11.

Всякое разное…

…достойное упоминания.

"Написание писем теперь такая редкость! – удивлялся мой брат. – Старомодно‚ как зажигать свечи. Почти все любят говорить, и мало кто любит слушать, а с письмами наоборот: чаще любят получать письма, чем их писать. Почему бы так?.. Письмо сто сорок четвертое".

Он покупал в букинистических магазинах, за малые копейки, книги, журналы, учебники прошлого, рваные порой, без обложек и многих страниц – всё равно любопытно.

Когда брата не стало, часть его книг осела у меня.

Стоят на полках и приблудные книги, попавшие под крышу разными путями.

"Зеркало света", № 38. Сентября 17 дня 1786 года. "Перечень известий".

"Дания. Яков Бординг, бывший в Королевской службе 24 года… Когда умершего раздели, к удивлению всех нашлось, что это была девица. Зная таковые случаи, можно ли сомневаться о способности женского пола ко всем должностям, которые единственно с зависти присвоили себе гордые мущины?"

"Графиня из простых" – без даты, начала и конца. Завершение встречи нищей матери с дочерью-графиней:

"Не прошло и двенадцати часов, как старуха рыдала в великолепной спальне, над тюфяком Леди Энктель, и вот она издыхает на каменном полу своей комнаты… Прошло четыре часа, и она уже труп! А Леди Энктель избавилась от всякой заботы на счет своего родства и жила со своим супругом".

"Русско-еврейский письмовник", Варшава, 1875 год. Для тех, кто освоил русский язык не лучшим образом, с образцами писем на разные случаи жизни.

"Дражайший батюшка! С чувством величайшей радости спешу уведомить Тебя сим, что моя любезная супруга счастливо разрешилась вчера вечером от бремени прекрасным и здоровым мальчиком…"

"Литературный сборник", Петроград, 1914 год. Патриотические вирши первых дней Первой мировой войны:

И ты, и ты‚ о, Турция больная‚
Забыв урок не позабытых дней‚
Мечом обломанным воинственно махая‚
Шагнула за порог бушующих страстей…

"Арифметика в картинках. Для малюток от 6–8 лет". Москва, 1923 год, "Цена = 2 фунта хлеба".

"Библиотека деревенского театра", 1927 год.

Частушечная инсценировка.

Хор крестьян – желательно вприсядку:

Есть у нас кипиратив:
Нонче мертв, а завтра жив.
Над дверями лозунг в сажень,
За прилавком шиш посажен.

В инсценировке участвуют также телефон, радио, электромотор, трактор, аэроплан и прочие механизмы. У динамо-машины свой текст:

Я считаю обороты,
Якорь крутится,
По обмоткам электроны
Баламутятся.

И отдельно, на полке, самое для меня утешительное: "Охота пуще неволи", букварь, 1914 год.

"Мама кормила Шуру. Шура покушала кашки и молока и пошла от стола. Утри, Шура, ротик";

"Шура открыла окно и стала шалить. Мама просила Шуру отойти от окна. Но Шура не послушалась и упала на улицу".

Выписываю из букваря:

"Он носит лапти;

наша соха хороша;

Саша принесла серп;

папаша спит, а Маша шумит…"

Ста лет не прошло, но кто называет родителя папашей, кто может похвастаться, что видел соху или лыковые лапти на ногах у прохожего, для кого серп – сельскохозяйственный инвентарь, а не эмблема "серп и молот"?

Не подивятся ли в будущем, листая наши буквари? Обучая детей на иных примерах?

"Робот спит, а Маша шумит…"

Признался однажды в великом смущении, я – инженер-конструктор от болта с гайкой, готовальни с логарифмической линейкой:

– Смотрю на простенький калькулятор, что лежит на столе, брови приподнимаю горестно. Как эта стерва японская так быстро перемножает? Как она синусы выдает, проценты с косинусами, даже не задумавшись? Впихнули в каждую коробку по крохотному головастому японцу-математику, вот он и соображает на скорости, народу на обалдение: японцы — они могут!..

Лежу ночами без сна, прислушиваюсь к дыханию за окном.

Мир дышит иначе, судорожней, что ли, как выговаривает тайну, мне недоступную.

Дыхание его – уже не мое.

Вдохи его, выдохи – не заглушить подушкой на ухе.

