятанную. Ох, говорит, Васенька, ты у меня орел! Сокол! Ястреб с коршуном! Желаю я, Васенька, с тобою спать. Как это, говорю, спать? Только что спали. Желаю я, Васенька, еще. Ах, ты, говорю, толстозадая, что ж ты, говорю, о других-то не думаешь? Другие с работы, другие с фотографирования, другим отдых положен... Это тебе удовольствие, а другим знаешь чаво? Чаво, Васенька? Чаво, чаво – ничаво... Проехало.
К обеду весь цех знал в подробностях. К концу смены – завод. В проходной подходят, глядят, удивляются, а мы все гордые, мы важные, будто и нам нипочём.
– Это еще что мужики! Это всё ништо. Самое оно только начало.
А назавтра исчез Полуторка. Пропал без следа. День нет, неделю, месяц. Надо бы проведать, да всё не с руки. Вдруг приходит: морда скучная, сам квелый, исхудал до косточек.
– Васёк, ты где пропадал?
– Где, где. В дурдоме.
– Чего?!
– Ничаво.
Потом раскололся. Куда ты от нас денешься?
– Ребяты! – говорит. – Володя! Коля! Иван! Прихожу домой – выпить охота. Дай, думаю, учудю, авось Кланька четвертинку поставит. Разделся догола, сижу как турка, с гитарой. Шапка на голове, папироска в зубах: вся на мне одежда. Кланька придет, ухохочется – и в гастроном. Тут дверь скрып-скрып... Как вдарю по струнам, как заору: "Хороша я, хороша, да плоха одета…" А дверь скрып-скрып, скрып-скрып... Нате вам: теща на пороге, мымра мелкозубая. Как заорет! Как заверещит! Будто стружку с нее дерут. И бежать. Я себе сижу, зябну, чего делать – не знаю. Вроде ба, слазить пора, да вдруг Кланька придет, бутылку выставит... Тут крик: "Эвон он! Эвон!" Прибегает теща, а за ней два мужика в халатах, амбалы красномордые, хвать меня на носилки да в машину. Я им: мужики, вы чаво? Я жа здоровый. А они: чаво, чаво – ничаво... Я им: мужики, я жа пошутил! А они: ты пошутил, теперь мы пошутим... Месяц в дурдоме лежал, в склянки пузырил, жопу под уколы подставлял. Ты, говорят, дурак, тебя на запоре держать надо. Ну и держите, мне чаво? Кормить кормят, гулять выводят, Кланька прискочит, бутылку через забор сунет. Худо ли? Видят они: дурак, дурак, а не дурее других. Пошел, говорят, отсюда, только место занимаешь. Готовься, говорят, к выписке.
Поржали мы с радостью, потом спрашиваем:
– Чего ж ты тогда, Васёк, такой скучный? Отчего на тело слинял?
А он:
– Ребятки! Золотые мои! Я жа опять учудил! Под выписку…
Тут дело к обеду. Мы ему:
– Пошли, Васёк, выпьем. Отметим возвращение. Там и доскажешь.
А он:
– Нельзя мне, ребятки. Под страхом смерти.
– Как так?
– А так... – и сам чуть не плачет: – Вы, ребятки, пейте себе, а я глядеть стану. Глядеть мне разрешается. И закусывать тоже. Во мне теперь, ребятки, рефлекс тазика.
Мы, конечно, удивляемся:
– Больно мудрёно говоришь. Чего это такое, Васёк, рефлекс тазика?
– А это такое, ребятки, – не приведи Господь.
Мы наливаем – он отворачивается. Мы пьем, он жмурится. Мы закусываем, он рассказывает.
Дело к выписке, не сегодня завтра, а Кланьки уже нет. Нет Кланьки день, нет Кланьки другой, а выпить охота. Вот он и бродит по садику, жаждой мучается, а за загородкой, на воле, мужик гуляет. Нормальный мужик, степенный, в достатке. Он к нему:
– Мужик, а мужик! Угости, будь другом.
А тот:
– Ишь, какой шибкий. А ты мне чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Выйду отдам.
А тот:
– Когда ты выйдешь? Тебя, дурака, всю жизнь держать будут.
И пошел.
Полуторка слюну сглотнул и вслед:
– Мужик, а мужик! Купи у меня чего...
Мужик засомневался:
– А чего у тебя есть?