Открываю букварь "Охота пуще неволи", читаю себе в утешение:

"Коля хочет кушать. Мама принесла ему щи и кашу, а сама ушла. Пришли куры и стали просить у Коли каши. Пошли прочь, куры! Я сам хочу кашку кушать".

Всё удивляюсь нашей расточительности…

…никак с ней не свыкнусь.

Банки с пивом и прочими напитками, миллионы банок, творение человеческой выдумки и умения: открыли, выпили – и в помойное ведро.

Бутылки с вином, стекло удивительной формы и раскраски: откупорили, разлили – и в мусорный бак.

Упаковки всяческих лакомств, чудо полиграфического умения: надорвали, заглотали хрустящее содержимое – и в урну.

Но вот объявились нежданные гости, принесли и опорожнили бутылку коньяка, очертаний изысканных, словно талия и бедра завлекательной женщины, – рука не поднялась выбросить.

Заполняю водой доверху.

Опускаю стебель бросового растения.

Ставлю на подоконник, ближе к свету.

И вот…

И вскоре…

Прорастают на стебле усики блеклых корешков. Питают бросовое растение, не дают усохнуть, а оно робко расцвечивает листья, жилки выказывая на просвет, – мне ли не в благодарность?

По утрам встаю – юный натуралист, первым делом к растению. Взглянуть с интересом, как розовеют без опасения листья, удлиняются в воде корешки, обгоняя друг друга, кустятся, ветвятся, и вот уже борода провисает до дна, безобразная борода из блеклых нитей забивает бутылку – смотреть не хочется.

Вынимаю растение из воды, ножницами обрезаю бороду, оставляя крохотные усики, – в надежде, что снова проклюнутся корешки, радуя всяким утром.

Но они больше не прорастают, и неделю, и две; бросовое растение заскучало, обесцветились его листья, покрылись болезненным багрецом, стали усыхать по одному.

Они же не для меня старались, блеклые корешки, не для моего любования всяким утром.

Росли, множились, бородой провисали до дна, чтобы напитать листья.

И бросовое растение, радовавшее глаз, в бутылке очертаний изысканных – талия и бедра завлекательной женщины – тихо усохло.

Князь Белосельский, современник Екатерины Великой…

…говаривал: "Другие делали худое, а он худо делал хорошее".

Сидели в оркестровой яме музыканты, играли на дневных и вечерних спектаклях.

Громоздился над ними дирижер, попавший в яму по знакомству или недоразумению, что тоже возможно. Усердно махал палочкой, а музыканты играли, на него не глядя, – было незачем.

Возгордился.

Стал покрикивать, множить слова без понимания, чтобы следили за взмахами его руки.

Окружили в антракте, пригрозили:

– Не прекратишь указывать, станем играть, как дирижируешь.

И наступил мир в оркестровой яме.

Но кто высится над нами? Кто машет и машет палочкой, а мы живем, не взглядывая, ибо – отвыкли?

Нет мира в нашей яме, нет и команды "Отбой!", лишь разносится по морям-океанам:

– Спасите наши флотские души!

А сухопутные – что с сухопутными будет?..

Сын заканчивал медицинский факультет.

Молодые врачи произносили клятву Асафа га-рофе, Асафа-врача – еврейский вариант клятвы Гиппократа, где присутствуют такие слова:

"Не разглашайте тайн, доверенных вам;

не обходите стороной бедных и нуждающихся;

не выдавайте зло за добро, а добро за зло;

не идите путем колдунов, пользующихся заклинаниями;

не мстите врагу, если он слаб и болен;

да не будет у вас гордыни, не осквернятся самомнением сердца ваши…"

Побывал на церемонии у сына, выслушал клятву Асафа-врача – тут же возник вопрос, каждому и себе:

– Клятва – отчего только у них? Почему прочие обходятся без этого?

"Укрепитесь в силе, не давайте вашим рукам опускаться, да пребудут в вас чистота, верность и правда…"

Ганнон, житель Карфагена…

…купил множество птиц, запер в темном помещении и научил говорить: "Ганнон – бог!" Затем выпустил птиц на волю, чтобы разнесли эту весть по миру, однако на свободе они всё забыли и снова стали чирикать.

В давние времена, к праздникам, на здании Центрального телеграфа вывешивали исполинские портреты вождей. Шагали на Красную площадь колонны демонстрантов, кричали громкоговорители, выжимая возгласы одобрения, смотрели сверху, как оценивали, обладатели вселенской правды, соблазняя мечтами неисполнимыми, ими же отвращая.

"Появился М., – сообщил брат. – Был в Париже у родственников. Какое самое яркое впечатление? Самое яркое: на пляже одна очень хорошенькая девица похлопала его по груди, уважительно сказала: "Мужик‚ ГУЛАГ!"…"

– Что нам за дело до чужого безумия? – отмахнутся недальновидные граждане.

Ответит владеющий опытом:

– Безумие – разве бывает оно чужим? Безумие – оно заразительно.

У каждого народа своя память.

Свои дни радости и горя.

Здесь тоже, раз в году – флаги на окнах и балконах, флаги на машинах, флажки на военных кладбищах, на каждом могильном камне ко дню памяти солдат.

Портретов нет. Нет на домах портретов руководителей партии-правительства, нет их нигде. Парадов тоже нет, разве что пройдут по улицам – дружными полуодетыми рядами – представители иной сексуальной ориентации.

– Господи, – вздохнет старушка с тротуара. – Будто нет у нас иных забот…

Приехав в Израиль, разглядывал по телевизору здешних деятелей, пытался понять, что за люди правят страной. Не разбираясь поначалу в политике, прибегнул к помощи физиогномики, чтобы по чертам лица определить – кто есть кто.

Брал каждого из них, мысленно помещал на здание Центрального телеграфа, в общий портретный ряд. Попадались такие, что приживались в том ряду – не отличить, вызывая сомнения с опасениями, однако не со всяким это происходило, нет, не со всяким, кое-кто топорщился, выделяясь.

Я и теперь не очень разбираюсь в политике: одни говорят, не думая, другие думают, не говоря, и невозможно разобраться, что на пользу себе, что во вред каждому. Но физиогномика пока не подводит.

Первоклассника из Тель-Авива спросили:

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Не знаю, – ответил.

– Быть может, – спросили, – ты будешь политиком, даже министром?

– Нет, политиком быть не смогу.

– Почему?

– Когда говорю неправду, – разъяснил первоклассник, – то смеюсь при этом. Какой из меня политик?..

Побывали в кибуце у товарки Дуси…

…высмотрели возле ее дома малый росток, выкопали с корнями, привезли домой.

Прошли годы, немало лет, и в квартире – джунгли.

Растение разрослось.

Поднялось по стене с моей помощью.

Добралось до второго этажа, улеглось в кресло.

Воздушные корни провисают донизу, змеятся по полу, словно угрожают, подползая.

– Дождешься, – обещают редкие гости. – Ты дождешься. Оплетут и задушат.

– Вы, – отвечаю. – Вы дождетесь.

Отделяется от стебля витой буравчик, растет, раскручиваясь, обращается в прорезной лист. Внуки приносили бабочек всяких выделок и расцветок, усаживали их на листья; они и теперь там, в гуще произрастаний, недостает, разве что, обезьянок на лианах.

Зимой растению холодно в доме, холодно и мне, особенно по ночам, когда снег в горах.

Редко, но выпадает.

В свитере тепло, как в валенке, – всё равно пробирает. Не Сибирь, конечно, но мерзнуть не хочется.

В большой комнате – камин у стены, которому требуется топливо, немало топлива. По осени звонили в нужное место, и привозили дрова кубометрами, которые мы укладывали на балконе, пленкой покрывали от дождей.

Дрова бывали разные, год на год не приходилось. Всё зависело от того, какой лес очищали после пожара, какой сад сводили по старости, чтобы насадить иные деревья.

Привозили сосну с натеками подсохшей смолы-живицы.

Сосна легко разгоралась, постреливая искрами, горела бурно, напоказ, без остатка – только подбрасывай полешко за полешком.

Топили мы и эвкалиптом

Горел он достойно, без излишних восторгов, но ароматы выделял скупо, слабо истекающие, словно держал для себя, не желая расставаться с эфирными маслами.

С ними уходил в печную трубу.

С оливковым деревом бывали трудности.

Оно с трудом разгоралось, оливковое дерево, требуя постоянного внимания, могло погаснуть, своевольное и капризное, напустив дыму до потолка. Да и не хотелось отправлять в топку узловатые скульптурные изделия, поражавшие воображение; одно из них и сейчас у меня, удивляя замысловатостью форм.