– А всё, – говорит, – есть. Чего хошь. Вон, дом стоит: хошь ванну вынесу, хошь унитаз, хошь чего хошь.
Мужик подумал и говорит:
– Плитка мне нужна. Облицовочная. Плитку для ванной достанешь?
А Полуторка:
– О чём речь! Сколько тебе?
Тот прикинул:
– Штук двести. Только не белую – черную. Белую задаром не надо.
– Это, – говорит Полуторка, – сложнее. Чёрная – она реже встречается. За черную дороже.
– Сколько?
– Три литра.
– Два.
– Два с закуской.
– Годится.
Сбегал мужик домой, приволок зубило с молотком, напильник, уговорился сойтись ночью, на том же месте.
Вечером все спать полегли, сестричка дверь замкнула и на боковую, а Полуторка не спит – ждет, и напильник наизготовку. Перепилил прут в окне, во двор вылез, перепилил в другом окне – в коридор влез, пошел по туалетам шастать. Нет черной плитки – есть белая. Насилу нашел: при кабинете главврача. Личный его туалет весь как есть в черной плитке. Штук там, не соврать, пятьсот! Литров на шесть потянет, с закуской.
Приставил зубило ко шву, вдарил молотком: плитка об пол – и вдребезги! Дело так не пойдёт: одному бить, другому подхватывать.
Побежал в палату, растолкал соседа-дурака да говорит:
– Покурить желаешь?
– Желаю, – мычит.
– Идём, дело есть.
Привёл дурака в туалет, показал чего надо.
– Вот, – говорит, – с этой стенки собьешь, да с той. Потом и покуришь.
Тот хватанул инструменты, как даст молотком! – плитка в пыль, стена в прогиб, дом, и тот вздрогнул.
– Эй, ты, дурак, потише!
С пятой плитки приноровились – и пошло, и поехало. Плиточки по одной отскакивают, Полуторка перехватывает, в стопочки складывает. Отсчитал двести:
– Стой,– кричит, – хватит!
А тот щелкает да щелкает. Плитку за плиткой. Две стены оголил, за третью взялся. Дурак – он дурак и есть. Врезал ему по затылку, он и встал.
– На, – говорит, – сигаретку. Кури.
Перетаскал стопки к забору, а мужик тележку катит. Этот ему плитку через щель, тот – бутылки с закуской.
– Всё?
– Всё.
– По-честному?
– По-честному.
– Будь здоров, мужик. Чего надо еще – заходи, сделаем.
Забрался в кусты, в невидное самое место, к утру всё и выжрал. Два литра с закуской.
А утром – крик! Утром – вой! Дурак в туалете покурил себе, покурил, да и пошел дальше плитку сшибать. В этом сшиб, в другой перебрался: к утру все туалеты оголил. У сестер сон крепкий, не услышать.
На рассвете хватились: в туалете шум. Дурак плитку щелкает. Весь в пыли, глаза горят: не подступиться! Его на пол валят, ему руки крутят, а он орет:
– Покурить давай... Покурить... Заработано!
А Полуторка из кустов идет, ноги заплетаются:
– Чаво это – покурить... Тебе, – говорит, – уже дадено. Будет с тебя.
Тут всё и открылось. Обиделся главврач за свой туалет, и запихали Полуторку в другое отделение. Лечили его от дури, стали лечить от пьянства. Принудительно.
– Ребяты! – поет.– Володя! Коля! Ванюша! Сергей! У них там комната. Полки набиты. Бутылки стоят. Ни хрена, говорю, живете! Тут тебе и белая, тут красная, одеколон, политура – уходить не надо.
А врач мне:
– Ты и так не уйдешь. Чего пить станешь?
Я ему:
– А чего дашь?
– А чего хошь.
Гляжу: вроде, не врет.
– Этого, – говорю, – и вон того.
Наливают мне стакан белого, наливают стакан красного. Сажусь я себе за столик: всё культурненько, как в пельменной. А врач:
– Минуточку, – говорит, – мы вам укольчик сделаем.
– Делайте. Хоть пять. Вместо закуски пойдёт.
Сестра мне в руку тык! – и порядок. А за другими столами сидит всякая шелупень, в стаканах водка, одеколон, политура, кто привык к чему, и в ногах у каждого тазик. Гляжу – и у меня тоже.
– Это, – спрашиваю, – зачем?
– Это, – говорят, – потом. Пусть постоит.
Ну, ладно. Врач командует:
– Поехали!
Все выпили, и я выпил. Нормальная водка, что на воле, и красное не хуже. А врач гуляет по комнате, руки за спину, и говорит громко, будто диктует:
– Водка – плохая вещь! Водка очень плохая!
Я ему:
– Чаво это плохая? Хорошая.
Он говорит:
– Налейте ему.
Я говорю:
– Налейте.
И еще стакан. И шелупень вокруг тоже по стакану.
Врач опять за свое:
– Водка – яд! Водка вредна для здоровья!
А я:
– Чаво это вредна? Откуда тебе знать, очкарик?
Гляжу, мужик сбоку посерел весь, согнулся и всё назад, в тазик вывалил. И другой за ним. И все.
Я им:
– Мужики, вы чаво? Первый раз, что ли?
Тут чую: что-то не так. Внутри, вроде, шелохнулось. Я к врачу:
– Ты чего, гад, в водку подмешал? Меня с четырех стаканов не тошнит, а тут...
И замолк Полуторка, и заскучал, будто вспомнить тошно.
– Васёк, а дальше чего?
– Ребяты! Володя! Серёга! Колюня! Испортили они меня! Всё нутро попортили! Рефлекс тазика по научному. Всякий день иди в буфет. Выпьешь – и в тазик! Выпьешь – и в него! Обидно, ребяты: и набраться, вроде, можно, да удержать не удержишь. А этот, гнида очковая, ходит вокруг: "Водка – это плохо, водка – это яд". Народ наизнанку воротит, а ему радость, ему премия идет. Все поддаются, один я не поддаюсь. Блевать блюю, а соглашаться не соглашаюсь. Он: "Водка – яд!" А я через силу: почему яд? Нормально. Он: вред! Я: польза! Он: гадость! Я: за милую душу! Он мне с матюжком: "Пошел отсюда, пьянь-распьянь, только других мутишь. Чем водку на тебя переводить, лучше сам ВЫПЬЮ".
Мы разливаем – Полуторка жмурится. Мы выпиваем – он голову воротит. Мы закусываем – он рассказывает.
– Ребяты! Милаи! Перевели меня к другому очкарику. Который гипнозом лечит. У которого самые неисправимые. Кроватки чистые. Простынки с наволоками. Шторы задернуты. Лежим, будто младенчики, а очкарик по палате ходит да командует: "Спать!" Все: хрр да хрр, хрр да хрр... А я ни в одном глазу. Он мне: "Спать!" Чаво это, говорю, спать? День на дворе. Он: "Сестра, укол!" И апоморфин в жопу. Пять в одну, пять в другую. А с апоморфина не шагнешь, не разогнешься! Лежишь: "Сестричка, попить…" Она мимо бежит: "Тамбовский волк тебе сестричка". А очкарик за свое: "Спать!" Все спят, и я сплю. Хрр да хрр, хрр да хрр... Гипноз называется. Ты у него не поспи, враз уколы заработаешь. Пять в одну, пять в другую. Вот он и ходит, туфтарь, командует: "Водка – яд!" Все, будто со сна: "Яд... яд... яд..". Вот он опять: "Водка ужасна!" Все: "Ужасна... ужасна... ужасна..". Ты ему только не скажи: апоморфин в жопу! Пять в одну да пять в другую. Приходит комиссия: "Ах-ах-ах! Ох-ох-ох! Новое слово, новое слово – переворот!" Туфта, ребятки! Фуфло на палочке! Он им показывает: "Водка – яд!" Все, как один: "Яд... яд... яд..". И – хрр-хрр-хрр, хрр-хрр-хрр... А я, будто во сне: "Мудак ты, очкастый, и дела твои мудацкие... Хрр-хрр-хрр... Хрр-хрр-хрр..". Он им: "Слыхали?" "Слыхали". "Все, – говорит, – поддаются, один процент не поддается". "Ах, – говорят, – какое достижение! Какой низкий процент!" А на утро меня пинком под зад. Вали, говорят, отсюда, ты нам всю науку портишь.
Поглядел, как мы последнее разливаем, да и говорит:
– Всё-то не пейте... Оставьте чуток.
И за стакан.
– Васёк, нельзя тебе! Под страхом смерти.
– Нельзя, нельзя... С тазиком – так можно.
И – единым глотком.