Вишенные поленья – лучше не подобрать.

На срезе вскипала смола, густо багровая, лопалась, истекая, наполняла пространство перед камином восхитительным запахом домашней вишневки, настоянной на сахаре, в стеклянной банке под марлей.

Что у меня теперь?

Висит под потолком бездушный кондиционер.

Смолой не вскипает, искрами не постреливает, лишь раскрывает створки и погуживает, ароматами не балуя.

Дрова больше не заказываю, камин не топлю, не сижу возле него, заглядевшись на огонь; желание порой возникает и быстро угасает, подобно масличным поленьям в камине, напустив – вместо дыма – едкой горести на весь дом.

Утверждал знающий человек: "Нет никакой власти над прошлым, кроме забвения".

Но оно почему-то не приходит.

Любил выбрасывать вещи из дома…

…люблю выбрасывать и теперь.

Чтобы не угнетали своим обилием, утесняя жизненное пространство, не лезли нагло в глаза и руки, не пучили шкафы с ящиками – борьба вечная, безнадежная. И самое омерзительное: ты к ним привыкаешь, к этим вещам, ты их вроде не замечаешь, но они за тобой следят, они используют малейшую твою слабину и множатся, множатся, множатся, а ты привыкаешь, привыкаешь, привыкаешь…

Терпеть не могу магазины одежды.

Где на плечиках висят десятки костюмов, – как выбрать тот, который тебе не нужен? Где настойчиво просят пройти в примерочную, и надо почему-то раздеваться, надевать то, без чего можно обойтись, а продавцы польстят равнодушно: "Вам это подходит!.."

Терпеть не мог магазины одежды, терпеть не могу и теперь.

А продуктовые магазины любил – наследие голодного детства, чтобы, не спеша, от прилавка к прилавку, рассматривать изобилие того, что способно напитать человеческое тело. Будоражила воображение и улица со многими ресторанами, в запахах пряностей, – то ощущение притупилось, улетучились и иные предпочтения, а жаль…

Заглянул в Интернет, обнаружил свойства мужчины, обладающего схожим именем.

"В школе Феликс учится неровно, отличается ленцой, хотя способности у него есть. На замечания учителей реагирует болезненно, может вспылить, наговорить дерзостей и затем... расплакаться.

Работу и профессию Феликс ищет престижную и выгодную, дающую быстрый и большой доход. Женится с выгодой, старается, чтобы материальные и иные положительные стороны брака сочетались с красотой и сексуальностью будущей жены.

Тяжело переносит стрессы, может легко спиться".

Не хочется соглашаться с таким определением, добавим взамен свое, выстраданное.

Люди бывают отличимые в толпе и бывают неотличимые. Первым поклон с почтением, последним – безразличие, локоть в бок.

Я был неотличим и даже очень.

Прыгал по тротуару с поднятой рукой, выскакивал на мостовую с опасностью для жизни, но таксисты пренебрегали, просвистывая мимо. Даже те, что тормозили, взглядывали на меня с сомнением, говорили после раздумья:

– Еду в парк…

Когда бывал не один, повторялось то же самое.

Друзья просили:

– Схоронись за углом.

Я хоронился.

Первое такси останавливалось на их призыв.

Распахивались двери.

Я выскакивал из-за угла.

– Еду в парк… – говорил шофер и укатывал за горизонт.

От себя не скроешься, друг мой, лучше себя не будешь.

Меня опасались.

Со мной отказывались ловить такси и с опаской присматривались ко мне на входе в метро.

– Уезжай, – сказали друзья. – Тебе тут не везет. Там будет нормально.

Но здесь уже…

На одной только неделе…

Гвоздь пропорол покрышку у машины.

Кондиционер не пожелал обогревать комнату, зато исправно ее холодил, хотя дело подошло к зиме.

Отказало дистанционное устройство для переключения телевизионных программ.

Телевизор покрылся полосами без особого на то повода; не отстал от прочих и прибор для измерения давления крови, утомившись от частого применения, – как мне без этого прибора?

Встал посреди квартиры, сказал громко, отчетливо, чтобы услышали и приняли к сведению:

– Всё равно нормально.

Дрогнули. Засомневались в своем неповиновении, а утомившийся прибор собрался с силами и показал нормальное давление крови, как у младенца.

Сто двадцать на шестьдесят.

Устыдился, должно быть, заодно польстил.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее